Все ночь Джулио Мазарини не спал: рассеянно бродил по комнатам, пробовал читать, но не понимал прочитанного, то и дело смотрел на часы, как будто пристальное внимание ко времени могло ускорить его бег.
Промучившись всю ночь и утро, молодой дипломат, едва настал приличный для визитов час, отправился в Пале-Кардиналь. По дороге он без конца прокручивал в голове предстоящий разговор, стараясь не упустить ни одной детали, ибо дело его было настолько важным, что любая бесполезная на первый взгляд мелочь могла иметь критическое значение.
Некоторое время Мазарини ожидал в гостиной. Ожидание было не очень долгим, но оно показалось ему вечностью: дипломат энергично ходил из угла в угол, то и дело поправляя то перчатки, то волосы, то манжеты, то пуговицы черной моццетты*. Наконец, в отдалении послышались шаги. Дверь открылась: вооруженный гвардеец в черно-красном казакине по стойке смирно встал у входа, пропуская кардинала. (Мазарини, который уехал с бала раньше и еще не знал о покушении, сначала удивился удвоенному числу дворцовой стражи, но потом, вспомнив цель своего визита, удивился уже прозорливости герцога).
— Ваше Высокопреосвященство, — с поклоном произнес легат. — Благодарю Вас, что согласились принять меня.
Ришелье молча кивнул и жестом пригласил Мазарини сесть.
— Оставьте нас, — приказал он гвардейцу, и расположился в кресле напротив легата. Герцог выглядел очень утомленным: его лицо еще больше вытянулось, под глазами залегли тени, какие бывают от продолжительной бессонницы. Последний раз Мазарини близко видел Ришелье пару месяцев назад, в Ланси; теперь же перед ним был другой человек, разительно непохожий на того жизнелюбивого, гостеприимного герцога, который собирал римские артефакты, объезжал верхом окрестности и проводил долгие вечера в объятиях Полигимнии, Эвтерпы и Мельпомены*.
— Монсеньор, прошу простить меня за столь ранний визит, — издалека начал Мазарини, — однако дело, о котором я бы хотел с вами поговорить, вероятно, не терпит отлагательств.
— И что же это за дело?
Кардинал сидел, облокотившись на ручку кресла и сцепив худые пальцы. Его неприятные, водянисто-серые глаза испытующе смотрели на собеседника. Легат не мог не чувствовать тяжелый холодок, с которым его приняли.
— Вчера я был на балу среди гостей, — продолжил итальянец, стараясь не смотреть слишком долго на герцога. — Может быть вы меня видели: на мне было черное домино и маска-баута.
Ришелье кивнул.
— С самого начала меня никто не узнавал. Следуя традициям маскарада, я оставался инкогнито и старался не допустить ни малейшего намека на свою личность. До некоторых пор все шло хорошо, однако ближе к концу бала произошло нечто странное — меня приняли за кого-то другого. За кого-то... из ваших врагов.
Ришелье удивленно приподнял брови и принялся задумчиво перебирать кольцо на пальце.
— Что же произошло?
— Когда вы танцевали с Ее Величеством, ко мне подошел герцог Орлеанский и конфиденциальным тоном сообщил, что получил от меня некую записку, содержание которой граф де Керу должен был передать месье де ла Грамону и что теперь «дело оставалось за малым». Затем, глядя на вас, он сказал... — Мазарини замялся, подбирая слова, но кардинал кивнул, выражая готовность услышать любую характеристику. — Он сказал: «Пусть танцует, пока может».
Ришелье встал и подошел к окну.
— Вы ответили ему?
— Нет. Хоть моя маска и искажала голос, я побоялся, что смогу выдать себя или вызвать у герцога подозрения, поэтому просто кивнул.
— Кто-нибудь из гостей видел, как вы снимаете маску?
— Нет. После «беседы» с герцогом я увидел господина де Ла Валетта, который смотрел на меня так, будто всерьез в чем-то подозревал. Тогда я понял, что ситуация может выйти из-под контроля и поспешил покинуть бал задолго до его окончания. Даже слуги не видели меня без маски.
— Вы поступили очень правильно, — одобрительно кивнул Ришелье, поворачиваясь к легату. — Вас могли раскрыть, и одному Богу известно, чем бы тогда все закончилось. Скажите, Джулио, вы не заметили больше ничего подозрительного? или странного?
Мазарини задумался.
— Была одна вещь... Может быть, конечно, мне только показалось, но, когда герцог Орлеанский наклонился ко мне, от него пахло... как бы это сказать... l’odore del freddo.
— Пахло холодом? — удивился кардинал.
— Да, именно. Как будто всего пару минут назад он вернулся с улицы.
— Любопытно. Вы видели, как герцог заходил в зал или выходил из него?
— Нет. Я видел только, что некоторые гости выходили в парк, чтобы проветриться, но никакого значения этому не придал. Боюсь, Монсеньор, против вас может зреть заговор, —полушепотом добавил Мазарини.
Ришелье медленно ходил по комнате. Он был так глубоко погружен в размышления, что, казалось, совершенно забыл о внешнем мире. Затем, словно осененный внезапной мыслью, произнес:
— Вы совершенно правы, Джулио. У меня действительно есть веские основания подозревать заговор. Ваши сведения подтвердили некоторые мои догадки.
— Могу ли я быть полезным Вашему Высокопреосвященству?
— Боюсь, что нет, — ответил кардинал, вновь садясь напротив собеседника. — Вы и так сделали очень много, приехав сегодня. Хотя, не скрою, я ожидал вас у себя намного раньше.
— Прошу простить меня, Монсеньор, но моя поездка в Рим приняла неожиданный оборот. Папа стал подозревать меня в шпионаже в вашу пользу. Об этом не было сказано прямо, однако Его Святейшество в моем присутствии говорил так, будто рассчитывал, что каждое его слово будет передано вам. Это было настолько очевидно, что кардинал Убальди даже потом пошутил, что «никогда еще незримое присутствие не было реальнее присутствия физического». В конце концов, Папа поручил мне вернуться в Париж, а сам послал вдогонку письмо, до получения которого я не должен был контактировать ни с кем при французском дворе, — легат протянул Ришелье конверт. — Я хотел найти способ связаться с вами, но вместе со мной в Париж были отправлены несколько других священников: я побоялся, что они могут быть папскими соглядатаями, и решил не рисковать. И, кажется, тем самым имел несчастье навлечь на себя ваш гнев, — печально добавил Мазарини.
Ришелье внимательно выслушал собеседника и распечатал письмо. Быстро просмотрев текст, он небрежно свернул его и положил обратно в конверт.
— Барберини снова был недоволен мною?
— Боюсь, что да. Во время одной из аудиенций он долго говорил о политическом своеволии «некоторых кардиналов», их разрушительном для церкви стремлении поставить мирские интересны выше церковных, — на этой фразе Ришелье улыбнулся; в его глазах блеснула ирония и лисье лукавство. — Его Святейшество также добавил, что, если «эти кардиналы» не одумаются, он будет вынужден принять «самые жесткие меры». Но, откровенно говоря, никто не воспринял эти слова всерьез.
— Почему?
— Накануне моего приезда в Риме разгорелся скандал: кардинал-казначей Пьердонато Чези обнаружил, что огромные средства из церковной казны были вложены в строительство дворца Барберини на Квиринальском холме. Его Святейшество всячески отрицает это и настаивает, что палаццо был построен исключительно на деньги его семьи. Однако большинство кардиналов склонны верить именно Чези. Поэтому, когда Папа заговорил о тех, кто якобы подрывает спокойствие в апостольской церкви, все восприняли это как попытку отвлечь внимание курии от скандала. Я знаю об этом от кардинала Вероспи*, который едва скрывал раздражение: в сердцах он даже сказал мне, что еще неизвестно, кто приносит церкви больше проблем: светские священники, которые разрываются между служением королю и Святому Престолу, или понтифики, которые переплавляют ключи святого Петра в монеты*.
Ришелье рассмеялся.
— Узнаю старого доброго Вероспи! Меня, действительно, немало удивило ваше отсутствие, — уже серьезным, но заметно потеплевшим тоном продолжил герцог, — но теперь я понимаю, что вы пали жертвой подозрительности Барберини. Вы, Джулио, поступили очень правильно, когда решили проявить осторожность. В конце концов, вы в первую очередь легат Его Святейшества, а уж потом — друг французской короны, — с улыбкой добавил Ришелье.
Прощаясь с легатом, он попросил держать его в строгом секрете все увиденное и услышанное на балу и, самое главное, никому не говорить, что именно он скрывался под маской.
***
После аудиенции Ришелье вернулся к себе в кабинет. Стоило ему переступить порог, как отец Жозеф и Ла Валетт мгновенно отвлеклись от партии в шахматы. Будто не замечая их вопросительных взглядов, кардинал молча подошел к доске и посмотрел на расстановку фигур.
— Помните, дорогой отец Жозеф, я вчера говорил вам, что не бывает безупречного заговора? Что рано или поздно противник, каким бы гениальным и предусмотрительным он ни был, устанет, ослабит внимание и допустит ошибку? Так вот, я оказался прав.
Ришелье быстрым движением сделал ход за Ла Валетта, и поставил капуцину мат. Затем, расположившись в кресле за письменным столом, подробно пересказал свою беседу с папским легатом.
— Получается, Мазарини здесь ни при чем? – принялся задумчиво поглаживать бороду монах.
— Получается, что нет. Если раньше у меня были подозрения, то теперь я абсолютно уверен, что Джулио всецело на нашей стороне. Он молод, но очень умен и понимает, что сотрудничество со мной принесет ему намного больше, чем работа на Папу.
— Черт возьми, а ведь я всерьез его подозревал! — в сердцах произнес Ла Валетт. — Мазарини должен быть благодарен словоохотливости господина Фариньяка, который вовремя отвлек меня!
Ришелье улыбнулся, однако в душе он был глубоко тронут и даже расстроен. От кардинала не укрылось, что на протяжении бала генерал ни на минуту не упускал его из вида и все время старался находиться где-нибудь поблизости, словно для того, чтобы быть готовым в любой момент прийти на помощь. Бдительное внимание друга в конечном счете спасло Ришелье жизнь, ведь именно Ла Валетт первым отреагировал на выстрел гвардейца и обезоружил женщину, которая попыталась нанести ему удар кинжалом в спину.
— И все же мы не должны исключать, что заговор зреет в Ватикане, — проговорил монах. — Если у Барберини нет поддержки в Риме, то это еще не означает, что у нет поддержки здесь, во Франции.
— Возможно. Однако теперь у нас есть возможность это выяснить. Я попрошу вас, отец Жозеф, установить самое пристальное наблюдение за герцогом Орлеанским, графом де Керу и маркизом де Ла Грамоном. Меня интересует их переписка, передвижения, с кем и когда они встречаются. Словом, абсолютно все.
Капуцин с готовностью кивнул:
— Монсеньор, а что насчет той женщины? Вам удалось вспомнить, кто она?
— Да, это была графиня де Ланн, — ответил кардинал.
Когда после покушения поднялся переполох и нападавшую арестовали, он не мог отделаться от впечатления, что где-то уже видел эту женщину. Он методично перебирал в уме всех, с кем встречался в последнее время, пока, наконец, не вспомнил: после своего возвращения из Ланси, он давал графине аудиенцию, во время которой женщина со слезами умоляла пощадить ее племянника, приговоренного к казни за дуэль.
— Она просила о помиловании маркиза Кастана.
— И вы ей отказали?
— Да. Во-первых, потому что правом помилования обладает только король. А, во-вторых, — Ришелье замолчал, словно пытаясь побороть раздражение, — если меры не будут жесткими, дворяне никогда не перестанут убивать друг друга из-за сущих пустяков!
— Дуэль – это старая дворянская традиция. Все признают, что Шарль де Транш погиб в честном поединке.
— Если из-за традиции гибнут прекрасные молодые люди, которые могли быть полезны Франции, то она должна быть искоренена!
Ла Валетт умоляюще взглянул на отца Жозефа и поспешил сменить тему*:
— Если я правильно вас понимаю, Монсеньор, покушение графини не имеет никакого отношения к заговору герцога Орлеанского?
— Я думаю, это просто совпадение. Поступок графини — следствие помешательства, а обезумевшая от горя женщина — слишком ненадежное орудие заговора.
— Слишком уж много стало совпадений... — пробормотал Ла Валетт.
В кабинете воцарилась тишина. Каждый погрузился в размышления. Кардинал на минуту закрыл глаза: утомление от бессонной ночи и событий последних дней отдавалось слабостью во всем теле; голова была словно окутана туманом, граничившим с дурнотой. Даже собственные мысли казались Ришелье смутными, тошнотворно вялыми и лишенными привычной остроты. Чтобы хоть немного стряхнуть себя усталость, герцог встал и неспешно заходил по комнате. Первым нарушил молчание отец Жозеф. Будто обращаясь сам к себе, он спросил:
— Почему герцог Орлеанский подошел к Мазарини? Откуда у него была такая уверенность, что за маской и бесформенным домино был скрыт именно заговорщик, а не кто-то другой?
Кардинал задумался.
— Быть может речь? — предположил Ла Валетт. — Мазарини ведь говорит с акцентом. Если один из участников заговора итальянец, то столько «уверенная» ошибка герцога вполне объяснима.
— Да, но Мазарини не разговаривал в тот вечер с герцогом, — отозвался Ришелье. — Он уверял меня, что ему удалось остаться инкогнито, а это значит, что он почти не разговаривал и с другими гостями. У Джулио слишком приметный акцент: если бы он заговорил, то мгновенно выдал бы себя.
Произнеся это, кардинал вдруг вспомнил, что был только один человек, с которым Мазарини беседовал — королева. Во время танцев (а танцевали они вместе несколько раз) герцог видел, как оживленно и весело Анна Австрийская отвечала своему партнеру.
«Анна безусловно узнала его», — мрачно думал Ришелье. — «И то расположение, которое она ему выказывала, не могло быть светской формальностью». В тысячный раз проклиная собственную язвительность, герцог вспомнил, как иронично сказал королеве, перед ее знакомством с Мазарини: «Полагаю, он вам понравится — он очень похож на Бекингема». И они действительно понравились друг другу.
Впрочем, интерес королевы к дипломату был вполне естественен: Мазарини был молод и очень хорош собой; его обходительность и галантность сочетались с живым итальянским темпераментом, который наверняка импонировал Ее Величеству больше, чем его собственная сдержанность и замкнутость. Проходя мимо зеркала, кардинал мельком взглянул на свое отражение: седина, мелкая сеть морщин в уголках бесцветных глаз, бледное от кабинетной работы лицо, чрезмерная худоба, которую с трудом скрывала мантия. От горечи и ревности у Ришелье закололо сердце. Если Анна отказала ему пять лет назад, то разве может он теперь, когда ему уже пятьдесят, надеяться на ее внимание?
Размышления герцога прервал деликатный стук в дверь — секретарь принес послеобеденную почту. Чтобы отвлечься от тяжких размышлений, Ришелье принялся просматривать письма. Его внимание привлек конверт, на котором острым канцелярским почерком было написано «Шеврез — Париж (Пале-Кардиналь, секретариат Его Высокопреосвященства кардинала де Ришелье)» и сделана пометка об оплате почтовой пошлины. Герцог внимательно осмотрел конверт и развернул послание. В нем говорилось следующее:
Ваша Светлость!
Вам грозит смертельная опасность. 4 декабря в день премьеры «Сида» Вас собираются застрелить прямо с театральной сцены. Все уже готово, и заговорщики лишь ждут своего часа. Будьте осторожны и опасайтесь
королеву,
герцога Орлеанского,
аббата Жана Сюффрена,
маршала Мезонфора,
графа Огюста де Керу
и маркиза Эжена де ла Грамона.
Торопитесь, осталось слишком мало времени.
Ваша доброжелательница
4 ноября 1634 г.
Кардинал снова перечитал письмо. Ему вдруг сделалось нестерпимо душно; сквозь густеющий перед глазами беловатый туман он увидел обеспокоенные лица отца Жозефа и Ла Валетта.
— Все в порядке, Монсеньор? — с тревогой спросил монах, видя, как сильно тот изменился в лице. Ришелье молча протянул ему письмо.
***
В тот же день кардинал слег с лихорадкой.
