***
Спустя несколько дней после того, как Ришелье слег с приступом лихорадки, по Парижу поползли слухи, будто первый министр находится при смерти и со дня на день будет объявлено о его кончине. Новости эти обсуждались повсюду, а потому в скором времени они достигли слуха и Мари-Мадлен. Не теряя ни минуты, она покинула монастырь и отправилась в столицу, чтобы увидеть дядю. Отец Жозеф, которому пришлось временно взять на себя часть обязанностей кардинала, поначалу оказался в большом замешательстве. Дело в том, что существовал четкий приказ кардинала в случае его болезни никого к нему не допускать. К нему имел право входить только король, врач, духовник и сам отец Жозеф. Ришелье категорически не хотел, чтобы кто-то видел его в немощи и уж тем более в беспамятстве. Однако монах сразу же понял, какую выгоду можно извлечь из визита мадам де Комбале. Отец Жозеф заверил девушку, что здоровье Ришелье находится вне опасности, что это лишь временный кризис, вызванный чрезмерными заботами Монсеньора о французском государстве и судьбах дорогих ему людей. Когда же Мари выразила желание увидеться с дядей, отец Жозеф согласился, но предупредил, что тот все еще находится во власти болезни и не сможет с ней говорить. Девушку, которая хотела сама убедиться, что жизни кардинала действительно ничего не угрожает, это не остановило, и она последовала за отцом Жозефом в покои кардинала. В спальне Ришелье царил полумрак. В тонких полосках света, едва проникавших сквозь плотно задернутые шторы, медленно поднимался беловатый дым от благовоний. В душном воздухе пахло миртом, можжевельником и ладаном*. Кардинал, утомленный тяжелым приступом, спал. Слипшиеся пряди волос закрывали высокий лоб, на котором четче обозначились морщины; на мокром от пота лице читалось выражение сильного внутреннего напряжения, очевидно, обостренного болезнью. В ногах у кардинала дремал белый кот. Чуть поодаль от Ришелье, сидел печальный мэтр Шико. При виде Мари-Мадлен, врач порывисто встал и поклонился. — Как он? — шепотом спросила его девушка, подходя к постели кардинала. — Я дал Монсеньору сильное успокоительное, чтобы он уснул. Приступы не частые, но они изматывают его, — мэтр Шико смочил платок в чаше со льдом и приложил к разгоряченным вискам герцога. — Это опасно? — спросила мадам де Комбале, не в силах оторвать взгляд от профиля кардинала: чем дольше она всматривалась в его обострившиеся черты, тем больше ей казалось, что он просто погружен в размышления и в следующее мгновение откроет глаза, чтобы бросить на нее осуждающий взгляд. — Нет, мадам, я уверен, что это нервная горячка. Вероятно, приступ лихорадки вызвало переутомление или какие-то печальные известия. «Действительно, новости о готовящемся на тебя покушении с трудом можно назвать хорошими», — невольно подумалось отцу Жозефу. Перед отъездом мадам де Комбале настойчиво расспрашивала, чем она может быть полезной во дворце, однако монах уклончиво ответил, что Ришелье находится под присмотром врачей, поэтому она может спокойно возвращаться в монастырь. Взяв с отца Жозефа слово, что он будет ежедневно писать ей о состоянии дяди, девушка отправилась в обратный путь. Всю дорогу Мари не могла сдержать слез при мысли о единственном родном человеке, который оставался в Париже совершенно один.***
Ришелье пролежал в горячке больше недели. Постепенно старания доброго мэтра Шико принесли свои плоды: лихорадка отступила, однако от нее осталась тяжелая, опустошительная слабость, не позволявшая герцогу покинуть постель. Тем не менее Ришелье находил силы читать, просматривать корреспонденцию и даже, несмотря на протесты врача, диктовал письма и документы. В один из вечеров отец Жозеф направлялся в покои герцога, когда из темноты коридора его окликнул мэтр Шико. — Как хорошо, что вы здесь, — негромко произнес врач, притворяя за собой дверь и на ходу вытирая руки о полотенце, перекинутое через плечо. — Как он? — Я как раз хотел поговорить с вами об этом... Понимаете, у Монсеньора очень сильное нервное расстройство. Вероятно, какие-то события или неприятные известия вызвали разлитие черной желчи*. Может быть Его Высокопреосвященство получил плохие новости? — В жизни любого человека их предостаточно, а в жизни первого министра — тем более, — уклончиво ответил отец Жозеф. — Я пытался убедить Монсеньора, что его чувства, чем бы они ни были вызваны, разрушительны для него, но... — врач развел руками, демонстрируя собственное бессилие. — Отдаваясь печали, Монсеньор истощает собственные жизненные силы. Я даю ему сильное успокоительное, но так не может продолжаться вечно. Необходимо что-то предпринять, пока меланхолия не начала угрожать его жизни. Монах понимающее кивнул. — С ним можно увидеться? — Я пустил Монсеньору кровь, он сейчас отдыхает. Постарайтесь, пожалуйста, насколько это возможно, не сильно волновать его. Заверив, что он не в меньшей степени заинтересован в благополучии Его Высокопреосвященства, отец Жозеф простился с мэтром Шико и, после некоторых колебаний, вошел в комнату кардинала.***
Ришелье полулежал в постели и читал трактат Сенеки*. — Вас гложет страдание души, а не тела, — после непродолжительного молчания произнес капуцин. — Вторите моему врачу? — усмехнулся кардинал, откладывая книгу в сторону. — Уныние есть грех. Одолейте его, и тогда печаль перестанет убивать вас. Ришелье взглянул на монаха и устало закрыл глаза. Если бы все было так просто. Но реальная жизнь никогда не сводится к простым богословским истинам, и отец Жозеф прекрасно это знает. — Вы по-прежнему любите ее. Серые глаза кардинала распахнулись. — Я, кажется, не говорил, что здесь замешана женщина, — скулы кардинала вспыхнули румянцем. — Рано или поздно, но вам придется смириться с ее отказом. Так зачем же мучить себя? В конце концов, — мягко продолжал капуцин, — это идет в разрез с правилами, которым вы торжественно поклялись следовать. Поклялся. Против воли. Вопреки собственным устремлениям. Когда утром, обагренный кровью литургического облачения, служишь мессу, а вечером в атласном костюме отправляешь на королевский бал, неизбежно задаешься вопросом, кто ты есть на самом деле. Утром — клирик, ночью — дворянин, следующий неписаным законам высшего света и эпохи. Когда живешь в двух мирах, трудно понять, которому из них действительно принадлежишь. Ришелье принялся задумчиво перебирать пальцами небольшой рубиновый крест, висевший у него на шее. Если бы он только знал, как вытравить из души это чувство. Сколько раз он пытался заглушить его, уничтожить, убедить себя, что объект его любви не обладает теми достоинствами, которые он ему приписывает. Иногда это удавалось и сердце успокаивалось; но стоило только мельком увидеть королеву, услышать ее голос, как его вновь одолевало сладостно-мучительное томление, к которому теперь примешивалось сожаление и тяжелое чувство стыда. После того, как Анна Австрийская отвергла кардинала, его не покидало ощущение обнаженности собственной души: признавшись королеве в любви, он словно вверил ей ключ от самого потаенного уголка своего сердца. — Она хочет меня убить, — тихо произнес кардинал, по-прежнему глядя перед собой. — Вы оба причинили друг другу столько страданий… — Я никогда, никогда не желал ей зла, и уж тем более гибели! Я бы никогда не причинил ей вреда! В заблестевших глазах кардинала сверкнуло отчаяние. Анна Австрийская не просто не любила его — она не поняла его, она не поверила ему. В противном случае, разве могла она желать смерти человеку, который поклялся честью ее оберегать?* — Монсеньор, вы самый влиятельный и богатый человек королевства. Вы, а не король, стоите у штурвала Франции, которая именно вашими усилиями стала обретать величие. Поберегите себя для великих дел и не сокрушайтесь о мимолетных и суетных вещах, которые, к тому же еще и греховны. Отец Жозеф был в замешательстве: тихо удалиться и оставить Ришелье одного, или же дождаться ответа. Когда монах уже собирался было выскользнуть из комнаты, кардинал спросил: — Как думаете, моя смерть действительно доставит ей удовольствие? Расстроенный монах печально склонил сократовскую голову: — Ваша смерть опечалила бы больше людей, чем вам кажется. Кардинал устало откинулся на подушки и закрыл глаза. — Благодарю вас, отец Жозеф. Но теперь я бы просил вас оставить меня. Я очень устал.