Deus ex Machina

      27 ноября весь цвет французского двора собрался в тронном зале, где должна была состояться встреча с посланниками московского царя. Людовик вместе с супругой восседал на троне под расшитым лилиями балдахином из синей парчи и рассеянно слушал маршала д’Эстре, когда на пороге появилась фигура первого министра. Обрадованный его появлением, король совершенно позабыл о тонкостях придворного ритуала и порывисто встал, чтобы встретить его.       Ришелье вошел уверенной походкой, опираясь на изящную трость из красного дерева.       — Слава богу, вы снова с нами! — произнес взволнованный Людовик и сделал слабую попытку улыбнуться. Облик герцога носил явный отпечаток болезни: кардинал похудел, его черты заострились; неестественная бледность лица и тонких губ выдавала усугубившееся лихорадкой малокровие. Королю невольно подумалось, что перед ним стоит не сам первый министр, а его дух, призрак, единственной живой чертой которого были серые глаза, по-прежнему ясные и блестящие.       Герцог отвесил почтительный поклон и поцеловал руку монарха:       — Благодарю вас, ваше величество. Я безмерно счастлив снова быть рядом с вами и продолжать служить вам в меру своих скромных сил.       Ришелье держался прямо и с достоинством, однако от чуткого Людовика не укрылись те невероятные усилия, которых стоила кардиналу эта непринужденность. Тогда король взял министра под руку и, вполголоса что-то рассказывая, проводил к месту, которое тот традиционно занимал во время официальных мероприятий — с правой стороны от трона. Подходя к возвышению, Ришелье почтительно поклонился Анне Австрийской, но королева, едва удостоив его взглядом, лишь коротко кивнула в ответ и продолжила беседу с одной из фрейлин.       Церемониймейстер двора торжественно объявил о прибытии русских послов. По толпе прокатилась последняя волна движения, в зале воцарилась тишина. Возглавлявший дипломатическую миссию Петр Апраксин развернул скрепленный печатью свиток и принялся зачитывать витиеватое приветствие:       — Tzar и Великий Knyaz' Михаил Федорович, всея Руси Самодержец Владимирский, Московский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Государь Псковский...       Толпа, затаив дыхание, следила за дипломатами. Придворные перешептывались, указывая на их необычный вид, который, казалось, воплощал в себе тяжелую византийскую роскошь, но с северным акцентом. Русские были одеты в длинные одежды, отороченные мягким мехом и украшенные богатой вышивкой, в узорах которой можно было угадать текучие силуэты растений и птиц, похожих на огненных фениксов. Высокие бархатные шапки были украшены серебряными запонками с огромными белоснежными жемчужинами.       Не менее причудливыми в своей роскоши оказались и дары московского царя: самоцветы, прозрачные и чистые, словно застывшая радуга; посуда и подсвечники из серебра, чей узор казался легче фламандского кружева; золоченные ларцы, расписанные блестящей эмалью, меха... Все эти богатства играли такими теплыми красками, что невольно складывалось впечатление, будто их привезли не из далеких северных земель, а с цветущего Востока.       — ...Великий Князь Смоленский, Лифляндский, Удорский, Обдорский, Кондийский...       Рассеянно слушая густой голос Апраксина, Ришелье скользил взглядом по толпе. То тут, то там он замечал хорошо знакомые лица: Мазарини, Шавиньи, Ла Валетт, канцлер Сегье, Клод де Бюльон, мрачный Нуайе... Чуть в стороне виднелась маленькая фигура Креки, который перешептывался о чем-то с Мезонфором. Мельком кардинал взглянул и на Анну Австрийскую: ее гордый, словно выточенный умелым скульптором, профиль, не выражал ничего кроме царственного равнодушия.       Пытаясь мысленно вернуться к аудиенции, Ришелье стал внимательно изучать дипломатов. Их было четверо, не считая седобородого старика в черных одеждах. Судя по висевшему у него на поясе подобию четок, это был ортодоксальный священник, которого дипломаты привезли с собой, вероятно, чтобы не прерывать обряды во время долго путешествия.       — ...всея Сибирския земли и Северныя страны Повелитель, Государь Иверския земли...       Старик стоял, смиренно опустив голову, и, казалось, совершенно не следил за происходящим. Вдруг он оживился и стал с беспокойством всматриваться в лица французских придворных. Монах долго блуждал взглядом по толпе, пока не остановится на кардинале. С того самого момента Ришелье не покидало неприятное чувство, что за ним наблюдают, причем так пристально, что он физически ощущал на себе тяжесть чужого взгляда.       — ...Карталинских и Грузинских царей и Кабардинския земли, Черкасских и Горских Князей и иных многих государств Государь и Обладатель приветствует Его Величество Людвига XIII, короля французского!       Русскую миссию возглавляли князь Петр Апраксин и знатный дворянин Иван Кондырев, для которого этот визит в Париж был уже вторым: первый раз он был послан царем к Людовику в 1615 г., но тогда французский монарх принял его более чем прохладно. После длительного периода смуты никто не верил, что молодой Михаил Федорович Романов сможет удержаться на престоле, тем более что на него претендовал Владислав, сын польского короля Сигизмунда*.       Ришелье не присутствовал на той встрече (его карьера в то время только-только начиналась), однако ему удалось изучить документы из королевского архива, которые еще раз заставили задуматься его о том, насколько близорукой была Мария Медичи*. Если бы торговые связи с Москвой были налажены на двадцать лет раньше, Франция уже сейчас получала бы немалые доходы по контрактам.       Новые попытки установить экономические связи с Московией кардинал-министр предпринял в 1629 г., отправив к русскому царю де Гая Курменена и Людовика Деганса, но те не добились заметного успеха — камнем преткновения на этот раз стало предложение Ришелье обеспечить французским торговцам свободу вероисповедания и позволить им построить собственную католическую церковь*. Именно об этом и зашла речь во время приема, после официальной части.       — И все же я не совсем понимаю, чем это способно навредить московскому государству, — говорил Ришелье, прогуливаясь вместе с Кондыревым по залу Лувра. — Наши торговцы желают прочно обосновать в ваших землях, а потому их благочестивое желание иметь место для молитв и обрядов, вполне естественно. Московия — огромное царство. Я уверен, что в нем найдется несколько ампан* земли для маленькой церкви.       Дипломат внимательно слушал собеседника, поглаживая окладистую, с проседью, бороду. Из-за густых усов совершенно не было видно его губ, но кардиналу отчего казалось, что посол улыбается.       — Вы, Ваша Светлость, добрый христианин и как почтенный князь католической церкви заботитесь о ее крепости и приращении. Однако перелетные птицы не вьют гнезд во временных пристанищах — они растят новую стаю дома, — вкрадчиво ответил Кондырев, мягким жестом указывая на подвешенные у окна клетки со скворцами. — К тому же, уверяю вас, Московия — не самое лучшее место для исполнения миссионерского долга. В памяти народа слишком свежи тяготы, которые привнесли в его жизнь польские католики. Строительство католической церкви, тем более вблизи столицы, он не поймет. А наш государь не станет рисковать спокойствием своего народа, даже ради финансовой выгоды.       Несмотря на ожидания, прием проходил очень удачно. Русские дипломаты, хотя их поведение и не было лишено причуд (они разбавляли водой все вино, которое им подавали*), оказались весьма приятными в светском общении. Так, Апраксин, который сначала беседовал с герцогом де Шеврезом, вскоре стал центром целого кружка: его живой рассказ о царской охоте на медведей увлек даже придворных дам*.       Обсудив главные вопросы и договорившись об установлении регулярной дипломатической связи между государствами, Ришелье обменялся прощальными любезностями с Кондыревым и взглянул на карманные часы. Прошло всего несколько часов, а он чувствовал себя так, будто провел неделю в дороге. От усталости звенело в ушах, картинка перед глазами расплывалась, приходилось прилагать усилие, чтобы поспевать за словами собеседников. Герцог хотел позвать Шавиньи, чтобы предупредить о своем отъезде, и повернулся было в его сторону, как вдруг прямо перед ним выросла фигура черного монаха. Старик смотрел на него, не мигая. Взгляд был настолько пристальным, что пронзал насквозь, проникая в самое сердце. Герцог вдруг почувствовал, как на него наваливается смертельная слабость.       — Велика печаль в глазах твоих, knyaže...       — Простите?..       — Любит тебя Господь твой, да вот только прогневал ты наместников его, и теперь смерть белая за тобой по пятам гонится. Береги себя, knyaz', и кровь свою береги, иначе худое может сделаться.       Ришелье стиснул трость похолодевшими пальцами. Хрустально-голубые глаза монаха расширялись, затягивая его во тьму двух маленьких зрачков. Комната завертелась и стала погружаться в беловато-серый туман; голоса зазвучали каким-то отдаленным, смазанным эхом. Кардинал уже было погрузился в беспамятство, как вдруг где-то совсем рядом отчетливо раздалось:       — Все в порядке, Ваша Светлость?       Ришелье вздрогнул. Картинка перед глазами в одно мгновение прояснилась, звуки вновь стали четкими и ясными. На него внимательно смотрел взявшийся из ниоткуда Апраксин.       — Все в порядке? — повторил он.       Ришелье коснулся холодными пальцами виска, пытаясь унять головокружение:       — Д-да... Да, благодарю вас.       Зеленые глаза дипломата загадочно заблестели, а на губах появилась мягкая, лукавая улыбка:       — Poydem, Борис, — сказал он, кладя руку монаху на плечо. — Не будем больше злоупотреблять вниманием господина герцога.       Дипломаты почтительно кивнули и удалились, оставляя Ришелье одного.       — Я смотрю, вы уже успели поближе познакомиться с месье Апраксиным? — спросил подошедший Шавиньи.       — Да, в некотором роде... Граф, я все хотел спросить у вас, кто этот старик? Тот, что сейчас разговаривает с месье Татищевым?       — Это отец Борис, монах из далекого монастыря на севере Московии. Апраксин рассказал, что таких, как он, русские называют «черными монахами»: они принимают самые строгие обеты и живут в затворничестве, проводя время в молитве, чтении Писания и созерцании. Говорят, некоторые из них достигают такой мудрости, что им открывается истинная суть вещей и даже будущее.       — Звучит как ересь.       — И все же эти монахи пользуются у русских огромным авторитетом. К отцу Борису за советом и наставлением приезжают люди со всех уголков Московии, а однажды его даже навещал сам царь. Очень жаль, что он не говорит и не понимает по-французски, — с ноткой сожаления добавил Шавиньи. — Мне кажется, вам как представителям двух церквей было бы что обсудить.       — Да, но я только что... — Ришелье нахмурился и рассеянным движением провел пальцами по лбу. Но ведь это невозможно — он только что говорил с ним. Здесь, на этом самом месте.       Герцог осмотрелся. Отец Борис стоял в противоположном конце зала в окружении дипломатов и придворных и внимательно слушал, что ему переводил Татищев. Апраксин стоял поодаль и продолжал что-то увлеченно обсуждать с месье де Шеврезом.       «Нет, это не может быть. Чертовщина какая-то!» — думал Ришелье, возвращаясь к себе во дворец. Не мог же, в самом деле, монах, который совершенно не знает французского языка, на глазах у десятков придворных незаметно подойти к нему и уж тем более заговорить?       Вернувшись в Пале-Кардиналь, Ришелье заперся в своих покоях. Не раздеваясь, он лег на постель и закрыл глаза. Голова шумела; в сознании вспыхивали образы и картинки прошедшего дня. Испуганный Людовик, довольный Мезонфор, таинственное перешептывание придворных, равнодушная королева, которая вела себя с ним так, будто его уже не существовало, черный монах...       Мягкая, обволакивающая тишина, нарушаемая лишь потрескивание дров в камине, мерным ходом часов и довольным мурлыканьем Сумиз, обрадованной возвращением хозяина, действовала на кардинала успокаивающе. Обостренные до предела чувства медленно гасли, тлели, пока не потухли вовсе, уступая место разуму и привычной ясности ума.       Кардинал взял розарий и принялся неспешно ходить по комнате.       Нет, все это определенно была глупость, наваждение. Просто он еще очень слаб: долгая аудиенция, переговоры, впечатления от первого после болезни выхода в свет... Вероятно, от усталости с ним едва не сделался обморок, и ему просто померещилось.       Но чем тщательнее кардинал убеждал себя в том, что ему почудилось, тем смутнее становилось у него душе. Ведь услышанное имело смысл. Разве на него не готовилось покушение? Разве «наместники Господа» не хотели пролить его кровь? Разве не готовились они отдать Францию на растерзание соседям?       Вопреки ожиданиям, письмо из Шевреза не внесло ясности в картину заговора. Напротив, оно породило множество новых вопросов.       По предыдущим интригам Ришелье знал приблизительный круг лиц, которые были заинтересованы в его гибели. Среди них была Мари де Шеврез – несносная, взбалмошная подруга королевы, которая любила всяческие авантюры и, что самое главное, ненавидела его, кардинала. Поэтому, когда он вызвал к себе герцога де Шевреза, чтобы сообщить о грядущем назначении, то специально упомянул об угрозе ссылки в случае ее участия в очередной интриге. Едва ли не в тот же вечер между супругами произошел скандал; герцогиня насильно была увезена в родовое поместье, а через пару дней из Шевреза в Пале-Кардиналь было отправлено письмо со списком участников заговора.       Ришелье приставил наблюдение ко всем упомянутым лицам: день и ночь за ними следили; каждое письмо перехватывалось, копировалось и тщательно исследовалось Счетной частью. Однако ничего подозрительно обнаружить не удавалось. Более того, неожиданно выяснилось, что между этими людьми вообще не было связи.       Граф де Керу и маркиз де ла Грамон были завсегдатаями салона мадам Рамбуйе, но, по словам Ла Валетта, их объединяло только то, что они оба пытались добиться расположения хозяйки. В Лувре они не бывали, с членами королевской фамилии не общались. Встречаться они могли разве что на больших светских мероприятиях, но, кроме маскарада, их за последние восемь месяцев не было. С Жаном Сюффреном они вообще не были знакомы.       Анна Австрийская и Гастон Орлеанский общались редко и общение это носило формальный характер. Связующим звеном между ними могла служить Мари де Шеврез, которая была не только близкой подругой королевы, но и любовницей герцога. Однако никто из них троих не был близко знаком с аббатом Сюффреном, который, хотя и был уже несколько лет духовником короля, появлялся в Лувре лишь для выполнения своих обязанностей.       Мезонфор приходился дальним родственником де ла Грамону, но не общался с ним и не принимал никакого участия в судьбе молодого человека, считая его слишком легкомысленным, беспутным и негодным для серьезной карьеры. В последние годы маршал отдалился от двора и жил между Парижем и родовым замком, лишь изредка появляясь в свете.       Участники заговора не вели переписку друг с другом и не собирались вместе. Как тогда им удавалось согласовывать планы и действия? Значит существовал кто-то еще; кто-то, чье имя не оказалось в списке, и кто теперь, словно призрачная тень, ускользал от кардинала.       Отец Жозеф прозрачно намекал Ришелье, что тот мог ошибаться в Мазарини. Уж слишком много странного было связано с ним в последнее время.       — Почему вы не допускаете мысли, что он предатель? — спрашивал монах. — Он вполне может служить Барберини, который ненавидит вас и будет только рад, если вы погибните.       — Мазарини это просто невыгодно. Он молод, но понимает, что я могу дать ему значительно больше, чем Папа.       Капуцин в сомнении покачал головой:       — Молодость — это время, когда человека одолевают страсти. Особенно тщеславие. Мы не знаем, что Барберини мог посулить ему.       Отец Жозеф ставил под сомнение и правдивость самого послания. Да, список участников заговора выглядел вполне правдоподобным и совпадал с тем, что после маскарада поведал Мазарини и о чем сообщал Оливарес в тайной записке. Но не было никаких гарантий, что письмо написала именно Мари де Шеврез, что адресант желал помочь Ришелье, а не окончательно погубить его. Это могла быть ловушка. Тем более что открытым оставался еще один вопрос: если список прислала напуганная угрозами герцогиня, то кто же тогда прислал первое анонимное письмо, из которого кардинал узнал о заговоре в начале сентября?       Ришелье не покидало смутное ощущение, что он упускает какую-то деталь, маленькую, но очень важную деталь, которая имеет критическое значение. Однако, как ни старался Ришелье, ему не удавалось разгадать заговор окончательно. Слишком много вопросов оставалось без ответа, слишком многое в картине грядущих событий носило приблизительный, вероятностный характер.       Впервые в жизни кардинал вынужден был признаться себе, что проиграл. Даже ошибка его призрачного противника не дала ему преимуществ: слишком многое он вынужден был оставить на волю случая, отдавая жизнь во власть Фортуны.       — Провидение окончательно оставило меня, — говорил Ришелье на исповеди, накануне премьеры. Маленькая часовня Пале-Кардиналя тонула в сапфирово-синем свете угасающего дня. Коленопреклоненная фигура герцога растворялась во мраке, который не рассеивало слабое пламя свечей, горевших у алтаря.       — Вы сами знаете, что подобные мысли в высшей степени греховны, поскольку отражают скрытое неверие в Господа.       — Скорее, разуверение.       — Тем хуже для вас и вашей души, — сурово отозвался исповедник, не оборачиваясь к герцогу. — Господь не оставляет никого из своих сыновей даже в самые тяжелые минуты. Его пути неисповедимы. Человек не может постигнуть дел, которые делаются под солнцем, а потому вы не имеете права утверждать, что он оставил вас*. Употребите лучше время на то, чтобы простить своих врагов, — смягчаясь, добавил он.       — У меня не было врагов, кроме врагов государства.       — Даже сейчас, на пороге собственной гибели вы продолжаете думать о государстве, а не о душе! — возмутился отец Жозеф, поворачиваясь к Ришелье. — Подумайте, в конце концов, хотя бы о тех, кто вам дорог!       Кардинал безразлично пожал плечами:       — Те, кто мне дороги или давно умерли, или решили не связывать свою жизнь с моей. Поэтому мне не остается ничего другого, кроме как думать о государстве.       — Будьте осторожны, в вас начинает говорить гордыня!       — Моя жизнь была неотделима от жизни государства. Поймите, я жил интересами Франции, старался сделать все, чтобы приблизить ее к расцвету. Мне невыносимо думать, что после моей смерти все усилия могут пропасть даром. Это будет означать, что я прожил свою жизнь зря, что в ней не было никакого смысла.       Воцарилась тишина. Монах беззвучно вздохнул:       — Осталось ли еще что-нибудь, о чем бы вы хотели рассказать?       — Нет.       Исповедник осенил себя крестным знамением и начал читать текст абсолюции.       — Dominus noster Jesus Christus te absolvat; et ego auctoritate ipsius te absolve ab mni vinculo suspensionis…       В полумраке вырисовывался острый профиль герцога, который в эту минуту был похож не на министра, а на смертельно уставшего, разочарованного человека.       — …deinde, ego te absolvo a peccatis tuis in nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen.       — Amen.       Кардинал встал и тихо выскользнул из часовни.       Отец Жозеф слушал, как отдаляется звук его шагов, сменяясь тишиной. Некоторое время капуцин стоял, погрузившись в размышления. Только сейчас он явственно почувствовал, что жизнь человека не исчерпывается закономерностями, которые, как ему представлялось, сотканы из причин и следствий; в ней остается слишком много места для зыбких случайностей, своего рода хаоса судьбы, который невозможно устранить окончательно. Даже герцог стал невольным его заложником.       Провидение окончательно уступило место Фортуне.