***
— Куда теперь, Монсеньор? — спросил капитан Сен-Жорж, открывая перед кардиналом дверь кареты. Ришелье достал карманные часы и поднес их поближе к фонарю. Золотая стрелка показывала половину двенадцатого. Еще можно было бы успеть в Бастилию... С Сены подул резкий, сырой ветер, грозивший перейти во вьюгу. Фонарь жалостливо заскрипел, оранжевый свет закачался, освещая поочередно то лицо капитана, то лицо герцога, словно подгоняя последнего принять решение. — Домой! Дверь кареты хлопнула. Послышались недовольные всхрапы лошади Сен-Жоржа. Кучер щелкнул кнутом и экипаж тронулся в путь. Ришелье невольно взглянул на три больших окна, светившихся на втором этаже. На мгновение ему показалось, что он увидел маленькую женскую фигуру, следившую за ним, но резкий порыв ветра взметнул снег и метель окутала экипаж, спеша скрыть его от враждебных глаз. Ришелье плотнее запахнул плащ и откинулся на спинку мягкого бархатного сиденья. На улице было так холодно, что даже в карете дыхание герцога превращалось в плотное облачко пара. Под медленное покачивание экипажа он думал о том, каким же правильным было решение посвятить Людовика в происходящее. Хотя сначала эта идея казалась абсурдной; особенно отцу Жозефу, который рьяно воспротивился ей. — Это слишком рискованно, Монсеньор, — настаивал монах в один из вечеров. — Что если король знает о заговоре или, еще хуже, лично покровительствует ему? Такую возможность исключать было нельзя, однако, чем больше кардинал думал об этом, тем больше укреплялся во мнении, что Людовик вообще ничего не знает о заговоре. — Видите ли, — отвечал Ришелье, по привычке меряя кабинет шагами и перебирая четки из красного дерева, — я могу поверить, что Людовика настроили против меня (такое уже бывало, и не раз) и даже убедили пойти на убийство (хотя это представляется маловероятным: Его Величество слишком набожный, чтобы согласиться на убийство священника). Но я никогда не поверю, что он пошел на сделку с Испанией и поставил под угрозу целостность Франции. У Людовика много слабостей, но ему следует отдать должное: он настоящий воин и патриот. В день премьеры он должен поддержать нас. Иначе риск, что план провалится, будет слишком высок. «Он и так слишком высок», — мрачно подумал капуцин. План по поимке заговорщиков был продуман до мелочей: при помощи отца Жозефа, Рошфора, капитана Сен-Жоржа и Ла Валетта герцог с педантичностью часовщика рассчитал действия телохранителей и гвардии. Однако в точности заключалась не только сила, но и слабость плана: достаточно одной случайности, которая бы заставила ход событий отклониться, чтобы он рухнул, и кардинал поплатился жизнью за свой просчет.***
В день премьеры Ришелье приехал в театр в половину шестого. Зрительный зал уже был заполнен гостями: разодетая знать коротала время до начала спектакля беседами и сплетнями. Переступая порог зрительного зала, герцог крепче стиснул в руке трость. Этот изящный предмет из красного дерева с серебряным набалдашником в виде головы сфинкса служил кардиналу не только опорой, но и единственным оружием, которое он мог повсюду носить с собой, — внутри трости был спрятан клинок, ничем не уступающий обычной шпаге. Сдержанно отвечая на поклоны, Ришелье незаметно осмотрелся. Зал, погруженный в бархатный полумрак и украшенный по периметру пилястрами с золотыми капителями, сверкал драгоценностями гостей и блестел шелками их нарядов. В душном воздухе витал запах теплого воска, духов и ароматических масел, который взмахами вееров распространяли томные дамы. Вскоре прибыл король. Людовик был в хорошем расположении духа: обсуждая с мэтром Корнелем и кардиналом постановку, он даже смеялся, что было редкостью. Но Ришелье слишком хорошо знал монарха: за внешней веселостью скрывалась нервозная неловкость и суетливость, какая бывает в моменты сильного волнения. Наконец, в зал вошла Анна Австрийская. Ее тяжелое вечернее платье было украшено фламандскими кружевами и жемчугом. В пандан к наряду были выбраны и украшения: шпильки, скреплявшие прическу, массивные серьги, корсажная брошь... Все, кроме браслета из черных сапфиров, который выглядел, как траурная лента. Королева направилась прямиком к Людовику, не отвечая на приветствия придворных. Анна Австрийская даже не обратила внимания на поклон Ришелье: она избегала смотреть на него и как будто торопилась. Гости заняли места, за кулисами началось движение, голоса понемногу стали стихать. На сцену вышли Химена и Эльвира: как ручей, потекла музыка стихов; действие, словно пейзаж перед взорами путешественников, медленно разворачивалось перед зрителями. Однако с каждой новой репликой актеров Ришелье становился все мрачнее, ибо пейзаж этот был сплошь испанский: Корнель ослушался его и не внес изменения, которые он требовал. Трагедию посмели поставить в первоначальном варианте, с воспеванием «испанского благородства», целыми стихами из драмы де Кастро и грубыми нарушениями правил классического искусства*. На сцену вышли дон Родриго и дон Гомес. Между ними завязалась словесная дуэль. — Ты? Меряться со мной? — надменно вопрошал граф. — Скажи, какой задор! Ведь ты еще ни с кем не бился до сих пор. — Так что? Таким, как я, не надо и показа: мы бьем уверенно и с первого же раза. — Да знаешь ты, кто я? Мондори, игравший дона Родриго, повернулся в зал. Взгляд актера упал на Ришелье: — Я знаю; и в любом душа смутилась бы при имени твоем. На куще пальмовой, чело твое покрывшей, как бы начертан рок, погибель мне судивший, — Мондори сделал шаг вперед. — Я вышел биться с тем, кто побеждал всегда. Но сила сыщется, когда душа тверда. Отмстители отцов самой судьбой водимы. Непобежденные не все непобедимы!* На сцену уверенной походкой вышел мужчина. Не обращая внимания на актеров и не останавливаясь, он поднял руку, сжимавшую пистолет, и направил его в сторону Ришелье. Грянул выстрел. Анна Австрийская пронзительно вскрикнула и в ужасе закрыла лицо руками. Началась паника; где-то кричали; послышался скрежет сдвигаемых стульев. Двери распахнулись, и в зал вошел целый отряд вооруженных гвардейцев, которые выстроились по его периметру. Дюжина гвардейцев вышла и из-за кулис, не оставляя никому шансов на побег. Стрелявший мужчина отбросил разряженный пистолет, проворно спрыгнул со сцены и устремился к Ришелье. — Вы целы, Монсеньор? Ваше Величество?.. — Спасибо, Рошфор! Ваш выход был блистательным. Король схватил Ришелье за предплечье: — Поезжайте, кузен! И положите этому конец. Только, прошу вас, будьте осторожны. Герцог кивнул и вслед за Рошфором стал пробираться к выходу. Тем временем паника усиливалась. Зажатые в пространстве зала, зрители натыкались на вооруженных гвардейцев. Кричали о перевороте, об убийстве кардинала и даже короля. — Молча-а-а-а-ать!!! Публика повернулась к сцене. Cреди кардинальских гвардейцев стоял Людовик XIII и сурово смотрел в зал. Наступила гробовая тишина. — Только что, вы стали свидетелями неудачного заговора против меня и господина кардинала. Враги короны здесь, среди вас, — монарх посмотрел на Анну Австрийскую и Гастона Орлеанского. — Поэтому никто не покинет театр до тех пор, пока я не прикажу. Голос Людовика, лишенный даже намека на обычное заикание, звучал тяжело и властно. Даже фигура монарха, невысокая и стройная, преобразилась и в гневе обрела величие. Публика замерла, опасаясь навлечь гнев божества.***
Ришелье вместе с Рошфором тем временем выбрались из театра. Не теряя ни секунды, они сели в карету и в сопровождении Сен-Жоржа помчались в «Белого журавля». Ехать было недалеко — постоялый двор находился у Сен-Антуанских ворот, — но кардинал торопился: заговорщики не должны были ускользнуть. Экипаж остановился на некотором расстоянии от нужного дома. Ришелье накинул на мантию черный плащ, взял трость и вышел навстречу Жюстену. Офицер приложил два пальца к полям шляпы и отчеканил: — Все готово, Ваше Высокопреосвященство! — Все в сборе? — Да, Ваше Высокопреосвященство. Они закрылись в комнате на втором этаже. Здание оцеплено. Гвардейцы дежурят у всех дверей и окон. — В таком случае, начнем. Ришелье накинул на голову капюшон широко плаща, мгновенно скрывшего его черты лица и фигуру, и в сопровождении верного Рошфора и Сен-Жоржа направился к нужному дому. Постоялый двор представлял собой трехэтажное фахверковое здание: на первом этаже располагалась таверна, на втором были комнаты для постояльцев; третий этаж занимали комнаты для самых бедных гостей и прислуги. — Наши люди дежурят даже на крышах, — шепнул кардиналу капитан и кивнул куда-то вверх. Из-за коньков крыш окрестных домов выглядывали тончайшие, едва заметные в лунном свете линии: присмотревшись, Ришелье увидел, что это стволы мушкетов, нацеленные на двери и окна постоялого двора. На пороге таверны ждал хозяин «Белого журавля»: кутаясь в грязно-белый жилет из овечьей шерсти, он неловко раскланялся и растерянно уставился на гостей, ожидая распоряжений. Герцог протянул ему конверт: — Поднимитесь в комнату и передайте вот это письмо. Если спросят, от кого оно, скáжете, что не знаете и что отправитель просил передать только то, что это по поводу пьесы. Старик кивнул и пошел наверх. Ришелье и Сен-Жорж оставили Рошфора караулить внизу, а сами направились вслед за хозяином. Скрытые вместе с дюжиной гвардейцев непроницаемой темнотой коридора, они слышали, диалог хозяина с де Ла Грамоном. Едва дверь закрылась, кардинал приблизился к ней и прислушался. «Торжественная речь» маркиза, радостные крики заговорщиков, фраза самодовольного Мезонфора... «Нам выпала великая честь избавить Францию от скверны!» Ришелье нахмурился. Они думают, что он — самое большое зло, что он с упоением тирана угнетает страну и короля. Короля, которому верой и правдой служил столько лет, страну, которую пытался укрепить и вознести в Пантеон сильнейших европейских держав... Карета въехала во двор Пале-Кардиналя и остановилась у бокового входа во дворец. Дорога заняла не более двадцати минут, но за это время успела разыграться самая настоящая вьюга. Ночное небо казалось серым и почти сливалось с землей; деревья в саду, даже зимой уютном и приветливом, теперь страшно размахивали ветками-руками и скрипели, будто стараясь отогнать невидимого противника. В малом вестибюле ярко горел теплый свет. Молочно-белый мрамор, свежие цветы в вазах, зеркала, легкие узоры лепнины, дорожка ковра, уводившая вверх по лестнице — светлая, изящная обстановка мгновенно вселяла благостное чувство уюта и безопасности. Только теперь герцог почувствовал, как он устал. Первым делом кардинал велел приготовить ему горячую ванну. С огромным облегчение он избавился от жесткого воротничка, стянул с себя мантию и снял сорочку — кружевной манжет последней был безнадежно испорчен шпагой де ла Грамона и пропитан кровью от пореза, который теперь пульсировал тупой болью. Ришелье устало погрузился в воду и закрыл глаза. Он победил. Но почему-то, вместо ликования, в его душе была пустота. Серая и неподвижная. Как зал, где никого не было.