***
Аксель фон Дитрихштайн всеми силами старался не встречаться взглядом с графом де Рошфором, который вполголоса беседовал о чем-то с немолодым аббатом в другом конце гостиной. Даже без доспехов, в простом костюме и при одной лишь шпаге, он выглядел устрашающе: черные волосы, длинный шрам на виске, у самого глаза, суровое лицо — глядя на графа, Аксель легко представлял его грабящим испанские корабли где-нибудь на Эспаньоле и сжигающим дотла форты Сан-Хуана. С другой стороны, думалось юноше, разве господин кардинал может позволить окружать себя слабыми людьми? Последние события очень ясно показали, что нет. Вскоре в гостиной появился лакей, который проводил его и графа в кабинет кардинала. Ришелье был не один, а вместе с отцом Жозефом — немолодым капуцином, который, как говорили, был правой рукой министра и его доверенным лицом. Зайдя в кабинет, Аксель и Рошфор поклонились. — Господа, — начал герцог глухим, негромким голосом, — мне известно, что вчера между вами состоялась случайная стычка, которая, к счастью, не имела серьезных последствий. Вы, месье фон Дитрихштайн, проявили огромное мужество, когда попытались остановить человека, который, как вы считали, представлял угрозу. Однако и господин граф был занят тем же: он выполнял мое поручение, единственной целью которого было обеспечить безопасность короля. А потому, — продолжал кардинал, — я настоятельно прошу вас помириться и дать мне клятву, что вы никогда не будете искать сатисфакции. — Клянусь честью, Ваше Высокопреосвященство, — произнес Рошфор. — Мы с месье фон Дитрис... Дитрихштайном просто не узнали друг друга. Не правда ли? — с вежливым кивком повернулся он к молодому человеку. — Да, месье. В театре было слишком темно, — ответил Аксель. — А потому клянусь, что никогда больше не вспомню об этом случае. Ришелье, пристально смотревший на обоих, своими немигающими, водянисто-серыми глазами, неожиданно улыбнулся: — Прекрасно, господа, — смягчаясь, произнес он. — Я рад, что вы оба проявили мудрость. Господин граф, я попрошу вас оставить нас с месье фон Дитрихштайном наедине. А к вам, месье, — обратился кардинал к Акселю, когда дверь за Рошфором закрылась, — у меня будет несколько вопросов, первый из которых — что вы делали вчера в театре? Если я не ошибаюсь, вы должны были нести службу здесь, во дворце. — Ваше Высокопреосвященство, я отсутствовал в роте совершенно законно. Капитан Корбаль позволил мне воспользоваться увольнительной на два дня раньше при условии, что я возьму дополнительное дежурство. — Допустим. Но что же вы все-таки делали в театре? И снова этот тяжелый, отталкивающий взгляд почти прозрачных глаз. Аксель лихорадочно пытался найти подходящие слова. — Видите ли, месье фон Дитрихштайн, — продолжил кардинал, — в тех, кто желает служить мне, больше всего я ценю преданность и честность. Первое вы уже доказали своим поступком на балу; теперь пришла очередь второго. И здесь я ожидаю от вас неменьшей доблести. — Ваше Высокопреосвященство, поверьте, я не имею ни малейшего желания скрывать от вас что-либо. Однако мои слова могут бросить тень на человека, который не имеет возможности постоять за себя. Скулы Акселя залились румянцем. «И снова женщины, — устало подумал кардинал. — Кто бы сомневался...» — Вы можете не беспокоиться об этом. Все, что вы скажете, не выйдет за пределы комнаты. — В день премьеры я хотел поддержать девушку, которая играет в труппе Мондори, — собравшись с духом, ответил фон Дитрихштайн. — Я специально взял увольнительную на целые сутки, чтобы быть рядом с ней. — Значит, вы бывали в театре и раньше? — Да, на репетициях. — Как вы познакомились с членами труппы? Театральный мир, как известно, замкнут и не любит чужаков. — Меня пару месяцев назад познакомил с ними Этьен де Гессель. Они с де Блано были дружны со многими актерами, поэтому я быстро стал в труппе своим. Ришелье заложил руки за спину и задумчиво заходил по комнате. — Во сколько вы приехали в театр в день премьеры? — Кажется, около трех часов. — Где вы были до начала спектакля? — Большую часть времени я провел в гримерной моей знакомой. В театре царил настоящий хаос, нервы актеров были на взводе, и мне не хотелось им мешать. — То есть, вы не видели, как готовили реквизит и как готовились другие актеры? Аксель задумался. — Кажется, реквизит подготовили накануне. Все, кроме пистолетов. Их заряжали холостыми патронами непосредственно перед спектаклем. Я слышал, что Мондори страшно боится оставлять порох и горючее без присмотра, опасаясь пожара. Ришелье нахмурился. — Кто обычно заряжал пистолеты? — Кто-то из свободных актеров или механиков. Но в этот раз, кажется, это сделал сам Мондори. Он очень нервничал перед спектаклем и лично перепроверял каждую мелочь. — Пистолеты заряжали до или во время спектакля? — Обычно до. На выходе из-за кулис стоит стол, где в правильном порядке разложен реквизит. Это придумали нарочно, чтобы ничего не искать во время спектакля. В конце первого действия выстрелы за кулисами должны были возвестить о нападении мавров. — Кто должен был стрелять? — На репетициях это чаще всего был сам Мондори. Кто был в этот раз... — фон Дитрихштайн покачал головой. — Во время спектакля я был не за кулисами, а непосредственно за сценой. — Почему именно за сценой? — На репетициях я приметил место за главной декорацией, откуда была видна вся сцена и зрительный зал. Оттуда можно было незаметно наблюдать за действием и не мешать механикам. Я был там с самого начала спектакля и только один раз ненадолго отлучился; а, когда возвращался, то увидел в коридоре господина графа. — Почему вы подумали, что это кто-то чужой? В театре много актеров и рабочих. Это волне мог быть кто-то из них. — Понимаете, Ваше Высокопреосвященство, он вошел через черный ход. Это дверь, которая выходит в маленький двор. Именно через нее заходят в театр участники труппы, их друзья — словом, в обычное время это дверь для «своих». Но в день спектакля она всегда запирается лично Мондори. Кажется, за этим стоит примета, — в ответ на удивленный взгляд кардинала пояснил Аксель. — Будто бы через черную дверь может ускользнуть успех, который иначе выйдет наружу через парадный вход вместе с восхищенными зрителями. Поэтому, когда я увидел господина графа, то сразу понял, что здесь что-то не так и попытался его остановить. К счастью, безуспешно. — Что вы делали после столкновения с господином де Рошфором? — От удара я потерял сознание и очнулся лишь, когда театр захватила гвардия. Ришелье некоторое время молчал, в задумчивости поглаживая эспаньолку. — Вы совершили поступок, достойный офицера, — наконец, произнес он. — Мне радостно осознавать, что на моей службе находятся люди, которые даже в часы досуга остаются бдительны и верны своим обязанностям. Ваши дядя и отец могу гордиться вами, о чем я не премину им написать. — Для меня великая честь быть полезным вам, — с поклоном ответил фон Дитрихштайн. — Кроме того, в день бала вы спасли мне жизнь. Женщина, которую вы остановили, была безумна, а потому особенно опасна. К несчастью, я не имел возможности отблагодарить вас сразу, но, думаю, это очень легко исправить. Отец Жозеф, прошу вас, возьмите перу и бумагу и напишите следующее... Граф Рошфор и аббат де Бомон беседовали на лестнице, когда из галереи дворца появился сияющий от счастья и гордости Аксель. Он вышел из кабинета Его Высокопреосвящества с 200 ливрами в кармане и в звании лейтенанта.***
Последние дни перед отъездом в монастырь Ришелье посвятил формированию следственной и судебной комиссий, многочисленным беседам, допросам и попыткам хоть немного рассеять сомнения, которые заронил в его сердце отец Жозеф относительно Мазарини. Кардинал попытался восстановить историю передвижений легата с начала августа. При помощи агентурной сети он выяснил, когда и с кем Мазарини встречался в Париже; кроме того, герцог собрал все его письма, внимательно просмотрел почтовые отметки, сверился с картой почтового сообщения и пришел к выводу, что Итальянец и папский легат не могли быть одним лицом. Заговорщики, как один, утверждали, что встреча с Итальянцем состоялась в Лувре, в первых числах сентября, когда ни его, ни короля в Париже не было: в то время сам Ришелье был еще в Орлеане (он возвращался из Ланси в столицу через Шартр, где хотел осмотреть новые скульптуры в соборе), а Людовик уже несколько месяцев как не покидал Фонтенбло. Герцог приехал в Пале-Кардиналь десятого сентября. Двенадцатого числа из Мантуи пришло письмо от Мазарини, в котором тот благодарил Ришелье за оказанное ему доверие и гостеприимство, а также жаловался на непогоду, которая заставила его на целых три дня задержаться в Верчелли. Дорога от Парижа до Мантуи в это время года занимала около восьми дней; если прибавить к ним три дня простоя и время, которое шло письмо, то выходило, что легат покинул столицу в последних числах августа, а, значит, он никак не мог присутствовать на собрании заговорщиков. Выводы кардинала были убедительными, однако отец Жозеф не преминул сказать, что письма могли быть написаны и отправлены значительно позже: Мазарини ничего не стоило пойти на хитрость, чтобы отвести от себя подозрения. Итальянец снова ускользал. Он был, как тень, как призрак, который был повсюду и нигде. Это впечатление кардинала лишь укрепилось после того, как он побеседовал с Мондори и Пьером Корнелем: оба на Библии клялись, что ничего не знали про заговор; что единственное, в чем они осмелились пойти против кардинала, было решение поставить пьесу без его правок. — Клянусь всем святым, я бы ни за что на свете не согласился содействовать вашей гибели! — гудел Мондори, ударяя себя в грудь. — Я лично заряжал порохом шесть пистолетов и понятия не имею, откуда взялся седьмой, тем более голландский! Вы столько сделали для театра и для меня! Если бы не ваша милость, я бы сейчас прозябал в нищете, если бы вообще был жив! Только благородство вашей души позволило мне не покинуть сцену!* — И все же вы осмелились пойти против меня, когда совершенно проигнорировали мои замечания относительно пьесы, — Ришелье поднял колючий взгляд на актера. — Я вложил в «Марэ» целое состояние, дал вам известную свободу, возможность выбирать репертуар без оглядки на переменчивые вкусы публики. «Бургундский Отель» не имеет и десятой части того, что есть у вас. И при этом вы позволяете себе легкомыслие на грани с государственным преступлением! В кабинете царила полутьма, и фигура кардинала казалась мрачной и зловещей; ледяной тон его глухого голоса пробирал до самых костей. Медно-красное лицо Мондори заблестело от испарины. — Ваша Светлость, мы всего лишь хотели служить чистому искусству, которое было бы выше политики и разных условностей, — робко заступился Корнель. — Условностей? Государственные интересы вы называете «условностями»? — чеканя каждое слово, спросил Ришелье. Его голос зазвучал тише; прозрачно-серые глаза засверкали от ярости. — Я просто хочу сказать, что искусство... — Искусство не должно подрывать опоры государства! — Но это всего лишь пьеса! Действие могло бы происходить где угодно! Во Франции, в Италии... — Так почему же вы пишете про Испанию? Почему вы осмеливаетесь прославлять ее в самый разгар войны? Вы поэт, месье Корнель, а не политик, поэтому не понимаете, какую опасность таит в себе искусство, — снова понижая голос, продолжал Ришелье. Было заметно, что разговор задел его за живое. — Запомните, нет ничего выше государственных интересов. Вы можете не соглашаться со мной, но я не думаю, что вы захотите со мной воевать. Драматург вежливо поклонился, но было ясно: этот разговор не окончен и иметь он будет самые серьезные последствия. После беседы герцог поручил отцу Жозефу установить за театром и актерами самое пристальное наблюдение.***
До отъезда в Жоаррское аббатство оставалось меньше суток, когда кардинал решился на еще один, самый тяжелый для него разговор. Утром восьмого декабря Ришелье отправился в Лувр, чтобы встретиться с королевой.