И ненавижу ее и люблю. «Почему же?» — ты спросишь. Сам я не знаю. Катулл
Утром восьмого декабря Ришелье первым делом отправился во дворец Тюильри. После разоблачения заговора Людовик XIII был настолько подавлен, что почти сразу же переехал в пустовавший дворец: подальше от Анны Австрийской и ее свиты, подальше от внезапно опостылевших стен, где каждая деталь напоминала о предательстве близких. — Я чувству себя там в западне, — говорил король, пока они с Ришелье ехали в Лувр. — В каждом взгляде мне так и видится ложь, отвратительная, мерзкая ложь! Если бы вы знали, кузен, как мне тяжело... — Уверяю, у Вашего Величества немало преданных слуг. — Разве только вы, — король опустил взгляд тусклых от печали карих глаз. Карета с шумом подъехала к парадному входу. Не теряя времени и словно желая поскорее отделаться от неприятной работы, Людовик прямиком направился в покои королевы, даже не позволив слугам сообщить о своем визите. — Я понимаю, рано или поздно с Ее Величество следовало бы поговорить, — сказал король, подходя к нужной двери и оборачиваясь к Ришелье, — но сам я не в силах это сделать. Я очень благодарен вам, что вы приняли на себя этот тяжкий труд. Людовик толкнул дверь и вошел в кабинет. Анна Австрийская сидела в кресле и читала книгу. Появление супруга и первого министра застало ее врасплох; тем не менее, королева, сохраняя самообладание, встала и склонилась в реверансе. Не отвечая на приветствие, Людовик безо всякого вступления сказал: — Господин кардинал хочет поговорить с вами. Будьте так любезны, потрудитесь ответить на все его вопросы. Это в ваших интересах. Король был будто бы спокоен, но в его голосе слышалось желчная, едва сдерживаемая раздражительность. Он сделал какое-то странное, бессмысленное движение рукой, словно желая не то отмахнуться, не то обратить внимание на что-то, затем резко развернулся на каблуках и вышел из кабинета. Проходя мимо кардинала, он шепнул: — Поступайте так, как считаете нужным. Дверь захлопнулась. В кабинете повисла звенящая тишина. — Чего же вы от меня хотите? — спросила Анна Австрийская, садясь в кресло и устремляя выжидательный взгляд изумрудных глаз на Ришелье. — Правдивых ответов на мои вопросы. — Это допрос? — Как вам будет угодно. Королева гордо выпрямилась и с вызовом посмотрела на министра: — Мне не о чем говорить с вами. — Боюсь, Ваше Величество, вы не совсем понимаете, в каком положении находитесь,— Ришелье заложил обтянутые алыми перчатками руки за спину и медленно заходил по комнате. — Вы оказались в самом центре заговора, который поставил под угрозу жизнь короля и безопасность Франции. — Это неправда, — ответила Анна Австрийская. — Целью заговора было лишь ваше убийство. — В самом деле? — Скажу больше: моим условием участия в заговоре было, чтобы не пострадал никто, кроме вас. Ришелье обошел кресло, в котором сидела королева, и теперь медленно ходил за ее спиной, время от времени бросая взгляд в обледенелое окно. Он был не в силах смотреть ей в глаза: каждое слово Анны Австрийской, преисполненное безразличия и поразительной жестокости, с остротой кинжала вонзалось в его сердце. — Тогда зачем были все эти письма испанскому королю? Все эти просьбы о военной помощи? — Я не знаю, о чем вы. — Знаете, Ваше Величество, прекрасно знаете. Вам не имеет смысла скрывать от меня правду: ваши соратники сделали мудрый выбор и уже поведали мне почти все, что я хочу знать. К слову, в немалой степени я обязан вашей подруге, герцогине де Шеврез. Незадолго до премьеры она написала мне любопытное письмо, в котором был полный список заговорщиков, дата и время покушения. В нем было и ваше имя, — кардинал краем глаза увидел, как обнаженные плечи Анны Австрийской едва заметно вздрогнули, а голова чуть повернулась в его сторону. — Я не знала про письма... — тихо ответила королева. — Вы никогда не умели выбирать себе друзей, — вопреки желанию, в интонации Ришелье проскользнуло самодовольство. — Ваша партия проиграна. Равно как и партия Марии Медичи. Она ведь писала вам? — Да, — спустя пару минут ответила Анна Австрийская. Ее голос лишился былой твердости. Весть о предательстве подруги определенно потрясла ее. — Я получила письмо от королевы-матери в конце августа. — Кто его принес? — Человек в венецианской маске. Я не знаю, кто был этот незнакомец. — Как он представился? — Никак. Он просил называть его «Итальянцем». В тишине комнаты раздавался мерный, приглушенный звук кардинальских шагов. — Вы виделись с ним несколько раз здесь, в Лувре, не так ли? — Да. Мы виделись с ним три раза. — Когда он принес письмо, посетил собрание и... — Когда пришел за ответом. Я не сразу дала согласие на участие в заговоре. — Почему? — У меня не было абсолютной уверенности в успехе предприятия. Я опасалась, что весь этот маскарад мог быть вашей провокацией. — Что же вас переубедило? — Написанное рукой королевы-матери письмо, а также несколько фактов, которые на словах передал Итальянец и которые могли быть известны только ей. — Она шантажировала вас? — Нет. Просто предлагала отомстить за вполне конкретные вещи. — Как то?.. — За интриги. За слежку. За беспокойства, которые вы доставляли мне и моим друзьям. За тот раздор, который при всяком удобном случае сеяли между мной и Людовиком. Наконец, за герцога Бекингема, который был убит по вашей воле. — Вы понимаете, что сейчас по вашей милости под Перпиньяном стоит десятитысячная испанская армия, готовая в любой момент начать вторжение? Его Величество не беспочвенно полагает, что вы повели себя как истинный враг отечества! Вы выступили против блага Франции, страны, которая стала вашим домом! — Вы уже отождествляете себя с благом Франции? Ришелье побледнел. Он стремительно приблизился к королеве, положил руку на спинку ее кресла и наклонился к ней так близко, что его глухой голос зазвучал теперь над самым ее ухом: — Я никогда, слышите? никогда не желал вам гибели! И вы прекрасно знаете, почему! Оказавшись так близко к Анне Австрийской, Ришелье вдруг ощутил опустошительную слабость. Завитки волос, выбившиеся из аккуратной прически, тонкая шея, алебастровая кожа обнаженных плеч — в то мгновение он готов был простить этой женщине все: интриги, заговор, государственную измену... Но он не мог простить ей равнодушия и отказа принять его любовь. Анна Австрийская продолжала сидеть прямо, глядя перед собой. Она не видела лица герцога, но ей казалось, что она сейчас чувствует даже самые незначительные изменения в его облике, ощущает каждое движение его души, особенно теперь, когда он находится так близко от нее и их обнимает сумрак его черного, как ночь, плаща. — Когда-нибудь, господин герцог, вы поймете, как сильно вы ошибаетесь, — бесстрастным голосом сказала Анна. Королева молча встала и направилась к двери. От ее облика веяло холодной строгостью. Даже большие изумрудные глаза смотрели несколько безучастно, будто все происходящее в эту минуту никак не было с ней связано. Лишь на мгновение в голубоватом свете декабрьского дня блеснули едва сдерживаемые слезы.***
На следующий день Ришелье, как и планировал, удалился в монастырь, где провел две недели в уединении и молитве. Он будто бы не имел отношения к официальному следствию и суду, однако в обществе упорно говорили, что каждый день в монастыре его навещает какой-то мрачный монах-капуцин и дворянин, всегда одетый в черное. Говорили, что отъезд кардинала из Парижа был не данью духовной традиции, а лишь театральным трюком, целью которого было в очередной раз доказать королю свою незаменимость и создать иллюзию невмешательства в расследование. Как бы то ни было, когда министр вернулся в Париж, следствие было уже окончено. Суд приговорил маркиза де Ла Грамона и графа де Керу к казни. Маршал Мезонфор высылался из Парижа на пять лет: ему было запрещено покидать пределы Франции и предписывалось десять месяцев в году жить в своем имении в Байе. Аббата Жана Сюффрена освободили от должности королевского духовника, поскольку он выразил горячее желание отправиться в Труа-Ривьер* и посвятить остаток жизни миссионерской работе. Участие в заговоре герцогини де Шеврез посчитали недоказанным, а потому очень скоро она беспрепятственно направилась с детьми в Гере, чтобы помочь супругу обустроиться на новом месте в качестве губернатора Марша. Герцог Орлеанский и Анна Австрийская, будучи членами королевской семьи, не фигурировали в деле. Ришелье строго пресекал любые попытки выяснить степень их участия в заговоре и делал это так искусно, что даже придворные терялись в догадках относительно истиной картины произошедшего. Несмотря на личные обиды, кардинал понимал: сотрудничество принца и королевы с Испанией может подорвать авторитет монархии в глазах простого народа или, что еще хуже, — настроить его враждебно против королевской семьи. Тем не менее, они тоже понесли наказание: Гастону Орлеанскому было существенно сокращено денежное содержание и предписывалось поселиться в Блуа; что же касается королевы, то с ней обошлись значительно суровее. Ее участие в заговоре стало для Ришелье индульгенцией от самой судьбы, чтобы отомстить за личные обиды. Зная одиночество Анны Австрийской, кардинал добился, чтобы от двора удалили ее самых любимых слуг и фрейлин; он установил полный контроль над ее перепиской: отныне любое письмо, любая записка даже хозяйственного толка, прямо или косвенно связанная с королевой, читалась Его Величеством и проходила через Счетную часть кардинала. Зная, что королева не переносит даже вида насилия, Ришелье настоял на том, чтобы она присутствовала на казни графа де Керу и маркиза де ла Грамона. Поговаривали, что, когда осужденные поднимались на эшафот, Людовик XIII сказал, обращаясь к супруге: «Эти люди расплачиваются за ваши грехи». При этом Ришелье горячо выступал за примирение между августейшими супругами и даже уговаривал Людовика простить Анну Австрийскую: при всяком удобном случае он убеждал монарха в необходимости христианского прощения и милосердия. Отец Жозеф полагал, что за фантастическим лицемерием скрывался трезвый политический расчет: разлад в королевской семье ставил под угрозу появление наследника, отсутствие которого уже сейчас вызывало реальные беспокойства о будущем Франции. Рассорить супругов окончательно означало бы поставить крест на будущем династии, чего Ришелье допустить никак не мог. В свете решение суда обсуждали только шепотом, поражаясь жестокости Ришелье к своим врагам — сразу две казни и две ссылки, одна из которых была хуже смерти*. Но, если придворные содрогались от дел Ришелье, то отец Жозеф, в силу возложенных на него духовных обязанностей, наблюдал за внутренней их стороной. Никогда еще стола исповедника не казалась монаху такой тяжелой: кардинал словно отпер самые дальние и самые темные тайники своей души, откуда вырвались на свободу демоны, годами питаемые печалью, обидами, уязвленным самолюбием и болью неразделенной любви. Отец Жозеф понимал, что Ришелье так и не смог изжить свои чувства, и бессильно наблюдал за тем, как его душу терзали самые разрушительные страсти. В те дни капуцин как никогда усердно молился за герцога.