Во глубине холодного смеха
могут отыскаться горячие искры
вечной могучей любви
Н.В. Гоголь
(«Театральный разъезд»)
Анна Австрийская читала в гостиной, когда на пороге появилась фрейлина. — Ваша Величество, Его Высокопреосвященство кардинал де Ришелье просит Вас об аудиенции. — Кардинал? — королева отложила книгу и встала. — Что ему нужно? — Он не сказал, Ваше Величество. Лишь просил передать, что «умоляет уделить ему немного времени». Анна Австрийская в нерешительности прошлась по комнате. Герцог никогда ни о чем не просил ее и уже тем более не «умолял». Смутная мысль промелькнула в голове королевы, но она показалась ей слишком невероятной. Этого не могло и не должно было произойти, ведь она сделала все возможное, чтобы сохранить свою тайну. — Мне передать Его Высокопреосвященству, что вы не можете принять его? — с поклоном спросила фрейлина. — Нет, пусть войдет. Проводите его. Через несколько минут, которые показались королеве вечностью, в гостиную вошел Ришелье. Его взгляд невольно упал на простенок: на месте подаренной ему пять лет назад картины Тинторетто* висела теперь другая — весьма недурная копия с полотна Тициана, изображавшая двух Венер*. — Ваше Величество, позвольте поблагодарить вас за то, что согласились принять меня, — с поклоном сказал Ришелье. Его фигура, тонувшая в складках черной мантии и плаща, в полумраке комнаты походила на тень. Королева пристально посмотрела герцогу в глаза, пытаясь угадать его истинные намерения. — Обычно вы не оставляете мне выбора. Что же случилось в этот раз? Ришелье сцепил пальцы и опустил взгляд. — Я хотел поговорить с вами. В прошлый раз вы... — Мне не о чем с вами говорить, — гордо ответила Анна Австрийская и сделала несколько шагов по комнате так, будто намеревалась тотчас же уйти. — Вы сделали все, что должны были. Виновные наказаны. Что же еще вам нужно? — Я знаю, что это вы отправили мне те письма, — тихо ответил кардинал. В изумрудных глазах королевы на мгновение промелькнула растерянность, смешанная испугом. Силясь вернуть самообладание, Анна Австрийская отвернулась к окну. Ришелье видел, как ее пальцы стали медленно перебирать тонкое кружево манжет. — Откуда вы знаете? — почти шепотом спросила она. — Ко мне попало письмо госпожи де Рохас. Ее почерк совпал с почерком из анонимных посланий. Кроме того, мой клерк... Он ошибся при распределении писем. Если бы письмо написала герцогиня де Шеврез, оно не успело бы прийти утром. Королева горько усмехнулась. — Я совершенно не подумала об этом. — Ваше Величество, я прошу вас, я умоляю, расскажите мне правду. Я должен знать, что происходило на самом деле. Я имею право знать. Особенно теперь... — в голосе Ришелье, всегда спокойном и ровном, послышались нотки отчаяния. Анна Австрийская молчала, глядя в обледенелое окно, за которым плескался мутный, непроницаемый туман.* * *
Перед внутренним взором королевы всплывали события последних четырех месяцев. Внезапное появление Итальянца в ее покоях, письмо Марии Медичи, предложение поучаствовать в убийстве Ришелье... Кардинал хотел знать правду, но эта правда подразумевала значительно большее, чем простую хронологию событий и поверхностные мотивы поступков. Ибо единственной силой, которая руководила Анной Австрийской была ее любовь. Тайная, скрытая ото всех любовь, бережно хранимая ею в сердце долгие пять лет. Королеве живо вспомнился тот день, когда Итальянец пришел к ней в первый раз. Она была одна в этой самой гостиной. Незнакомец в маске-бауте вырос на пороге внезапно, будто призрак, который прошел сквозь стены и остался совершенно незамеченный целой армией дворцовой стражи и прислуги. Напуганная появлением в покоях постороннего, она хотела было позвать на помощь, но человек поднес указательный палет к лицу и протянул ей письмо: «Я друг, Ваше Величество», — произнес он. Королева распечатала послание: крупные, наклоненные вправо буквы, вертикальные линии готовые превратиться в кляксы, и размашистая подпись, занимавшая добрую четверть листа, выдавали руку Марии Медичи. Изгнанная королева-мать предлагала отомстить кардиналу за обиды и смерть Бекингема и принять участие в заговоре, который готовился под ее покровительством; о деталях должен был поведать тот, кто доставит письмо. Анна Австрийская внимательно выслушала незнакомца, но не дала ответ — она взяла время на размышления. Посланник Медичи был не слишком доволен нерешительностью королевы, но уступил. Они договорились встретиться через два дня в той же самой гостиной. Едва они успели назначить время, как в соседней комнате послышались стремительно приближающийся стук каблуков. Дверь щелкнула. Королева в ужасе обернулась и увидела свою старую горничную. — Ах, Ваше Величество, вы одна, — сказала женщина и аккуратно поставила поднос с чашками на столик у двери. — Мне показалось, что вы с кем-то говорили... Совсем я стара стала! Анна обернулась — в комнате, действительно, никого не было. Итальянец словно растворился. Королеве стало не по себе: у нее возникло омерзительное чувство, что кто-то запросто вторгся в ее частную жизнь, что теперь даже в личных покоях и собственной спальне она могла быть застигнута посторонним. Чувство это лишь усилилось, когда через два дня незнакомец буквально вырос за ее спиной. — Ваше Величество, так каково же будет ваше решение? — спросил он голосом, похожим на шипение змеи. Королева хотела взять еще время на размышление, но Итальянец настаивал. И Анна Австрийская решилась. Королева понимала, что затевает опасную игру, которая имеет все шансы провалиться, но оно должна была рискнуть. Ведь речь шла о жизни дорогого ей человека. Потом было собрание заговорщиков, многочисленные встречи с герцогиней де Шеврез, короткие беседы с аббатом Сюффреном и Гастоном Орлеанским. Они были так воодушевлены безупречным по своему устройству заговором, что говорили только о собственном успехе, будто дело заранее было решено. Слушая беседы заговорщиков, которые поносили кардинала и с упоительной жестокостью рисовали картины его гибели, Анна содрогалась от ужаса и отвращения. Ей казалось, что, даже просто слушая эти разговоры, она пятнает себя кровью, собственными руками наносит герцогу роковой удар. После таких разговоров она проводила долгие часы в молитвах, горячо умоляя Господа только об одном — чтобы он сохранил Ришелье жизнь. Ее постоянно одолевали страшные образы: воображение настойчиво рисовало ей момент убийства. Она повсюду видела опасность, возможность для заговорщиков раньше времени завершить начатое. Поэтому ее так потрясла новость об обвале на улице Тоннельри и нападении сумасшедшей графини де Ланн. Но особенно сильной тревога оказалась во время маскарада, когда королева увидела Ришелье в обществе маркиза де Мортемара. Кардинал стоял, заложив руки за спину; при виде его открытой груди и приколотых у самого сердца белых цветов, Анна вдруг поняла, насколько в ту минуту он был уязвим. Достаточно было лишь одного удара коротким, не длиннее дамской ладони, кинжалом, и с Ришелье было бы покончено навсегда. Ей очень живо представился момент убийства, смятение толпы, суета, тщетные попытки что-либо предпринять. Белые цветы, напоминали мишень, мимо которой было невозможно промахнуться. С этим справилась бы даже женщина. В попытке отвести от него угрозу, королева пригласила герцога танцевать. Во время гальярды ей вдруг нестерпимо захотелось открыть Ришелье правду: рассказать о заговорщиках, о Марии Медичи, об Итальянце... Когда они сближались, Анна чувствовала мягкий запах духов кардинала, который навевал воспоминания о том зимнем дне, который так сблизил их и так отдалил друг от друга. Тогда, пять лет назад, кардинал признался ей в любви. «Ваше Величество, позвольте предложить Вам мою бесконечную преданность и сердечную привязанность. Я клянусь самым дорогим, что у меня есть — своей честью, что сделаю все во имя Вашего счастья». Королева в мельчайших подробностях помнила теплоту его низкого, глухого голоса; нежность в чертах его лица и во взгляде серо-голубых глаз и тонкий, цветочно-яблочный аромат, который источали его одежды. Потом было «посмертное» письмо Ришелье, отправленное ей по ошибке (в окружении кардинала думали, что он погиб в Понтуазе)*. В нем кардинал прямо и трогательно писал о своей любви и просил принять его рубиновый крест, который в минуты печали и одиночества должен был напоминать ей о человеке, который горячо и преданно любил ее при жизни и продолжал любить на небесах. Только в тот момент Анна Австрийская поняла силу собственных чувств к Ришелье. Она не могла сдержать слез при мысли, что герцог был единственным, кто понял ее, преданно полюбил и пожертвовал собственной жизнью ради ее спокойствия и благополучия. К счастью, кардинал остался жив. Он вернулся в Париж с опозданием, смертельно уставший и раненый, но он был жив, за что королева не переставала благодарить Бога. Однако теперь ей предстояло дать ответ на признание, и в сердце Анны Австрийской вдруг развернулась страшная борьба. Королева искренне любила кардинала, но она не могла решиться ответить ему взаимностью. Ведь принять любовь герцога означало совершить грех прелюбодеяния и, что самое главное, позволить Ришелье нарушить обеты, которые связывали его. Мысль о том, что она обрекала душу горячо любимого человека на вечные муки ада не давала Анне Австрийской покоя. Но ее беспокоила не только духовная сторона. Королева боялась. Боялась мстительной Марии Медичи, которая не могла простить Ришелье равнодушия и при любом удобном случае упрекала его в неблагодарности. Боялась Людовика, чье болезненное самолюбие было бы непомерно уязвлено даже при малейшем подозрении на связь супруги с министром. Боялась придворных, чьи грубые сплетни и пересуды оскорбили бы ее нежные чувства к Ришелье. После долгих размышлений королева решила, что будет лучше, если все останется, как есть. Она отправила герцогу короткое письмо, в котором без объяснений отвергала его и выражала надежду, что свои силы герцог направит на служение государству и церкви. Вместе с письмом Анна Австрийская вернули рубиновый крест, о чем потом не раз жалела — так у нее осталось бы хоть что-то, что напоминало бы о любимом человеке. С тех пор между королевой и кардиналом воцарилось что-то вроде, если не вражды, то скрытого противостояния. Непременными атрибутами их редкого, формального общения стали холодность, педантичность в обхождении и тонкая, язвительная ирония, которую оба пускали в ход при всяком удобном случае. Они доставляли друг другу неприятности, но чаще — просто демонстрировали абсолютное равнодушие. Анна Австрийская понимала, что Ришелье имел полное право ненавидеть ее: израненное сердце всегда хранит обиду на того, кто отвергает его любовь. Шли годы, и королева не раз мысленно укоряла себя за слабость и нерешительность. Быть может, стоило тогда открыться ему, поделиться страхами и сомнениями, а не отвергать сразу и навсегда? Любовь к Ришелье, вопреки надежде Анны Австрийской, не угасала. Напротив, не имея внешнего выражения, она только глубже прорастала в ее душу. Иногда королеве казалось, что ей удалось преодолеть чувства, но стоило лишь мельком увидеть кардинала, его глаза или ощутить тонкий шлейф его духов, как сердце снова приходило в волнение. Интересно, мог ли он предполагать, что она любит его? Нет, определенно нет. «Lo hecho, hecho está, — повторяла она себе. — Todo està en manos de Dios»*. Своим отказом она раз и навсегда возвела между ними глухую стену. Разве могла она теперь, на балу, в разгар гальярды, честно рассказать ему о заговоре? Анна Австрийская отправила ему второе письмо и буквально на следующий же день распространилась весть о болезни кардинала. Королева думала, что это был тактический ход и что герцог решил под благовидным предлогом скрыться из вида, чтобы выиграть время. Поэтому через месяц, увидев на встрече с русскими послами опиравшегося на трость Ришелье, измученного лихорадкой, бледного и похудевшего, она пришла в настоящий ужас. Всеми силами Анна Австрийская старалась не смотреть на него, ибо боялась, что выдаст себя и сотни придворных, наблюдавших за ней, раскроют ее истинные чувства к нему. Одному Богу известно, каких неимоверных усилий ей стоило видимое равнодушие. Лишь единственный раз она выдала себя: во время выстрела в театре она пронзительно закричала от охватившего ее ужаса. Мучившие ее кошмары как будто на мгновение воплотились в реальности. Только когда стрелявший спустился со сцены и заговорил с кардиналом и королем, Анна поняла, что опасность миновала. Ришелье был жив. Заговор провалился. Остальное не имело никакого значения.* * *
Анна Австрийская скрестила руки на груди так, будто хотела спастись от холода. — Хорошо, я расскажу вам, — наконец произнесла она, по-прежнему глядя в мутное от тумана окно. — Оба письма Бернадетта написала и отправила по моему приказу. Первое послание вам принес сын дворцовой кухарки. Второе было отправлено под видом письма из Шевреза. — Вы хотели спасти герцогиню от наказания? — Да. Мари рассказала мне о вашей беседе с ее супругом. Она очень легкомысленно отнеслась к угрозе ссылки в Новую Францию, потому что была абсолютно уверена в успехе. Но заговор был обречен с самого начала, поэтому при первой же возможности я вывела ее из игры. Я знаю, вы не терпите герцогиню, — в ответ на мысли Ришелье добавила Анна Австрийская, — но я не могла собственными руками разрушить жизнь моей единственной подруги. К тому же, у нее подрастают чудесные дети, которые заслуживают счастливой жизни дома, во Франции. — Вы написали первое письмо после собрания заговорщиков? — Да, но я отправила его не сразу. Собрание прошло здесь, в этой самой гостиной, второго сентября. Записку доставили через десять дней, двенадцатого числа. Я боялась, что письмо не застанет вас и потеряется в дороге между Парижем и Ланси, а потому решила дождаться вашего возвращения. — На этом собрании вы предложили написать Филиппу с просьбой о военной помощи? — Да. Я знала, что движение при испанском дворе и перемещение войск обязательно привлечет ваше внимание и наведет на мысль, что заговор зреет прямо в Лувре. Тем более что незадолго до этого Людовик дал мне разрешение на переписку с братьями. — Как вы передавали послания? — Мои письма к Филиппу были построены по принципу акростиха. Начальная буква каждой строки составляла первую часть послания, а конечная — вторую. Так я смогла в двух письмах изложить весь план заговора. — Вы писали не на испанском? — Нет, скрытое послание было на эускара, языке басков. Я знала, что брат легко разгадает его, ведь мы часто так играли в детстве: обменивались новостями и мыслями в обход многочисленных воспитателей, которые следили за нами и нашими письмами. Но даже этого оказалось недостаточно, — продолжала Анна Австрийская. — Чем больше проходило времени, тем яснее я осознавала, насколько гениален был план королевы и Итальянца. Заговорщиков было невозможно вычислить, ничто не бросало на них тень. Вы следили за мной, за Мари и за герцогом Орлеанским, но оставался еще Мезонфор, маркиз де ла Грамон и граф де Керу, которые были значительно опаснее нас. — Как вы поддерживали связь? — Это была идеальная система. Никаких переписок, никаких тайных посланий, которые можно было бы перехватить. Участники заговора оповещали друг друга по цепочке: Сюффрен постоянно бывал в Лувре, где общался со мной, герцогиней де Шеврез и герцогом Орлеанским. Месье, в свою очередь, посещал салон мадам Рамбуйе, завсегдатаями которого были де Керу и де ла Грамон. Ну, а последний, как вы знаете, приходится троюродным племянником Мезонфора. Достаточно было одному из них получить послание от Итальянца и в течение пары дней новости узнавали остальные. — Именно так распространилось содержание записки, которую герцог Орлеанский получил на балу? — Да. Месье передал ее содержание мне, графу де Керу и маркизу. Остальные узнали новости чуть позже. В послании говорилось, что план остается неизменным: вас должны были застрелить со сцены прямо во время спектакля. Сигналом, что с нашей стороны все в порядке, служил браслет из черных сапфиров. Тот самый, за который Его Величество отчитал меня. — Стрелять должен был Итальянец? — Не знаю, — задумчиво покачала головой королева. — Никто из нас не знал. Когда Месье прямо спросил об убийце, Итальянец ушел от ответа. Сказал лишь, что это не те мелочи, которыми мы должны утруждать себя. — Значит, в день бала Итальянец был среди гостей? — после некоторых размышлений спросил кардинал. — По-видимому, да, но я не знаю, кто именно это был. Месье рассказал, что вышел в парк проветриться. Он собирался уже уходить, когда обнаружил на лавочке рядом с собой записку, адресованную ему. Ни в парк, ни во дворец не мог проникнуть посторонний, значит, это был кто-то из гостей. — Месье ничего не говорил вам о мужчине в маске-бауте, который был на балу? Он ведь принял его за Итальянца. — В самом деле? — Анна Австрийская улыбнулась. — Не думала, что это сработает. — Что вы имеете в виду? — Когда я увидела в зале мужчину в маске, у меня возникли подозрения, что это может быть действительно Итальянец. Таинственный гость держался уверенно и свободно, но ни с кем не разговаривал, что было очень подозрительно. Как известно, королеве нельзя отказать в беседе, поэтому я специально заговорили с ним во время танцев, чтобы послушать, как звучит его голос. Под маской оказался легат Мазарини. — Значит это был не Джулио... — сказал Ришелье самому себе. — Вы уверены? — Абсолютно. У него очень приметный акцент, который невозможно перепутать ни с чем. Мазарини вас боготворит, — добавила Анна Австрийская. — Он никогда бы не пошел против человека, которым искренне восхищается. — Что же было дальше? — Когда я поняла, кто на самом деле скрывался под маской, я решила намекнуть герцогу Орлеанскому, что это был никто иной, как сам Итальянец. Месье наверняка бы проговорился. Это было очень рискованно, но я надеялась, что Мазарини при первой же возможности передаст о произошедшем вам. — Ваш план сработал блестяще. Джулио приехал ко мне в то же утро: герцог сказал ему, что передал послание графу де Керу и маркизу де ла Грамону и тем самым выдал сразу двоих заговорщиков. — Тем не менее, я даже представить не могу, кто на самом деле передал записку, — задумчиво произнесла королева. — Берегитесь, Ваше Высокопреосвященство. Итальянец опасен, очень опасен. Для него нет границ, нет запертых комнат. Иногда мне кажется, что он повсюду. Даже сейчас он может быть где-то здесь. — Отчего вы так думаете? — Он появился в Лувре внезапно, будто призрак. Первый раз он бесшумно вырос в дверях, которые соединяют гостиную и мой кабинет. — Он пришел в гостиную не через коридор? — В этом все дело. Итальянец пришел со стороны моего кабинета и спальни, а эта часть покоев не сообщается с общей галереей. Попасть в нее можно только через Голубую гостиную. — Вы не осматривали комнаты? — Мы с Бернадеттой осмотрели каждый сантиметр, но не нашли никаких следов, ни одного намека на потайную дверь или ход. Кардинал задумчиво нахмурился и опустил взгляд. — Во второй раз он появился точно так же? — Да. Вырос буквально за моей спиной. Он требовал от меня окончательного решения. Я дала свое согласие, но с условием — они должны были убить только вас. — Вы так настаивали на этом... — Я настаивала, потому что заговорщики много говорили о вашей семье, часто вспоминали господина Альфонса дю Плесси. Я не хотела, чтобы вы потеряли кого-то из родных. — Если бы я только мог знать, что это были вы... — Вы и не должны были узнать. Я понимала, на что иду, и была готова к любым последствиям. Воцарилось глубокое молчание. — Могу я задать вам еще один, последний, вопрос? — тихо спросил кардинал. Королева, по-прежнему глядя в окно, кивнула. — Зачем вы это сделали? Голос герцога, ставший совсем глухим, предательски дрогнул. Анна Австрийская повернулась и внимательно всмотрелась в его черты: Ришелье стоял, сцепив худые пальцы; его лицо было таким же невыразительным, как и всегда, но его глаза, ставшие небесно-голубыми, были полны едва сдерживаемых слез. Привычная холодность и высокомерие герцога рассыпались, и на их руинах теплилась измученная и беззащитная душа. Перед королевой вдруг предстал человек, которого она видела в этой самой комнате пять лет назад, — тот самый кардинал, который имел мужество открыть ей свое сердце и который едва не погиб, защищая ее. Как жаль, что тогда у нее не хватило смелости сказать ему правду... — Милый герцог, — грустно произнесла Анна Австрийская, — неужели вы так ничего и не поняли? Я не могла позволить вам погибнуть, потому что я вас... Дверь в гостиную распахнулась и в комнату стремительно вошел Людовик. Увидев Ришелье, он остановился. — Вы? Что вы здесь делаете? — спросил король, переводя взгляд с кардинала на супругу. — Это моя вина, Ваше Величество, — ответила Анна Австрийская и повернулась от света так, чтобы Людовику не был виден ее румянец. — Я хотела поговорить с господином кардиналом, и он любезно согласился уделить мне несколько минут, хотя очень спешил. — Да? — Людовик удивленно посмотрел на Ришелье. — И о чем же вы хотели с ним поговорить? — Я хотела попросить у Его Высокопреосвященства прощения за участие в заговоре против него. И я бы хотела попросить прощения у вас, Ваше Величество. Мой поступок не имеет оправдания, однако я всецело уповаю на ваше безграничное милосердие и доброту. Произнеся это, Анна Австрийская сделала глубокий реверанс и склонила голову: взгляду Людовика и Ришелье открылись плавные линии ее хрупких плеч и обнаженной шеи. Она будто бы вверяла себя их воле. Людовик растерялся от неожиданности. Он испуганно посмотрел сначала на королеву, а затем на герцога, словно пытаясь найти у последнего поддержку. Ришелье же тем временем думал о том, что, если бы он мог прямо сейчас провалиться в преисподнюю, то с радостью бы сделал это. Он чувствовал себя палачом. Анна, которая рискнула всем ради него, теперь подвергалась унижению перед королем, была вынуждена просить прощения за то, что уберегла его от смерти! И причиной унижения любимой женщины был он, он один! — Вы в порядке? У вас очень нездоровый вид, — сказал Людовик, глядя как министр на глазах становится все бледнее. — Д-да... Да, благодарю вас, — спохватился Ришелье. Он лихорадочно пытался придумать выход из сложившегося положения, но от всего сказанного (а еще более — недосказанного) мысли предательски разбегались. — И что вы скажете на это? — Людовик чуть повел рукой, словно приглашая оценить ситуацию. — Мой долг христианина велит мне следовать завету Господа о прощении, а потому я буду только счастлив, если между мной и Ее Величеством больше не будет разногласий, — с полупоклоном ответил кардинал. Людовик нахмурился. В выражении его лица в ту минуту было что-то от капризного ребенка, который не желает следовать указаниям родителей, но вынужден им подчиняться. — Ну хорошо! — наконец произнес он, скрещивая руки на груди и глядя куда-то в пол. — Я прощаю вас, мадам. Однако впредь будьте более осмотрительны в выборе «увеселений». — Не сомневайтесь, Ваше Величество, — ответила королева. — Эта история стала для меня уроком, который я прекрасно усвоила. — Я надеюсь, — пробормотал Людовик и повернулся к Ришелье. — Раз вы здесь, я хочу обсудить с вами один вопрос. Вы писали мне о расширении компании ста акционеров* за счет дополнительных средств... И король увлек кардинала за собой.* * *
Утром следующего дня Анна Австрийская, по заведенной привычке, отправилась на прогулку. По возвращении, королева обнаружила в своем кабинете роскошный букет свежего испанского жасмина. Рядом с ним, среди нескольких опавших лепестков, лежала записка. Анна Австрийская, не сводя глаз с цветов, медленно сняла перчатки. Она не видела такого прекрасного жасмина с самой юности — королевский садовник, как ни старался, не мог вырастить ее любимый цветок в садах Лувра. Жасмин принесли совсем недавно: он еще источал запах холода, а его белоснежные цветы были умыты слезами растаявших снежинок. Королева в нерешительности развернула записку. На прямоугольнике бумаги на языке эускара было написано: «Простите меня, если сможете». Королева еще раз взглянула на букет и подошла к окну. По иронии судьбы ее половина выходила окнами на Пале-Кардиналь. Некоторое время она смотрела на дворец, отчетливо вырисовывавшийся на фоне белого, пасмурного неба. Затем медленно разорвала записку и бросила ее в камин.* * *
— Ваше Высокопреосвяшенство, вам срочн... Кардинал, не отрываясь от бумаг, жестом велел слуге остановиться. Некоторое время в тишине кабинета был слышен стремительный бег пера. Наконец, Ришелье отложил приборы, посыпал бумагу песком и кивнул, позволяя слуге закончить. — Вам срочное послание из Лувра. — От кого? — От Ее Величества. На стол перед кардиналом лег завернутый в плотную бумагу пакет. — Вы можете быть свободны, — проговорил Ришелье, не открывая взгляда от послания. Когда слуга ушел, кардинал осторожно разорвал обертку и обнаружил в ней бархатный кисет с вышитыми инициалами Анны Австрийской. Внутри лежала книга небольшого формата — испанский сборник стихов Лопе де Вега. Ришелье раскрыл книгу и увидел, что строчки одного из стихотворений отмечены. В них говорилось:«О многом, что нам известно,
Болтать мы лучше не станем,
И наши обиды скроем
Под тяжкой плитой молчанья!»*
Страница была заложена лентой голубого шелка с жемчужиной на конце. Это была лента от платья королевы, которое было на ней в тот день, когда они встретились в Малой Галерее. Ришелье бережно взял ленту и поднес к губам.