Снится вещее, Снится страшное, Снится ночью мне. Снится, грезится...
Лир открыл глаза и огляделся. Затуманенному взору предстала уже знакомая пустошь. Туман быстро рассеивался, зрение становилось необычайно острым. Каждая деталь пейзажа проступала ярче, увеличивалась, как если бы он смотрел через лупу. Он уже видел это. И он знал, чем всё кончится, но неведомая сила толкнула его сделать первый шаг, и остановиться он уже не мог. Земля под ногами прогибалась, обтекая босые ступни. Лир не чувствовал ни холода, ни жара — только пронзительную ломоту в каждой мышце. И он шёл, не испытывая ни страха, ни отчаяния — обречённый на хорошо известный финал. Времени здесь не существовало, сколько бы он ни шёл — это всегда был день, и даже облака сохраняли одну форму, будто ненастоящие, будто — декорации. Солнце едва пробивалось, скупо освещая путь вдоль сухого вереска, сетью покрывавшего растрескавшуюся почву. Ощущался только ветер. Слабенький — как от вентилятора. Лир старался не смотреть по сторонам, шёл проторенной дорожкой, сосредоточившись на том, чтобы как можно быстрее дойти до финала и… Пережить. Опять. Неровный осколок солнца не следовал за ним — оставался на месте, не создавая иллюзию движения, от чего складывалось впечатление, что это Лир не двигался с места. Он опустил глаза на землю: обнаружил, что стоит по колено в воде. Обернулся, прищурившись. Снова. Он не заметил, как оказался в воде, потому что она — сухая. Блестела и переливалась, но не оставалась влагой на коже. Раньше его пробирал страх морозом до кости уже здесь. Потому что подозрительно тихо, потому что солнце — странное, потому что даже ветер беззвучный, но приподнимал тончайшие веточки вереска, и — потому что вода сухая. Но в этот раз страх не пришёл вместе с ней. Он настигнет его позже. Лир обнял себя руками, снова уставившись под ноги. Он наступал на камни, но ощущал — они легко расплющивались под тяжестью ступней — как резина. Бутафория. Всё бутафория. Поднимаясь в гору, он плотнее запахнулся в единственный предмет одежды — грязную, когда-то бывшую белоснежной — тунику до бёдер. Её трепал ветер, которого он не чувствовал, а на ткани расплывались капли крови, как на картинках Роршаха — и постоянно двигались, меняя форму. Но Лир точно знал — это кровь. Откуда — не мог понять, но знал. Кровь растекалась по тунике, не затрагивая кожу. У заброшенного сферического храма, во всяком случае, так он думал — это храм, его ждали привычные пышные кусты яркой сирени, резко контрастировавшие с уже пройдённой пустошью, зелёными красками листьев, бело-розовыми и нежно-фиолетовыми цветками. Его ноги, проваливаясь в почву, остались чистыми и сухими. Он шёл много километров, ничего не чувствуя. Здесь, над круглым храмом висело уже предзакатное солнце, охваченное тёплым маревом сиреневых сумерек. И тоже — не двигалось. Застыло, будто тусклый ровный круг, приклеенный к небосводу. Остановившись, Лир посмотрел вверх, но снова сделал шаг. Двинулся к сиреневым пышным кустам. Его руки были пусты, он сам был пуст — лишь туника и длинные волосы. Последнее ветер игнорировал. Под кустом лежала ожидаемая находка, и дурнота подступила к горлу — он прикрыл рот ладонью. Развороченная волчья пасть, раскрытая в предсмертном спазме, с торчащими битыми клыками, и вся в крови. И открытый глаз — словно огранённый алмаз, с чёрным зрачком и такой же каймой века. За кровью с трудом проглядывались клочья белой шерсти. Лиру казалось, она белая — местами пожелтевшая, а местами и почерневшая, но в большей степени багровая. Багрово-чёрная — с отголосками былой белизны. Он сел на корточки, вглядываясь в этот открытый глаз, не отражавший света солнца, ничего не отражавший. Потускневший бриллиант. Лир взял волка за порванное ухо и потянул. Он делал это каждый раз. И не знал — зачем и почему. Но делал. У него засосало под ложечкой, и накрыл рвотный позыв, который он сдержал. Пасть развалилась на две части, как трухлявый пень. И белые, толстые опарыши с чёрными блестящими головками поползли по земле, неповоротливо скользя по разлагающейся, сожранной изнутри, глотке. А за глоткой ничего не было. Пустота. Кто-то рвано изрезал шею зверя, отделив голову от туловища, которого нигде не было видно. Ни раньше, ни сейчас. Лир опустил равнодушный взгляд на свои руки. Как он и думал — в руке зажат кинжал с извилистым лезвием и плоской рукояткой, измазанный такими же каплями застарелой, чёрно-багровой крови, как и голова мёртвого волка. Он привык, но вздрогнул. Уронил нож и, поднявшись, отскочил. Дыхание сбилось, и он сжал зубы, пытаясь уйти. Попятился, выставив руки вперёд — будто защищаясь, но от взгляда бриллиантового глаза нельзя было отвернуться, отмахнуться или убежать. Он преследовал, он гнался чёрным расширяющимся зрачком, и Лир замирал, видя, как мир разрывался на кусочки. Декорация рвалась: с сухим треском расходилась по швам. А в руке снова был зажат кинжал — сколько его не бросай, он снова на прежнем месте — крепко сжат подчиняющимися не ему пальцами, а теперь его нельзя отпустить — он уже врос в руку, стал продолжением плоти с длинным, холодным когтем, вырастающим прямо из ладони: под средним и безымянным пальцами, он продолжался ещё на две ладони вперёд. И Лир шёл, выставив его вперёд, шагая по безличной, безвоздушной высоте, точно так же, как и по пустоши — легко, но каждый шаг отдавался ломотой в задействованных мышцах. Он не мог остановиться. В пустоте было много невидимых ему глаз. Но они смотрели — он это знал и осязал. Застарелая кровь волка всосалась в кисть его руки вместе с рукояткой кинжала. Глаза жгли спину и бока, но едва он оборачивался, опрометчиво желая поймать смотрящего — его обволакивала абсолютная пустота, и в спину снова вгрызались сильные взгляды. Он бродил беспросветно, иссушался томлением — никак не мог никуда прийти под пристальными взорами неведомого. Ему чудились смешки и шёпот. Но лишь чудились. Он так думал. Закрывал глаза и шёл вслепую. Щипал себя, хотел проснуться, хотя знал, что это не сон. Нет, не может сон быть таким!.. Долгим, как годы, и мучительным — как жажда. Хотел остановиться и не мог — босые ноги сами вели, и ему было ведомо — куда. И сил бояться у него не находилось. Он переживёт. Энергия покидала тело, но шаги не замедлялись. Босые ноги саднило от царапин и усталости. Он бросил взгляд вниз — в них воткнулись сухие шипы вереска, а ещё налипло смолы, травинок, тончайших веточек, хвойных иголочек, между большим и маленьким пальцами белел светло-розовый цветок сирени, прямо в капле чёрной крови. Шипы вдавливались глубже в плоть с каждым шагом, но у Лира не было шанса остановиться, чтобы достать их. Всё, что он прошёл, проявилось только здесь — в твёрдой пустоте, дававшей опору, но не позволявшей глубоко дышать. Пустота давила на грудь и отбирала последние силы. Лир ссутулился, его руки повисли плетьми, а голова наклонилась вбок. Сколько лет он уже здесь бродил? И шипов на ступнях становилось только больше. И проступали воспалённые волдыри от пальцев до колен — ровно докуда ему доходила сухая вода. С каждым шагом они разрастались, углублялись язвами, начинали кровоточить и растрескиваться, обнажая гнойные нарывы. Лир кусал губы, его челюсть тряслась. Он был отравлен, и яд быстро распространялся по венам. Он взмок болезненными выделениями, пот заструился по телу чёрными потоками, но он продолжал идти. Пустота клубилась чёрным туманом, растворялась в до боли знакомом пейзаже. На чернильном, синем небе были кое-как прилеплены корявые звёздочки из жёлтого картона, а по центру располагалась такая же жёлтая, неровно вырезанная, полная луна. Туман ширился и уходил направленно — сверху вниз. Неведомое нечто, что заставляло его ноги идти — заставило согнуть и спину. Лир пошатнулся и упал на колени. Здесь едва слышалось колыхание картонных краёв звёздочек, плохо прилепленных звёздочек. Лир ждал, глядя в чернозём. Его туника полностью пропиталась чёрным потом, с его ног клочьями свисала кожа, и он знал — они разлагаются до костей. Кинжал стальным когтем вонзился в мягкий чернозём. Вся рука Лира покрылась скользкими опарышами из глотки волка, что оставляли дорожки слизи, перемещаясь по коже. Ветер стих — звёздочки больше не колыхались. Он долго боролся с чужой волей, заставлявшей его поднять голову. Напрягал ослабшую шею, что свербела пронзительной болью. Но сознание было чистым и ясным, как и взгляд. Он наскрёб ногтями чернозём и залепил им себе глаза, поддаваясь воле, поднимая голову. Ничего не происходило. Страх, предчувствие, знание — смешались и сотрясли тело сухими спазмами рыданий. — Нет, я не хочу, нет… Я не буду смотреть! Но чужой воле было всё равно — его веки медленно разжимались, а руки сами протирали глаза. — Нет! Я не хочу! — заревел он, и слёзы брызнули из глаз, вымывая остатки земли. Декорации с хрустом треснули и рассыпались осколками. На заднем фоне проступило лицо отца. Он распахнул вспоротый от уха до уха рот и пронзительно закричал — как кричат киты, как надрываются сирены, как морские Сирены верещат под водой, ломая датчики подводных лодок. Отец кричал распоротым ртом, и закладывало уши, и ветер бешено бил по вискам, и чернозём сыпался в глаза, но не смотреть было невозможно: в обсидиановые, чёрные, проглоченные глазными впадинами черепа, глаза. И отец кричал, невыносимо громко кричал. А Лир не мог.***
Лир резко распахнул глаза и зажал рот двумя руками. Темнота болезненно надавила на уставшие глаза. Будто он всю ночь не сомкнул их. Дыхание было судорожным, по телу прокатывалась дрожь. Он осторожно повернул голову, боясь наткнуться взглядом на вспоротый рот, на отца. Но нет. На подушке темнела голова Нэйта. Крепко спавшего Нэйта. Где-то рядом сопел Рамзес. Лир только сейчас понял, что кот кусал его. Он заметил жёлтые глаза, отражавшие лунный свет, и бросил взор на запястье: всё оно было покрыто парными точками, продавленными кошачьими зубами. Рамзес зализывал укусы, неотрывно глядя на хозяина. Лир с трудом справился с собой, подавился дыханием. Он несколько раз с силой ударил затылком об изголовье и зажмурился, перебивая неконтролируемые телодвижения. Руки дёргались, а с ног лишь спустя пару секунд начала сходить ни с чем несравнимая боль: они гудели и жгли, будто до сих пор усеяны сухими шипами и разорваны страшными язвами. Но фантомное ощущение сползло с него словно мокрая марля. Он выскользнул из постели и посмотрел на Нэйта. Тот целый день провёл с Калисом и Кики на конной прогулке по горному кряжу, организованной местной конюшней, с вечерними посиделками и костром. Ночью Нэйт вернулся домой, оставив сына и Кики жарить зефир, петь походные песни и спать в палатках. Омега заткнул ванну пробкой и открыл кран на полную мощность. Он сидел в шумящей воде и смотрел на свои руки. «Чем я так прогневил вас, Боги? Если вы есть… Дайте мне знак… Неужели мне дорога в безумие, и я закончу как моя мать? Помогите мне… Если не вы, то уже никто», — прошептал он в самую воду. Он плескал себе в лицо и старался забыть сон. Или не сон. Он не знал… Но видел такие вещи не раз, с разным сюжетом… Но с неизменным концом. А иногда, за декорациями, в просветах — замечал тень… Ему казалось, животного. С рогами по бокам мощной головы с чуть вытянутой мордой, и Лир никак не мог его идентифицировать. Оно появлялось внезапно и также исчезало. Как если бы его забирал кукловод. Иногда Лир вспоминал нечто подобное после своих обмороков, но совсем размыто. Он бы хотел обратиться к врачу, но страх быть пойманным в ловушку был сильнее. «Может быть пройдёт. Может, это из-за истинного... Кошмары — это же нормально...» Порой он хотел позвонить доктору Клэптону — но нет, неизменно мешал страх перед врачами, появившийся сразу после смерти Ноэль. Они мгновенно утратили его доверие. И Лир боялся потерять Калиса. Думая об этом — начинал стучать зубами. «Я не псих. Нет, я не псих, это просто сны… И стрессы», — отчаянно уговаривал он себя, кусая мокрые волосы. А перед глазами навязчиво проступал образ отца, и его оглушающий крик пронзал виски болью.