«Там, где нас нет — горит невиданный рассвет. Где нас нет — море и рубиновый закат. Где нас нет — лес, как малахитовый браслет. Где нас нет? На Лебединых островах! Где нас нет! Услышь меня и вытащи из омута. Веди в мой вымышленный город, вымощенный золотом. Во сне, я вижу дали иноземные; Где милосердие правит, где берега кисельные». Oxxxymiron — Там, где нас нет
Гарь Ремо догоняла. Преследовала наяву и во снах. Дым пожарища, остекленевшие глаза коней, перекошенные от ужаса лица людей. Рыжие волосы, крик, осколки лампы. Помехи, чёрные точки. Гиена. Опустошение, следом — освобождение. Покой. Ненадолго. Тянуло внутри, тянуло назад, в Карсис. Любимые руки, дыхание и стоны, жесткость медвежьего меха. Слёзы сына и промозглый взгляд льдисто-голубых глаз. Он должен был умереть там. Не в состоянии душа человека перенести это. Не способен человек смириться и пережить подобное так, чтобы не сойти с ума. Его бросало в пот на ледяном ветру. Он замерзал в обжигающе-горячей ванне. И не хотел ничего решать. Абсолютный тупик. Должен был встретить смерть, расправив плечи и раскинув руки, стоя на крыше. Но смерть посмеялась. Его инстинкт самосохранения, его бешеная, необузданная тяга к жизни — никогда не позволят ему наложить на себя руки. И он всё придумал. Но просчитался. Смерть любит его, но ходит следом на расстоянии шага, ближе — не идёт. Обнимает, временами лишает рассудка, но в руки не даётся. Он вытаскивал из коробка лезвие, даже прикладывал металл к запястьям, смотрел, но импульс, способный заставить его полоснуть, — молчал. И он почти с ужасом отдёргивал холодное лезвие, закрывал глаза. «Не могу». Вертя в руках пистолет, думал, настраивался, водил дулом по подбородку, оглаживал висок. «Так будет лучше для всех. И для Калиса тоже. Для каждого. Круг ведь замкнулся. Невозможно иначе!» Это было бы логично, правильно и трагично. Если бы он снимал фильм про себя, главный герой обязательно бы покончил с собой. Но это не фильм. Отбросить пистолет от себя подальше, не прикасаться к ножу, выбросить лезвия. «Нож входит в тела людей по-разному. В зависимости от угла, от места удара, от структуры костей. А насколько легко он войдёт в меня?» «Никогда в тебя не войдёт нож». — отвечало ему что-то изнутри его же голосом. Он морщился. Сдавался. Плакал.***
Сначала было отрицание. Неверие. Потом боль брала ознобом. Непонимание и растерянность. Этого не происходило. Всё сон. Злое наваждение. Но слишком уж много людей чувствовали одно и то же. Роско и Шервуд пробыли в этой стадии дольше всех. Когда Аранис, Дарнелл и Шарлиз испытали запоздалый, парализующий страх, а оцепенение сковало их тела и мысли, у старших близнецов произошла рокировка. Сразу после шока и неверия — пришла злоба. Ледяная, страшная, она вбила тупой кол в сердца, бьющиеся в унисон всю жизнь, выстрелила агонией жажды мести, стремлением крушить и убивать. Близнецы выбили ногами дверь, ворвались к Аранису. Трясли за грудки и орали то, что потом и вспомнить не могли. Брызгали пенной слюной, глазами метали молнии. Требовали ответов на вопросы, в которых не было никакого смысла. Аранис дрался. Бил их, пытался усмирить, внести в рассудок ясность. Когда близнецы озвучили, что именно собираются сделать с Лиром и его малолетним сыном в деталях, и где повесят их распятые тела, ему ничего не осталось. Жаль уже не было решительно никого: ни их, ни Лира, ни его сына, но слишком страшные желания вырывались гремящими голосами из этих почти детских ртов — не звериные и не человеческие. Роско досталось прикладом до потери сознания, Шервуда Аранис повалил на пол и бил ногами. Шарлиз стала невольным свидетелем ужасной истерики альф. Она смотрела и не встревала, зажав двумя трясущимися руками рот. Её глаза были абсолютно сухими. А потом Аранис обнимал обоих близнецов, дрожа всем телом, и те в ответ лишь задыхались от бьющихся в груди спазмов, ловя ртами воздух. Мэл практически всё время проводил в прострации, никто не успевал проследить, да и не пытался, когда он умудрялся так сильно накачаться дурью, чтобы часами лежать на полу и считать звёзды на абсолютно белом потолке своей комнаты, где провёл детство. Барнсы временно перебрались в старый дом Дарнелла.***
Дар сидел, закутанный в плед, на диване в гостиной и курил, склонившись над пепельницей. Прошло больше двух недель с тех пор, как его сразил страшный припадок во время похорон. Сначала он стоял отрешённый, слепо глядел на ботинок, лежавший на жемчужно-белой подушечке в обрамлении цветов. Но с каждой секундой ему становилось всё тяжелее стоять и дышать. Всё началось в тот момент, когда он услышал режущий по нервам, визгливый скулёж. Думал, что какая-то собака заливается воем. Но, обернувшись, будто в одно мгновение протрезвел. Его малыш, его Роско обнимал ствол полуразваленного дерева и выл, обдирая корой лоб. И тогда Дарнелл кинулся к гробу, его порвало в один момент, вид старшего сына послужил спусковым крючком. Дар забился в конвульсиях, забрызгал пеной, закричал, схватился за ботинок… Но подоспели доктор Клэптон и его санитары — они ждали, они были предупреждены. Теперь Дар держался за счёт ежедневных уколов. Периодически он походил поведением на Мэла, но через пару часов после приёма успокоительных у него оставался только разум, лишённый каких-либо эмоций. — Ну, вот и всё. Принесло назад слезами*, — прошептал Дарнелл в пустоту, как ему казалось. — Я должен был тебя послушать, — неожиданно откликнулся до боли родной голос. Дар поднял глаза. Аранис стоял, оперевшись локтём на стену. — Должен был. — Пустое. Без смысла. Винишь себя. Мы оба виноваты. — Не только. — Лайош сделал свой выбор изначально. А ты лишь пошёл за ним. Тебя ослепила глупая, бессмысленная жажда мести. — Вовсе не бессмысленная. — У мести никогда нет смысла. Аранис понял, что Дар говорит не только о той давней расправе над его насильниками. Он говорит и о будущем. — И я знаю, — снова заговорил Дар приглушённо, — что ты и сейчас об этом думаешь. Но тебе мешает опыт. Ро и Ру малы и глупы. У них ещё нет опыта. Но они могут за ним пойти. — Они разбиты от боли и злобы. А ты? — Что я? — Ты должен ненавидеть меня. Аранис смотрел на своего истинного. Замечал, как сильно тот осунулся и побледнел. Даже его яркие, слепящие бронзой волосы потускнели, из привычных мелко-закрученных кудрей развалились бесформенной жидковатой массой с целыми проплешинами седины. Глаза пугали мутной серостью. Всё его вина. Книги не так рассказывают о любви истинных. Все проблемы решаются, едва соединённая судьбой пара — обретает друг друга. И всё-то они могут, легко преодолевают. Аранис чувствовал, что это они не смогут преодолеть. Распадутся. В дверь постучали. Прислужник, привезённый из Ремо, принёс ромашковый чай. Аранис взял чашку и подал Дару. — Я не ненавижу, — ответил Дар, когда они снова остались наедине. — Я просто не вижу больше ни в чём смысла. Но этот смысл… Он извне. У меня осталось четверо детей. Вместо шести, но они есть, — он рассуждал трезво, а говорил чётко и уверенно, хоть и заторможено. — Я думаю, нам будет лучше на время разъехаться, — произнёс Аранис с тяжёлым вздохом. — Ты уже всё решил за нас обоих? Как и всегда? — Дарнелл, — поднял руку альфа, но Дар не позволил ему говорить. — Я не справлюсь без тебя, — сказал омега. — Да, нам обоим больно даже смотреть друг на друга, но я перетерплю. Я не смею хоронить себя. Как и ты. — Как ты… Даже я… — Аранис судорожно тёр рукой лицо. — Неужели ты не понимаешь? Это был не Лир. И это не было концом. — Тебе давно делали укол? — Это ни при чём. Выслушай, — Дару уже было трудно говорить. Он заметно устал, его речь становилась всё более сбивчивой и растянутой. — Слушаю, мой ангел, — прошептал Аранис, опустившись перед ним на колени и мягко сжав ладонь истинного. Ему жгло глаза. — Это провидение рукой Лира разрубило узел судьбы, который задолго до меня сплетался твоим отцом и братом, тобой, а потом и нашими детьми, — тихо сказал Дар. Так тихо, что альфе пришлось напрячься, чтобы расслышать. — Мы выживем. Мы переживём. И наши дети — тоже. Потому что они всё ещё живы. Остальное не имеет значения. — Ты даже Лира… Оправдываешь, — с замершим сердцем произнёс Аранис, оглаживая тыльной стороной ладони бледное, посеревшее лицо любимого человека. — Ты святой, мой ангел. — Я никогда его не прощу, Арани. Я могу лишь понять. Простить — никогда. Но я не желаю, чтобы мои дети ему мстили. Понимаешь? Ему нельзя мстить. Нельзя, чтобы он или кто-то из его семьи умер от рук моих детей, — совсем задушенным голосом проговорил Дар. — Не допусти этого, Арани. Ты понимаешь меня, родной? У альфы в глазах стояли слёзы. Конечно, он понимал. Заключив лицо Дара в ладони, Аранис прижался сухими губами к его лбу.***
Аранис безмолвно смотрел на Мэла. Старший Барнс, наконец, вышел из своей комнаты и опорожнял вот уже третью бутыль воды. Его зрачки то расширялись, полностью скрывая радужку, то сужались до щёлок. — Что, смотришь? — хрипло спросил он, резко посмотрев в упор. Шальные глаза с трудом фокусировались на отчиме. — Что уставился, я тебя спрашиваю?! Не нравится, что меня замучил сушняк? — Мэл задрал рукав серой, мешковатой кофты, показывая расплывчатые чёрно-синие круги на коже предплечья с внутренней стороны. — Смотри. Я тебе всё покажу. Подобная агрессия Мэлу была несвойственна. В голосе звучал вызов. — Ничего, Мэл. Я просто… Переживаю за тебя. — Переживаешь, — усмехнулся омега, плюхнувшись на стул и вытянув ноги. — Переживаешь, значит. Дядя, кто ты мне, чтоб так переживать? Бедненький мой. Аранис содрогнулся. — Ты думаешь, я не вижу… Не читаю по твоим глазам последние годы вот это: «Бесстыжий. Сволочь. Наркоман. Инцестник. Шлюха». — Мэл, я никогда… Альфа растерялся. Земля уплывала из-под ног. — Ты сам вложил мне в руки оружие. Ты сам сделал из меня то, что я есть. Так почему ты не доволен, дядя? Почему ты не доволен тем, что близнецы умерли? Разве не этого ты добивался все эти годы? — Мэл, что ты несёшь!.. — Аранис склонился над столом, выдохнув. — Ты и твой брат, — ядовито продолжал Мэл, сунув руки в карманы и обнажив зубы. — А потом оказались сильно удивлены тем, что из нас выросло. — Мэл, я люблю вас такими, какие вы есть… — Кому ты врёшь? – Мэл подался корпусом вперёд и ударил кулаком по столу. — А не ты ли мне высказывал: «Как ты смел? Кем ты стал?! Посмотри на себя, во что ты превратился!» У Мэла была стадия: «Против всех и всего». Он отказывался принимать действительность и противопоставлял себя любому человеку или явлению. — Этого не было. Никогда я такого не говорил… — Каждым взглядом, каждым жестом и брезгливой гримасой. А знаешь, как близнецы оказались в конюшне? Почему не вышли оттуда? Нет, не знаешь. Роско затрахал их в поле так, что они после оргазмов даже на выстрелы не отреагировали! — заорал Мэл, резко поднявшись. Бряцнула массивная бляшка ремня. Аранис схватился за волосы, сдержавшись, чтобы не дать омеге в морду. — Как это связано?!.. Что ты хочешь сказать? То, что я привёз вас в Ремо пятнадцать лет назад — моя вина. Да, я знаю. Но я лишь хотел, чтобы вы никогда и никого не боялись. Хотел, чтобы боялись вас. Мэл стоял перед ним, лопая жвачку раз за разом. Этот звук раздражал. — Мы никогда не были Варгами. Никогда. Вы всегда дорожили своей кровью. А теперь ты даже не сдох от горя, потому что померли всего лишь два Барнса. Мы не твои дети. И ты всегда ясно давал это понять. Шервуд и Роско жопу рвали, чтоб получить вашу блядскую фамилию, но нет… — Мэл замолчал, прервавшись отрыжкой. — Прости меня, дядя, — произнёс Мэл через несколько секунд и вышел из кухни. Несвязный бред омеги, местами не имевший ничего общего с действительностью, почему-то произвёл эффект разорвавшейся гранаты внутри Араниса. Он закрыл лицо руками и тихо заскулил, ибо не умел рыдать слезами.***
Если сначала горе объединило четверых детей Барнсов, то теперь они не могли даже видеть друг друга. Каждый интуитивно избегал встречи. Шервуд и Роско, всегда державшиеся вместе, постоянно обходили друг друга по невидимой орбите. Роско днями напролёт рубил дрова. Звук топора фоном звучал на заднем дворе и разносился отголосками по дому. Шервуд возился с уцелевшим во время разгрома конём. Жеребцом Роско — Райвом. Брат даже не смотрел в его сторону. На участке Дарнелла не было конюшни, поэтому Шервуд своими руками смастерил для него импровизированное стойло. Пока оно представляло собой кривоватый каркас из деревянных балок, накрытый тканью походной палатки. Он ездил на шайре вдоль трассы и по близлежащему лесу. Шервуд никогда особо не увлекался верховой ездой, не проявлял сильного интереса к лошадям, но в эти дни Райв стал для него отдушиной. Он разговаривал с конём, утешал его и увещевал. Говорил ему те слова, которые были предназначены для Роско. Шарлиз привезла из Ремо добермана Лайоша и стаффорда по кличке Локи. В поколениях рыже-белых псов уже давно запутались, потеряли счёт, но этот кобель, предположительно, был прямым внуком их первого Локи. Шер не особо занималась собаками, но они часто приходили к ней в комнату, укладывали эмоциональные, грустные морды ей на колени и подолгу сидели, прижав к головам уши. Шер знала, что Раэ очень сильно скучает по своему хозяину. Преданность доберманов порой играла с ними злую шутку. Эти собаки часто умирают от разрыва сердца при разлуке с владельцем. У Шер не было сил переживать за животных, но иногда она вспоминала об этом факте. Шер на время выпала из жизни. Забыла об актёрстве и своих мечтах. У каждого из детей Барнсов происходила переоценка ценностей. Но Шарлиз — единственная из семьи все эти дни пыталась дозвониться до Лайоша. Тщётно. _______________ * Принесло назад слезами — отсылка к работе "Сорванные Цветы", "Унесло водой, принесло назад слезами" — так начинался один из романов писателя Дарнелла Барнса.