«Черный ангел печали, давай отдохнем, Посидим на ветвях, помолчим в тишине. Что на небе такого, что стоит того, Чтобы рухнуть на камни тебе или мне. Одинокая птица, ты летаешь высоко И лишь безумец был способен так влюбиться. За тобою вслед подняться, Чтобы вместе с тобой Разбиться»(с) Наутилус Помпилиус
Я сижу в кресле-качалке. Она тихо поскрипывает, и меня укачивает. Сбоку от меня на круглом стеклянном столике голосом Нэйта говорит планшет. Меня окружает тьма. Она всегда меня окружает, и на самом деле я ничего не вижу, кроме бездонной пустоты. Я всматриваюсь в неё, а она в меня. Иногда в ней, подобно ёлочным игрушкам, загораются фигурки людей. Но сейчас я один. Передо мной подсвеченный, лучезарный Лайош. Его я вижу, хотя его сейчас нет рядом, это мне известно наверняка. Нэйт говорит и никак не умолкает. Говорит о Куаре, говорит о Калисе. О себе он пока не говорит. Я продолжаю смотреть в свою пустоту, мне привычно. Лайош покачивается передо мной в воздухе размытой пустотой ёлочной игрушкой. Голос Нэйта оборвался. Он ждёт моего ответа на его длинную речь. — Ты идиот, — говорю я. — Я знаю, — без эмоций отвечает он. Просто подтверждает факт. Понимает, что я сказал всё, что собирался. — Лир. Вернись, — начинает он. Хотя я ещё не досчитал даже до пятнадцати. — Одно твоё слово — и я к вечеру буду у тебя. Я заберу тебя. Слышишь? Лир. Я не могу… Я закрываю глаза. Лайош никуда не исчезает. По сути ничего не поменялось от того, что я их закрыл. — Малыш, сокровище моё, умоляю. Меня не волнует, от кого ты носишь детей, кого ты убил и с кем спал. Для меня ничего не имеет значения. Просто вернись. Просто… У него дрожит голос. Он на пределе. Как и всегда. — Мы всё начнём сначала. Ведь просто так ничего не бывает. Я вёл себя как скотина, я не понимал! Лир! — зовёт он. Я молчу. Я всегда молчу. Но он знает, что я его внимательно слушаю, поэтому продолжает. — Зачем он тебе? Эта паскуда сделала с тобой столько… Ты только вспомни! Вспомни, ты всегда хотел держаться от него подальше. Всегда бежал. Сейчас ничего не изменилось, кроме того, что ты вспомнил, что когда-то, хер знает когда, вы потрахались. Ничего не поменялось! Если бы это был кто-то другой, я бы, возможно, говорил иначе. Я постоянно думаю о тебе, о нас. Мы просто вошли в период кризиса в отношениях. Это нормально, всё решаемо! Абсолютно всё. Он не кричит, просто слишком эмоционален. Мои глаза по-прежнему закрыты, кресло по-прежнему поскрипывает, я качаюсь. — Лир, да, я подписал документы о разводе. Но в тот момент иначе было нельзя. Любой мой отказ выглядел бы как провокация, как козни. А ты был так слаб, малыш. Я боялся сделать лишний шаг. Я подписал их, потому что для меня это не значило ровным счётом ничего. Эти бумажки не имеют никакого отношения к нам. Мне начхать. Ты понимаешь? Скажи уже хоть слово. Ты убиваешь меня. Я облизываю зубы, не размыкая губ. Я так привык к его мольбам, устал от них. Нэйт не совсем трезв. Но это неважно. Он молчит. Пауза затянулась, но звонок не прерывается. Лайош смотрит на меня, подсвеченный изнутри, горящий холодным пламенем. Он не двигается, просто висит в пустоте. Сбоку от него начинает загораться Нэйт. Его силуэт становится всё чётче, и смотрит мой альфа в упор. Я знаю, что он ждёт ответа, но его устроит только одно слово, другое он не примет. — Нэйт, послушай, — я двинулся, и кресло скрипнуло громче. Я держусь пальцами за его плетёные ручки и нагибаюсь вперёд. Открываю глаза и смотрю на свои колени, но не вижу их. Пустота ощущается всё сильнее, она давит. Две фигуры не спускают с меня глаз. Каждый хочет услышать только одно слово. — Говори, Лир. Говори. Что угодно, только не молчи. Я уже не прошу поставить планшет напротив, чтобы я мог тебя видеть… Голос Нэйта вибрирует и пульсирует, по нему, как по кровеносным сосудам, перетекает злость и бессилие, страсть и жажда. Но мне слышно его удивление, почти ликование. Обычно я молчу до тех пор, пока он не выбивается из сил, чтобы докричаться до меня. — Нэйт, я не вернусь, — тихо говорю я. Так тихо, что он старается даже не дышать. Волосы Лайоша черны, они сливаются с бездной тьмы. Но я вижу в них горящий ярким угольком кленовый листик. —… Не вернусь, даже если не останусь с Лайошем, — после длительной паузы договариваю я и чувствую на щеке горячую слезу. — Никогда не вернусь, пойми. Не потому что я тебя разлюбил. И не потому, что ты меня ударил или уложил в больницу. — Тогда почему? — обессилено шепчет он ещё тише, чем я. — Потому что наша сказка закончилась. Её больше не будет. — Что ты вбил себе в голову? Его озноб передаётся мне. Я смотрю только на Лайоша, стараясь не замечать массивную, ярко светящуюся фигуру с ровными, не смазанными очертаниями. — Ты хотел, чтобы я говорил. Я говорю. Я не вернусь, потому что очень тебя люблю. Ты должен научиться жить без меня. И ты сможешь. Со временем ты поймёшь, что я прав. — Я приеду сегодня же. — Ты не знаешь, где я. — Я найду. — И это будет бесполезно. Ты не сможешь меня найти, — я зажмуриваю веки и сжимаю челюсти так сильно, что они ноют. Не сможешь меня найти, Нэйт, в моей пустоте. У меня мокрое и горячее лицо, я как оголённый провод, но Нэйт не может этого знать и видеть. — Лир… — Я устал разговаривать, — ровно произношу я, хотя изнутри меня колотит. — Я не запрещаю тебе звонить мне. Если я запрещу, он может действительно начать искать и, в конечном счёте, найдёт. Я не могу его видеть. — Как скажешь, — на выдохе шепчет он. — Я позвоню, поверь. Я не устану тебе звонить. До него ещё не дошёл смысл моих слов. Но когда дойдёт — он перестанет. Рано или поздно. Прости меня, Нэйт. Нэйт гаснет. Планшет мяукнул, сообщив, что звонок прерван. Я ложусь на спинку кресла, и оно качается с новой силой. Кленовый листик бледнеет. Лайош постепенно растворяется в пустоте. Я смотрю на него, не моргая, до тех пор, пока он не исчезает полностью.***
Я еду вдоль берега, который не вижу. Его омывают волны размером с дом, которых я тоже не вижу. Они шумят и ревут, набегая, но мне их почти не слышно. Ветер бьёт мне в лицо, и я закрываюсь рукой. Она нисколько не помогает, но я продолжаю закрываться. Сзади меня идёт один из телохранителей, на поводке у него Раэ. Я знаю, что доберман рвётся с кожаного ремня, он видит птиц, хрипит и подтявкивает. Я еду долго. Береговая коса длинная, и нет ей конца. Это хорошо. Телохранитель молчит позади меня и сопит. Я знаю, что он недоволен. Здесь не от кого охранять. Он здесь бесполезен и может сгодиться только для того, чтобы держать Раэ на поводке. Я запретил спускать его. Этот глупый пёс обязательно побежит к океану, а тот с удовольствием его поглотит. Пасть океана всегда открыта, всегда ждёт такого глупого пса, как Раэ. Если привязать Раэ к моей коляске, она его выдержит. Но тогда телохранитель станет полностью бесполезным. Приходится терпеть его сопение, его хорошо осязаемое недовольство. — Лир, вы не замёрзли? Я хмыкаю себе под нос. Ему надоело держать собаку и идти позади моей коляски. Он хочет посмотреть телевизор или порубиться в карты с напарником. Зачем Лайош вообще их сюда привёз? — Нет, я не замёрз, — отвечаю ему и останавливаюсь. Моя бездна медленно и неохотно разжимает единственное веко. С непривычки я ослеплён яркостью пасмурного пейзажа. Мне приходится щуриться, приставив ладонь козырьком ко лбу, хотя солнце плотно зашторено пухлыми, угрожающими тучами. Брызги волн царапают мне лицо, я набираю полную грудь влажного, тяжёлого воздуха и крепко вцепляюсь в дужки кресла, чтобы оторваться от него. Поднявшись, я продолжаю держаться одной рукой за железный, ледяной подлокотник, другой я вытаскиваю трость из глубокого кармана сзади кресла. Теперь я иду, скрипя зубами. Мне не холодно. Мне так жарко от боли, что я замираю через пять шагов, оперевшись на трость, и выдыхаю. — Лир, пожалуйста, сядьте, — взмолился охранник. — Всё хорошо, — натужно говорю я, а сам смотрю перед собой, видя бескрайний белый песок, заставленный огромными чёрными валунами. Они ребрятся и колят небо острыми зубцами. — Я недолго. Я должен идти и я иду. В моём колене почти нет коленной чашечки, от неё остался жалкий осколок, но благодаря ему, я могу сгибать ногу сквозь опаляющую боль. Чувствую себя русалочкой, только вышедшей на берег. Одинокой и сомневающейся – правильно ли она всё сделала. Но за бессмертную душу можно заплатить и дороже. — Руди, помоги мне, — говорю я. Он оказывается возле меня в тоже мгновенье. Ничего, скоро я тоже смогу так летать. — Сними ботинок с левой ноги. И носок тоже. Мне очень хочется ощутить песок, хочется, чтобы ступня в нём утонула. — Пожалуйста, — добавляю я, поймав его взгляд. Он смотрит на меня как на сумасшедшего. Я и есть сумасшедший, Руди. Мне можно. Слово всё-таки волшебное. Без лишних вопросов, он сгибается пополам и стягивает с ноги ботинок вместе с носком, как я и просил. На его руку намотан поводок, Раэ скачет вокруг, опутывая его ноги. Почему-то мои губы расплываются в улыбке. Я стою на песке и радуюсь этому как ребёнок, но Руди недоступна моя радость. Он пытается распутаться, сдерживает ругательства, я наблюдаю за ним краем глаза. Раэ тычется мокрым носом мне в руку, и я глажу его другой рукой между ушей. Он толкается лбом в жажде ласки. Я треплю его по голове, а сам смотрю на океан. Скоро пустота сомкнётся. — Спусти его, так и быть, — говорю я Руди. Он думает, я издеваюсь над ним. Так и есть. Оказавшись на свободе, Раэ обалдело носится по округе. Рванул куда-то к скалам и пропал из виду. Руди мнётся, ему некуда деть руки. Я же говорил, что лучше занять их поводком. Он стоит возле меня, полубосого, и тоже пялится на океан, но не от жажды напиться этим образом, а от безделья. Он злится и чувствует себя идиотом. Я продолжаю смотреть, незаметно для него вынимаю из кармана пачку сигарет. Руди обнаруживает мою шалость только, когда я делаю уже вторую затяжку. — Лир, прошу вас. Вам нельзя. — Заткнись, — грубо осекаю я. Он удивлён, ведь я всегда вежлив. Мне скучно. На самом деле, ему было бы плевать, даже достань я шприц и уколись при нём, но Лайош дал ему устные инструкции. Руди чувствует себя опозоренным. Мало того, что ему дают дебильные задания, так ещё и выполнить он их не в состоянии. — Отдайте мне сигарету, — он протягивает руку, а я отшатываюсь. — Только рискни, и я побегу, — пугаю его я. Мне смешно смотреть на его покрасневшее от немой злости лицо. — Руди, я только одну, — продолжаю я, скорчив премилую рожицу. Все на неё покупаются. Он купился, но его всё равно всё бесит. От сигареты у меня открывается второе дыхание. Отбросив окурок, я снова делаю шаг. И на этот раз у меня получается не меньше тридцати шагов. Хоть я и перебрасываю вес то на трость, то на здоровую ногу, — больная всё равно уже гудит, от этого кружится голова, но я сжимаю зубы и упрямо делаю ещё семь шагов, утопая одной ногой в холодном песке. Это мой личный рекорд. Тридцать семь шагов подряд, ещё и усложнив себе задачу. На ровной поверхности и в обуви я легко делаю пятьдесят два шага. Раэ возвращается, таща в зубах вонючую, обвитую тиной и водорослями ракушку размером с голову Руди. Я смеюсь, глядя на веселье Раэ и бодрые скачки. Он бросает свою добычу на песок и прыгает вокруг неё. Она мерзко пахнет, этого достаточно, чтобы глупый пёс сошёл с ума от счастья. Я хочу вернуться назад в коляску всё также — пешком, но, двинувшись, осознаю, что больше не в состоянии сделать и шага. Перед глазами всё плывёт. Веко пустоты неумолимо сжимается. Я крепко держу трость двумя руками, наклонив голову вниз, пытаюсь переждать, когда разноцветные круги перестанут вертеться перед глазами бесконечным калейдоскопом, от которого мутит. Я готов упасть на песок и больше не вставать, поэтому коротко зову телохранителя. Он сразу понимает, что от него требуется, и бежит за коляской. Веко закрылось. Я снова один на этой сцене.***
«Под небом голубым есть город золотой С прозрачными воротами и ясною звездой, А в городе том сад, все травы да цветы, Гуляют там животные невиданной красы»(с)
Пустота неожиданно выплюнула меня на берег. Как это милостиво с её стороны. На этот раз я здесь совсем один. Коляска привычно хрустит песком, океан шумит, надо мной кружит стая незнакомых птиц. Их голоса не похожи ни на один известный мне. Кажется, я понял, где я. Ветер всё также злостно лупит меня по лицу, а я напряженно еду вперёд, меня гонит злость. Я хочу доехать до конца океана, хочу, чтобы он кончился. За знакомыми камнями клубится туман. За ними неизвестность. Камни уже совсем близко, и я замечаю быстрое движение, кто-то юркнул в темноту между камнями, сверкнув бурой спинкой. Этот кто-то оставляет на песке крошечные следы, которые тут же заметает ветром. Резкое движение в глубине между камней привлекают моё внимание второй раз, и я не выдерживаю. Ясно вижу узкую мордочку, затаившуюся в темноте, а мордочка щёлкает зубами. Я отталкиваюсь от кресла и рывком поднимаюсь, делаю шаг, второй, третий с удивительной скоростью; отталкиваюсь на этот раз от земли, поднимая пятками вихрь песка и поднимаюсь в воздух. Замерев, я понимаю, что поднялся слишком высоко, мне не остаться живым, упав с этой высоты. Ужас от неминуемого перехватывает глотку, и я с рёвом лечу вниз, с полным ощущением неотвратимости. Мне приходится закрыть глаза. Оказавшись на земле, ещё несколько секунд забываю разжать веки. Это не падение. Я лежу на земле брюхом, обнимая лапами пустоту. Я с удивлением моргаю и заглядываю между лап. А надо мной склонённые друг к другу валуны, и маленький зверёк с длинным тельцем и короткими лапками смеётся надо мной, скаля острые зубы, с видом победителя вцепившись в уступ повыше моей головы. У него белая грудь и брюшко, блестящие чёрные глазки и округлые ушки. Я узнаю в нём горностая. Недовольно фыркаю себе в усы и поднимаюсь, отряхиваюсь всем телом. У меня болит нога от бедра до колена, но это терпимо, ведь у меня теперь четыре ноги, а не две. Горностай принюхивается, ещё раз цокает мне в морду и резво сбегает вниз, взрывая под собой кучки песка. Несётся он прямиком в туман. Мне ничего не остаётся, кроме как гнаться за ним. Я хочу его сожрать. И боль подстёгивает меня в моём беге. Я перескакиваю с камня на камень, а потом врываюсь в песок, двигаюсь зигзагообразно, прижимаюсь задом к земле, постоянно отталкиваюсь, поднимая за собой клубы песка, они встают как грибы после ядерного взрыва, и не чувствую усталости.***
Горностай завёл меня в лес. Я здесь раньше никогда не бывал. Устав носиться за ним, я смирился с неудачей и просто плетусь по мшистой земле. Здесь нет тропинок, и деревья так плотно смыкаются над головой, что свет проступает призрачным свечением. Хотя, возможно, этот серебристый свет излучает сам лес. Но горностай всё время где-то рядом. Я слышу, как он скребётся по кронам, как цокает и посмеивается. У меня нет сил охотиться на него, да и добыча не велика. И так чуть глаза не лишился, пытаясь взять штурмом его крепость из переплетённых корнями старых кустов. Кусты оказались на удивление колючими. Я похрипываю. С моих зубов капает кровь прямо на лапы. Это не моя кровь, я знаю точно. Моё зрение меняется, я начинаю видеть контуры, спектр красок уменьшается. Теперь горностай — жёлто-красная светящаяся субстанция. Понятия не имею, что со мной происходит. Лес полнится шорохами, скрипами, непонятными голосами. Я фокусируюсь только на движениях горностая. Он куда-то меня ведёт. Постоянно держится на дистанции, но не отдаляется так, чтобы я его не слышал, а иногда его мерзкая жёлто-красная физиономия возникает прямо перед моей мордой. Это не пугает, просто неприятно. Я недовольно дёргаю ушами, поджимаю заднюю лапу, плетясь за своей не пойманной добычей. Может быть, это я — добыча?***
Опушка леса. Серебро слепит чувствительные глаза. Я щурюсь. Горностай вьётся возле меня, я порой лениво двигаю лапой, и он тут же ускользает, но возникает вновь подо мной в области живота. Задняя лапа онемела, остальные саднят. Я без сил валюсь на траву и накрываю морду лапой. Горностай где-то возле уха, я чувствую его лапки на макушке, скалюсь, быстро тру голову о траву, чтобы стряхнуть его. Он пропадает. Я закрываю глаза, от усталости тело сводит судорогой. Но уши по инерции двигаются, я разбираю в общем движении неусыпного леса новый, незнакомый звук: поступь тяжелее, чем у остальных его обитателей. Я заставляю себя разлепить веки. Прямо на меня смотрит белый волк, почти прислонившись носом к моему. Свечения больше нет. Краем глаза я вижу свои длинные, вьющиеся волосы, разостланные по траве. Подгребаю под себя руки, усеянные мелкими ссадинами и синяками, все в земле, сучках и травинках и пытаюсь оттолкнуться. Страха у меня нет. Волк смотрит, не отрываясь, а я на него. Он сидит. И глаза у него полны неизбывной тоски, в которую я погружаюсь, замерев. Волк не двигается. Его белоснежный хвост также недвижим. Волк высок, у него вытянутая морда, а взгляд прозрачный, ясный, человеческий. Я уже не пытаюсь подняться, только протягиваю руку и касаюсь его мокрого, блестящего носа. Он закрывает глаза и подставляет под ладонь макушку. — Белый волк, — шепчу я и не узнаю свой далёкий голос, похожий на эхо. — Я знаю тебя. Я знаю, кто ты. Ты… Он уже на ногах и срывается с места, убегает в чащу леса, но я всё ещё вижу белоснежное тело, мечущееся между деревьев. — Ты Туз! — кричу я. — Ты Туз! Санни! Постой, не бросай меня! — рычу я и соскакиваю, чтоб помчаться вслед за ним. Мягкие лапы легко несут меня, и деревья мелькают, от их мельтешения кружится голова, но я сконцентрирован на белом хвосте, которому невозможно затеряться во тьме леса. Серебряный свет помогает мне не терять его из виду, и вот он уже не белый волк, а серебрящийся, движущийся сгусток света. — Санни! — кричу я, но вырывается только злобный рык. — Санни, не уходи! — я ничего не могу с собой поделать, мне хочется плакать, но я не умею. Тени леса враждебны. Я бегу, и они щерятся вслед зубастыми пастями. Горностай бежит следом, но мне некогда удивляться, мне нельзя упустить Санни. Мы бежим долго. Белый волк резко останавливается, замирает под огромным дубом, пульсирующим зелёными прожилками. Замираю и я. Горностай жалобно пискнул где-то вдалеке. Я оборачиваюсь и вижу, как он скрывается в пасти, усеянной острыми штыками зубов в несколько рядов. Горностая перемалывает в мясо, и повсюду летят капли крови. Я и белый волк переглянулись, а потом уставились на то, как в живой тьме скрывается бурый хвостик зверька. Во мне шевелится нечто ледяное и склизкое. Животный страх. Горностай исчезает, а тень сливается с другими тенями, и над ней появляется дымчато-розовое облачко. Я склоняю морду вбок, принюхиваюсь и делаю шаг назад. Осознав значение этого облачка, кидаюсь в сторону волка, который больше не пытается убежать. Оглядываясь, я вижу, как облачко образует собой знаки. И их я тоже понимаю. Понимаю, что горностай — такой же как я, потерявшийся здесь... В этом месте. Горностай пожертвовал собой, чтобы не сожрали меня. И ещё я понимаю, что знал этого горностая, когда был человеком. И этот горностай тоже был человеком. По лицу катится пот, я сижу на траве, обняв колени руками. Волк ждёт, когда я успокоюсь. Он недвижим, как статуя. Тени не двигаются и не приближаются ко мне. Они будто исчезли, но я знаю, что они там, между высоких деревьев без единого листочка. — Санни, — шепчу я сквозь слёзы. — Клемент пожертвовал собой, — беззвучно шевелю губами и поднимаюсь на ноги. У меня нет трости. И я с трудом делаю два шага, валюсь в траву под пристальным взглядом Санни, теперь я к нему ползу. Я не знаю зачем, но мне нужно до него добраться… Белый волк всё-таки сжалился, теперь он мелко трусит ко мне, низко пригнув голову, его строгая поступь вселяет в меня благоговейный трепет. Я разглядываю его так, будто никогда не видел волков. Всего, со всех сторон, от маститых, покрытых пылью и травинками лап с крупными чёрными когтями, до кончиков острых ушей, стоящих торчком. Эти кончики тоже чёрные. Он протискивает морду между землёй и моей грудью, толкается, фыркает, бьёт лбом по солнечному сплетению, и я всё-таки поднимаюсь на четыре лапы.***
Мы оба с тоскливым ожиданием наблюдаем за тем, как лес громко трещит ломающимися деревьями; как оголяется огромная луна, как лавиной несутся выбравшиеся из нор зверьки всех мастей, как в ужасе кричат олени, всё ломается, земля расходится. Я отступаю и замечаю, что между мной и Санни быстро пролегает растущая вдоль и вширь трещина. Я бью хвостом, а белый волк нервно мечется из стороны в сторону, его светлые, нежные глаза полнятся скорбью, но я ничего не могу сделать. Небо раскалывается, обнажая чёрную, гнетущую пустоту. Животные пропадают одно за другим. Вокруг меня сплошь трещины, и мой зелёный островок отделяется от остального леса. Я вижу, как щурятся золотистые глаза вдали. Две лани, ещё не исчезнувшие, жмутся друг к дружке. Теперь мечусь из стороны в сторону и я. Лани не пропадают. Они яркие, озарённые золотым светом огромных глаз, что застыли над ними. Мне неведомо, почему я бесконечно двигаю ушами и бью хвостом, переминаясь с лапы на лапу. Мне больно где-то внутри шерстяной груди. Санни успокоился, он сел, поднял голову к луне и, закрыв глаза, протяжно завыл. Я снова поворачиваюсь к двум ланям, что так привлекли моё внимание. Они молчат и испуганно смотрят. В их огромных светло-голубых, кажущихся белыми, глазах трепещет ужас и знание. Мой островок уплывает, а лес рвётся по швам, разваливается и падает в небытие. Лани исчезли в один момент, как будто их и не было. Золотые глаза закрылись. Песнь Санни становится всё громче и тоскливее, она забирается в меня всё глубже. — Санни! — рычу я, и мой рык возвращается ко мне десятикратным эхом. Пустота порвала лес и сомкнулась вокруг меня, не оставив даже зелёного островка.***
Я брожу в пустоте целую вечность, мечтая найти выход, но его не существует. Бездна тьмы гораздо больше, чем это возможно, у неё нет конца и нет начала. Я старше собственного страха. Мне уже нечего терять. И память мне изменила. Я ничего не помню и не знаю, кто я есть. Мне видны только лапы, бока и полосатый хвост. Порой, от скуки, сам себя кусаю, чтобы почувствовать — я живой. Но сейчас… Я смотрю на двустворчатые двери. Они возникли из ниоткуда, и, возможно, скоро исчезнут. Двери приводят меня в недоумение. Я просто смотрю на них и не знаю, что с ними можно делать в этой пустоте. Какой смысл их открывать, если я обходил их со всех сторон много раз. Вокруг пустота. Но почему-то я снова сижу и смотрю на них, болтая в воздухе хвостом. Если подойти к ним близко-близко и прижаться ухом, можно услышать едва различимые человеческие голоса. Я снова отступаю на шаг, чтобы рассмотреть их. Они совсем небольшие, их верхушка чуть выше кончиков моих ушей, кверху они смыкаются округлым сводом, а на самих створках вырезанные в дереве ажурные узоры, в которых скрываются звери и птицы. Я нюхаю створки в тысячный раз, и запах от них смутно-знакомый и странный. От нечего делать, трогаю их подушечками лап, а порой и провожу когтями. Мне скучно. Но толкнуть их я не решаюсь.***
— Выпусти меня отсюда! — реву я. Разбегаюсь и толкаюсь лбом, но двери не поддаются. Я избороздил их когтями, изгрыз клыками, и постоянно пытался выломать. Но чтобы я не делал, створки не поддаются. Я знаю, кто за ними скрывается. Он там. Я хочу только выйти отсюда. Двери ведут к нему. Но он снова кричит. Я слышу, прижавшись ухом. — Уходи, Тигр! Я не впущу тебя! — Выпусти! Выпусти, пока Оно не прилетело! Оно меня убьёт! — реву я громче, что есть сил в моих лёгких, но он не может меня понять и боится. Я осязаю его страх. На мне нет живого места. Я истерзан безжалостными когтями и клювом. Прикрыв глаза, я уже слышу громкий гул. Его огромные крылья зачерпывают столько воздуха, что он гудит и бушует как воронки урагана. И вот он снова призвал Это. Оно обозначает своё присутствие громким криком. Я не могу с Этим бороться, Оно сильнее, быстрее и, кроме того, оно летает. Мне остаётся только лечь и закрыть голову лапами. И Оно появляется, просачиваясь сквозь двери. Похожее на ворона, но огромное, страшное, его клюв крючковат и остер как бритва, уж я-то знаю. Оно в ярости и бушует. Громкий крик разносится эхом по моей бесконечной камере. Оно не ждёт и бросается сразу. Я чувствую всем своим телом каждый его коготь, каждый удар клюва, Оно рвёт мне бока и пытается попасть в темя, а я лишь сильнее сжимаюсь и жертвую остатками истерзанной лапы…***
Мой глубокий сон прерывается голосом. Я не верю этому обману и не реагирую. Мои глаза плотно закрыты, я не помню, когда открывал их. Моё тело мне не подчиняется, я слишком давно недвижим. Но слепящий свет бьёт по моей вечной тьме, я вижу его сквозь закрытые веки. — Тигр, выходи! Тигр! — звонкий голос не может быть правдой. Здесь царит тишина целую вечность. — Тигр, я хочу тебя увидеть! Он долго кричит, а свет всё не гаснет. Я думаю, что если открою глаза, всё исчезнет, и я увижу только неприступные двери, обезображенные моими когтями и зубами. Но я всё-таки сдаюсь и медленно разжимаю веки.***
Осторожно вступаю в слепящий свет. Двери открыты настежь. Меня терзают смутные сомнения. Я никак не могу привыкнуть к свету и постоянно моргаю. Мне больно от него, но я всё же забираюсь внутрь, осторожно, на полусогнутых, пригибаясь. Вдруг Оно снова появится? Я залез в эти двери полностью и оказался на кровати. Он здесь, но я плохо вижу его из-за света. Мне трудно разобрать. С опаской оборачиваюсь, но и сзади бьёт свет. Пустоты за дверями больше нет. А он продолжает звать, и я понимаю — он меня не видит и не чувствует, ведь я стою прямо на нём. Между моих лап копошится нечто маленькое и странное. Я пригибаюсь ниже, отодвинувшись, и смотрю во все глаза на своего мучителя. Наконец-то я привык к свету. Он мал и пушист, я узнаю в этой мордочке детёныша гиены. Пятнистый и смешной со светло-рыжим пушком на голове. Он смотрит на меня во все глаза и не может увидеть. — Тигр, ну выходи же… Голос у него капризный. Я трогаю его лапой, но он не чувствует. Осмотрев его всего, я замечаю две странности. У него до дикости длинная кисточка хвоста, заплетённая в косу. Длиннее, чем сам детёныш. И глаза гиены сверкают разными цветами. Я понял всё. Абсолютно всё в этом мире стало ясно мне как божий день. Я громко зарычал, не в силах иначе выразить свои чувства, от этого рыка я затрясся всем телом, ощетинился и… Свет погас.***
Я выныриваю из сна. Резко, как из ледяной проруби. Громко, со стоном хватаю первый глоток воздуха. Чувствую себя при этом обожжённым. Всё тело горит, я не понимаю толком, где нахожусь, но знаю. Знаю! Это знание глубокое и абсолютное. Единственное, чего я сейчас хочу, это достать блокнот и ручку. Я скатываюсь с кровати и с грохотом падаю на пол, тут же вспоминаю, что беременный. Хорошо, что удар об пол пришёлся на бок. Постанывая, ползу к тумбе, которую ясно вижу перед собой, хоть меня и шатает спросонок. Я насквозь пронзён страхом, что не успею. Неимоверно шумя, я открываю ящики с такой силой, что они выходят полностью, со сломанными креплениями, и падают на пол, выворачивая своё содержимое. Но здесь нет ничего, на чём можно писать. Только вещи. Через несколько секунд я понимаю, что мне и писать уже нечего. Знание ускользнуло от меня, хотя я отчаянно за него хватался. Мне так больно. И я уже не понимаю от чего, чувствую только, что потерял нечто очень важное, нечто, что было важнее всего на свете. Я сжимаюсь в позу эмбриона на полу, когда виски пронзает боль, и наружу лавиной прорываются слёзы. И я реву, кусая губы, хрипло постанывая, прижимаюсь лбом к холодному полу... Всё зря.