Жестокое сердце

"See who I am, Break through the surface Reach for my hand, Let's show them that we can Free our minds and find a way. The world is in our hands, This is not the end"*.(с) Within Tempatation

      1. Шаман       Эта история моей победы и моего поражения. Всё началось в том злополучном марте. Я помню те дни, как будто они были вчера.       Это было самое смутное время в моей жизни, самое болезненное. Мои родители развелись, а я остался с отцом-омегой и его новым мужчиной — Лайошем Варгом. Я сделал этот выбор осознанно. Тогда я думал, что хочу помочь папе, но на самом деле — почувствовал притяжение к его избраннику. Но это я понял намного позже. Я многого тогда не понимал и лучше разбирался в мёртвых, чем в живых. Кроме того, за несколько месяцев до того дня, я ощутил свою силу, но ещё не понял её значения. И я возгордился. Решил, что мне подвластны люди, животные и целый мир. Победа над духом, преследовавшем Лайоша, ослепила меня. Тогда я уже знал, что любое вмешательство в течение жизни требует платы. Но мне было неведомо, что плата не всегда соразмерна вмешательству. Мне было неведомо, что плата может повлечь за собой череду других плат. Я понятия не имел, что нельзя помогать людям, которые об этом не просят. Мне нельзя вмешиваться в жизнь близких людей, потому что я не объективен.       Девятнадцатого марта того года — я убил свою сестру. Столько стоила папина свобода. Я отдал её, не задумываясь, потому что посчитал, что не рождённый ребёнок ничего не значит. Потому что посчитал, что моя сестра принадлежит Лайошу, и за папу платит он. Лишь спустя время я узнал — прежде мы всегда рождались вместе. Прежде — она была моим Сопроводителем, удерживающим меня и предостерегающим, мы были созданы из одного материала ещё на заре времён. Она приходила в этот мир, чтобы наполнить меня человечностью в хорошем смысле этого слова. В этот раз её место во мне заполнено пустотой, и я вынужден учиться человечности в одиночку. Я стараюсь изо всех сил, но у меня получается далеко не всё. Я скучаю по ней.       Я убил свою сестру, ослепнув от гордыни. Она простила меня, но наказала. Много лет я искал её, надеялся найти в ком-то другом, но она лишь посмеялась надо мной. Моя сестра больше не придёт.       “Не жди меня, Шаман. На этот раз ты отказался от меня по своей воле. И я даю тебе свободу”. — вот и всё, что мне удалось от неё добиться.       Молитвы и крики о помощи её не разжалобили. Как и я, она — жестока. Мне остаётся лишь молиться ей в самые чёрные часы, а ей — делать вид, что она не слышит.       1.1       Мартовским днём я слонялся по дому и собирал гроздья гнева своего отца. Они были развешаны в воздухе, зияли ранами и бередили мне душу. Мне было нелегко смотреть на них, слишком сильно я был связан с папой, слишком глубоки были его раны, чтобы я мог остаться равнодушным. Мне было только тринадцать. Поэтому я собирал их и давил в руках.       Всё началось с сигареты.        Лайош слышал его ледяной, вибрирующий голос и ловил удары по лицу. Папа хотел курить. Он требовал сигарету, но Лайош готов был терпеть всё ради своих детей. Папа кричал, кидался в него посудой, рвал книги и топал ногой, которой мог топать. И кричал о сигарете. Он плакал. Это видел и слышал Лайош. Понимал он, конечно, больше. Я не могу принизить его интуицию и чуткость — они всегда были сильны. Особенно, если дело касалось моего отца. Но всё же, Лайош понимал далеко не всё.       Я же видел через гроздья гнева вовсе не это. На самом деле папа кричал: “Освободи меня!”. И этот крик звенел громче тех, что он издавал голосом. Папа не знал, не мог знать, чего просит на самом деле. Сквозь двойное восприятие я слышал ещё много слов — сказанных и не сказанных. Мне было тошно. В конце концов дверь спальни громко хлопнула, и замок закрылся на несколько оборотов. Я видел отражения эмоций Лайша и папы на всех стенах — они были красных, чёрных и фиолетовых оттенков. Сквозь них пробились и жёлто-оранжевые, как пламя. Я догадался, что в доме мне сейчас не место, и ушёл, столкнувшись в коридоре с одним из телохранителей. В то время у нас их было много, их лица и имена стёрлись из моей памяти, кроме одного. Они чередовались каждые две недели.       Я был слишком мал и не так много понимал в людях как сейчас, и ещё не знал, что они делятся на два типа — как животные. Одни — теплокровные, другие — хладнокровные. Теплокровных можно читать как книгу, они понятны, их чувства всегда наружу, им не дано скрывать цвета ауры и обрывки чувств. С хладнокровными — всё иначе. Почему-то именно в тот день я почувствовал холод, исходивший от одного из них, но их было трое, и они практически постоянно находились вместе, по одиночке — скучно наблюдать за участком. Ощущение было мимолётным, я толком не сосредоточился на нём. Никто из них не отбрасывал теней-намерений.       Наблюдая за ними из беседки, я пытался понять, от кого повеяло холодом. Для меня они все были на одно лицо, я их даже не запоминал. Уже тогда я жил в слишком объёмном мире, чтобы обращать внимание на каждого человека. И это — ещё одна моя ошибка. К людям нужно приглядываться всегда, особенно к тем, кто живёт с тобой на одном участке.       Потеряв к ним интерес, я выпустил Раэ из вольера и повёл гулять. Этот пёс был моей отдушиной. Он сумел обезболить мои раны от смерти Рамзеса. Я находил в нём утешение несколько лет, прежде чем мой хранитель вернулся ко мне удивительно красивой цейлонской кошечкой. Но эта история не о нём. Вернувшись с прогулки я застал папу курящим на крыльце. Лайош тоже курил, сидя возле него, и обнимал его колени. Стоило устраивать такой переполох из-за сигареты, даже если дело вовсе не в ней? В тот период взрослые казались мне ужасно странными созданиями. Они оба уже успокоились, а я всё ещё был зол. И потому решился на разговор, который откладывал несколько месяцев.       “Лайош, это необходимо. — говорил я. — Ты можешь сделать это. Введи его в транс и отмени команды из ключевых слов!”— я настаивал со всем упорством подростка, вбившего себе в голову, что он знает как лучше.       Лайош не делал удивлённых глаз и не спрашивал, откуда я знаю о том, на что он способен. Хотя я знал слишком много. Он был непреклонен и говорил только: “Нет. Это исключено”. Чем злил меня только больше. Лайош — теплокровный. И я читал его. Чувствовал его страх и недоумение. Пользовался этим и жестоко давил на него. Но Лайош не сдался. Не сдался даже тогда, когда я разгневался настолько, что Раэ перенял мои чувства. Этот непостижимый человек сделал вид, что никак не связывает одно с другим, хотя я прекрасно видел, как сомкнулись синие линии в его оболочке. Раэ лаял на него, и я вероломно усиливал его агрессию. Пёс кусал своего хозяина за одежду, но Лайош не уступил. В конце концов ему удалось даже порвать мою связь с псом. Он подчинил его, подавив мою же волю, уплотнившую воздух и подействовавшую на собаку. Надо ли говорить, что к тому моменту я был разъярён как разбуженный зимой медведь?       Моё ослиное упрямство не знало границ. Это и был тот момент, когда нужно было уступить. Ведь папа Лир справился бы со всем сам, пусть это и заняло бы у него больше времени. Я не распознал знака, хотя Лайош сделал всё, что от него требовалось. Мне не в чем его винить. Тогда я сильно разочаровался в его Ангеле, который обещал мне поддержку со стороны Лайоша. Но нет его вины в том, что я вовремя не распознал эту поддержку.       И я решил, что раз мне не хотят помогать — я всё сделаю сам. От и до. И дождался, пока папа погрузится в свою пустоту достаточно глубоко через сон. Мне пришлось не спать три ночи, чтобы поймать этот момент.       2. Тигр       Он долго бродил в пустоте, пока не наткнулся на странное животное. У него не было запаха, не было шерсти, но и человеком его нельзя было назвать. Тигр обозначил это существо как “Человекоподобное”. Оно стояло на четвереньках, глаз у него не было — в провалах, в самой их глубине светились млечные пути. Его конечности напоминали руки и ноги, но задние были вывернуты как у кузнечика или лошади. На голове у него росли большие серые перья и образовывали собой нечто, похожее на корону. Тигр вздыбился, увидев его. Человекоподобное двинулось, и Тигр зарычал.       — Я давно тебя жду, — сказало Человекоподобное, замерев. Его тонкие губы не двигались. Тигр принюхался. — Иди за мной, и я тебя выведу.       Тигр попятился, удивившись, что понимает его.       — Не бойся.       — Кто ты? И почему мы можем говорить? Я встречал здесь людей, но мы не понимали друг друга.       — Я говорю на языке, понятном всему живому и мёртвому. Только я могу тебе помочь. Ты хочешь выйти отсюда и избавиться от плена. Так следуй за мной.       — Почему я должен тебе верить?       — Потому что я не умею врать.       Тигр не мог решиться. Человекоподобное внушало ему трепет и страх. Выйти отсюда он действительно хотел, но...       — Отсюда нет выхода. А значит, ты врёшь.       — Если не пойдёшь за мной — не узнаешь, так это или нет.       Зверь притих, прижав уши к голове. Соблазн был велик, но он боялся Человекоподобного. И в тоже время понимал, что терять ему нечего, поэтому всё-таки решился и осторожно приблизился к странному существу. Оно резко схватило его подобием руки за холку, Тигр не успел даже рыкнуть, и пустота раскололась на части. За ней скрывалась не чёрная, а белая пустота. Они летели сквозь слои пространства, Тигр задыхался от бьющего в нос и открытую пасть воздуха, у него слезились глаза. А Человекоподобное держало его очень крепко, будто рука его стала деревом и срослась с ним — так чувствовал Тигр.       — Ничего не бойся! — эхом билось в голове.       Тигр махал лапами, пространство в очередной раз раскололось на части. Ему были видны взрывающиеся со всех сторон искры. Повернув голову назад, он всё-таки успел разглядеть пульсирующие светом нити, они пронизывали всю его шкуру — их концы тянулись куда-то ввысь, далеко-далеко. Эти нити рвались, взрываясь букетами искр. Моргнув, Тигр увидел уже не нити, а длинные кровеносные сосуды. Разрываясь, они орошали всё вокруг не искрами, а кровью.       Зверь не сразу почувствовал боль, а когда она пронзила всё его тело, каждую клеточку, не смог больше оставаться в сознании. Вспышки засветились в глазах. У него будто рвались сухожилия во всех местах сразу. Последнее, что он увидел — это бескрайнее звёздное небо, плескавшееся полупрозрачным фиолетовым океаном, а в нём лениво плыли огромные чёрно-белые рыбы, издававшие пронзительные, оглушающие крики. Он ослеп и оглох в одно мгновение, и больше ничего не чувствовал.       3. Шаман       Посреди дня, в обед, девятнадцатого марта, у папы началось кровотечение — от которого он проснулся. Кровь хлестала и из носа, и снизу. И ещё он орал. Когда я вспоминаю тот день, отчётливо слышу его жуткий крик. Я очнулся за несколько минут до этого. Но меня ещё питала уверенность в правильности моих действий. В доме поднялась такая суматоха, что на меня никто не обращал внимания. Папу срочно увезли в больницу. Мне оставалось только ждать.       В спальне на кровати блестели огромные багровые лужи крови. Там я и увидел его. Миро. Он висел в воздухе надо мной тёмной тучей и пульсировал. Он был разгневан.       “Ты очень глупый, Шаман”. — сказал он мне. Я не захотел ему отвечать. У меня дрожали руки, изнутри меня обжигал мороз. Никакого желания общаться не возникло. Помню, как расплакался, упав на эти кровавые простыни. Но плакал я от жалости, а вовсе не от раскаяния. Уже тогда мне было известно — моя сестра умерла.       Лайош вернулся на следующий день. Белый и злой, он ворвался ко мне в комнату рано утром и за шкирку вытащил из кровати, я даже пикнуть не успел. Меня, в одних трусах, протащили по полу до кабинета и швырнули на кушетку. В тот момент мне и стало страшно, но страх мгновенно сменился злостью. Я считал — он ничего не понимает. Но на самом деле Лайош понимал гораздо больше, чем я думал. В то время я ещё плохо знал этого человека, не смотря на то, что видел его в папиных воспоминаниях.       На его белом, как снег, лице сверкали разные глаза — они внушали ужас, но я отвечал только немой злобой. Тогда я впервые познакомился с Лайошем в ярости. Его молчание было страшнее любых криков. Он был груб, даже очень. Не сказав ни слова, сразу начал считать.       Когда он произнёс: “Два” — я всё понял. Помню, как по телу ручьями покатился пот. Лайош крепко держал меня за шею, не давая вырваться, пальцами другой руки он щёлкал. Эти пальцы мельтешили то с одной стороны от моего лица, то с другой. И я взвыл.       “Нет! Не делай этого!”       Из меня потекли сопли и слёзы, я визжал и вырывался. Он дал мне пощёчину.       “Один раз увидишь — не забудешь никогда!” — помню, как прокричал это и увидел собственный крик, разлившийся густой чёрной гуашью по полу и стенам.       “Что я увижу? Что?! Я тебя сейчас ударю по-настоящему! Говори, что ты сделал!”       Кислотно-зелёные реки его страха залили всю комнату. Ужас Лайоша передался мне. И я говорил с ним по наитию, как с духами. Не соображал. За меня, того мальчика, говорил я — взрослый.       “Ты просто боишься меня. Но я такой же, как ты. Тебя боятся, хотя ты не делаешь ничего плохого, по-настоящему плохого. Ты делал ошибки, но сам за них и расплачиваешься. Так почему ты относишься ко мне так, как не хочешь, чтобы относились к тебе? Ответь мне, Лайош”.       Он гулко дышал, его трясло, я же — расслабился и просто молча смотрел на него. Он тоже молчал и долго. А потом опять начал считать и щелкать пальцами. Лайош забирался в меня — моё тело становилось ватным, мысли рассыпались на кусочки, а голову постепенно наполнял туман. Внутри меня быстро распространялся сухой лёд. Я из последних сил дёрнулся и вцепился пальцами ему в шею. Мои глаза уже с трудом различали его, комната плыла.       “Ты делаешь ошибку, — прошипел я. — Есть вещи, которые нельзя знать. Потому что жить с этими знаниями будет невозможно! Слушайся меня...”       Но я не убедил Лайоша. Последнее, что я услышал, было: “Ты хотел транс, ты его получишь, мой мальчик”.       Я приходил в себя несколько раз во время транса и отрывочно слышал разговор. Помню, что говорил много лишнего. Я был в том возрасте, когда Лайош легко мог пробиться сквозь мою ещё хлипкую защиту. И он забрался далеко, так далеко — где я не был. С ним говорил я, помнивший несколько последних жизней. Из тех жалких обрывков разговора я вынес только, что мы с ним встречаемся каждый раз. И в этой жизни — я впервые не враг ему. Ещё я говорил, что это моё тело достаточно крепкое, чтобы выдержать Шамана лет шестьдесят. Предыдущие доживали лет до тридцати пяти — сорока. Больше мне не удалось запомнить, а Лайош никогда об этом не говорил, как бы я с ним не бился.       Позже я задумывался, почему он не смог достать из папы всё о “Скарабее”, если он умудрился залезть в меня так далеко. Но сейчас я понимаю, что “Скарабей” его не особо волновал, и так глубоко как в меня, Лайош не смотрел в папу. Его вынудил пойти на это животный, инстинктивный страх. Видимо, он полностью удовлетворился тем, что узнал. Мне он не соизволил рассказать об этом, но я надеюсь, что однажды Лайош всё-таки поведает мне о том разговоре.       Моя сестра умерла, но мой брат остался жив. Он родился семимесячным и очень слабеньким, поэтому почти месяц провёл в барокамере под капельницами и круглосуточным наблюдением. Папу я не видел долго. И ещё дольше я не разговаривал с Лайошем. Я не мог его простить. Мне понадобилось время, чтобы прийти в себя после случившегося. Но у меня не было выхода, кроме как смириться. Лайош отчасти заменил мне сестру. Именно он по сей день учит меня быть человеком. И я знаю, что этот мужчина сам очень долго им становился. Только у нас есть различие — он должен был научиться любви, а я не могу ей научиться. Любовь — это набор гормонов и запахов. Молекул, что притягиваются исключительно по физическим принципам. И я вижу её именно на этом уровне. Но с другой стороны, если вдруг появится человек, с которым у нас образуется связь сродни моей связи с папами — у меня не будет выбора, кроме как остаться с ним... И хотя бы попытаться придумать то, что называют любовью. ________________________ *Посмотри, какой я, Прорвись через видимость, Дотронься до моей руки, Давай покажем всем, что можем Освободить разум и найти путь. Весь мир в наших руках, Это не конец.