Сто шагов назад, тихо на пальцах Лети, моя душа, не оставайся, Сто шагов назад. Притяженья больше нет.(с)
1.
— ...Всегда приму тебя назад. Нет ничего, что могло бы изменить мою любовь к тебе. Я проклят этим чувством. И... не могу смириться с твоей нелюбовью. Я не понимаю... — Я любил тебя. Но, Нэйт, ты не был счастлив со мной, признай это... Подожди. Ты страдал от неуверенности и ревности. Ничего не помогало, как бы мы не бились... — Я был хреновым мужем, Лир, я исправлюсь... — Нэйт. Ты был лучшим мужем из возможных. Ты прекрасный муж и отец, самый чудесный альфа. Я любил и я... Продолжаю любить, но уже иначе. Пойми, родной, я... Я не могу без него. Ты отпустишь, ты будешь счастлив. Не держи на него зла, он во многом и не виноват... — Как мне жить без тебя? Как мне отпустить? Тебя... Такого... Ты помнишь, с чего мы начинали? Это дежавю... Я уже видел тебя таким... Не могу простить себя, что допустил это снова. — Не кори себя. Ты не виноват. Никто не виноват... Не грызи себя за то, что было. Мой профессор... — Мой несносный мальчишка. Я навсегда твой. — Не говори так, не надо. Ты всё сможешь. Каждый... Каждый принадлежит только себе... — Но ты — его. — Это сильнее меня. Нэйт... Мои родители проговорили всю ночь перед выпиской папы Лира из больницы. Их тени двигались за ширмой. Папа Лир говорил про пять стадий принятия и о том, что любовь бывает разной. Они вспоминали прошлое, говорили и о Миро. Было много слов, способных разжалобить любого, но я ничего не чувствовал. Однако, был рад тому, что они говорят. Их навсегда связала плотная оболочка, её нельзя было порвать. И то, что произносил папа Нэйт, осталось неизменным на весь остаток их жизней, но я знал — он сможет с этим жить. Однажды он пришёл к пятой стадии — смирению. Это не изменило того факта, что папа Нэйт всегда был готов принять его назад... И всё же, он смирился. Они не смогли стать друзьями, но немногие могут принять выбор своего любимого человека, а папа Нэйт — смог. Он вызывает у меня уважение. Не опустился до соперничества с Лайошем, не опустился до пустых попыток вернуть папу Лира, но в ту ночь я слышал их поцелуи. Я улыбался. Мои родители прощались, несмотря на то, что впредь им всё равно приходилось видеться. Но именно тот долгий разговор — стал точкой. Пока мы с папой лежали в одной палате, каждую ночь я забирался к нему и спал с ним под одеялом. Все жалели его, кроме меня. Потому что только я был способен перебороть это чувство, вызывавшее у папы острое неприятие. Папа Лир чувствовал жалость окружавших его людей, и в ответ они получали только злость. Он прятался под одеялом по двум причинам. Первая — желание не ощущать сострадание и жалость, а вторая... Папа Лир очень трепетно относится к своей внешности. Он не мог принять себя таким — даже временно. Я никогда не видел у него даже седых волос, это у него с Лайошем общее — они любят красоту мира и самих себя. Всё некрасивое их отталкивает. Папа долго не мог смотреть на себя в зеркало. Но и сочувствие по этому поводу будило в нём только агрессию. Она казалась врачам психозом, озлобленностью на мир, жалостью к себе, желанием привлечь ещё больше внимания, но нет. Дело было только в том, что папа Лир не признавал собственной немощности и временного уродства, которое видел только он. Свою ногу он изувечил сам. Только он мог решать, что будет с его телом. Поэтому он так сильно страдал. Ощущение собственной беспомощности перед другим и своей некрасивости — делало его невыносимым.2.
В тринадцать лет я стал наркоманом. Мне требовалось время, чтобы пережить смерть. Много времени. Ведь я умер. Папа тоже умер — только об этом никто, кроме меня не знал. Мы умерли ненадолго, но этого хватило, чтобы я усвоил самые важные уроки. Я стал старше собственной памяти. Ведь я прожил всю жизнь папы Лира. Я прожил её за несколько секунд до его смерти. От самого его рождения. Он родился в феврале, в сильный снегопад. Снежные хлопья вихрем кружились в воздухе, когда на свет появилось настоящее Пламя. Я прочувствовал на себе его страшную жизнь во всех её красках. И усвоил самое важное правило. Номер один: Никогда ни в кого не входить так глубоко, чтобы срастись с ним. Парадокс заключался в том, что не сделай я этого в силу неопытности — папу Лира бы не спасли. Я впитал его страх, его боль, его мысли, и даже его смерть. Разделив это всё между нами пополам — я умудрился сохранить ему жизнь. Правила созданы, чтобы их нарушать. Этот урок уберёг меня, застраховал от ошибок в будущем. Но и наложил на меня неизгладимый отпечаток. В тот день, в тот момент, когда я требовал от Араниса поехать со мной — я понятия не имел, чем буду заниматься через несколько часов. От страха потери родителя, я высвободил себя почти полностью. Это создало правило номер два — никогда этого не делать. Моё тело несовершенно. Но я об этом не думал. Действовал слепо, необдуманно, тратя все жизненные ресурсы. Я вошёл в Араниса и папу Нэйта, я вошёл в Раэ и Чокки, и ещё в тысячу животных одновременно. Я перемещался от кота к белке, от белки к мыши, от мыши к птице. Устремлялся всем существом вслед за Лайошем по протокам братских, нерушимых каналов. Нёсся дальше, парил, плавал и ползал в телах братьев наших меньших, лаял и дёргал Волчонка за рукав. Я был одновременно везде. Чтобы спасти папу Лира мне пришлось пробудить в себе нечто, необъятное для человеческого тела и детского рассудка. Я лишился его на несколько часов. Я стал кислородом и дыханием, капелью и травой, рыбами и животными. Я стал всем, что мне было в то время доступно. Я активировал сотни духов своим призывным криком на языке мёртвых, я слышал Лайоша и папу. Это было похоже на делириум. На острую степень невыносимого психоза. Я входил и в Джекила Локтана, но к тому моменту так ослаб, что его хладнокровная натура не приняла меня. Я пытался напугать его. Старался изо всех сил стать видимым. Возможно, он видел меня, но не придал значения неясному движению на периферии зрения. Поэтому я сконцентрировался внутри отца, разделил с ним всё, что он испытывал в тот момент и за всю жизнь. Я рвался на атомы, не испытывая ни малейшего сомнения. Одержимый идеей спасти, я умер вместе с ним. Выйдя из него и состояния смерти — я нацеплял на себя всё, что было у него. Фантомные боли, пропорциональные материальным болям отца. Я молчал о них. Не хромал от острой боли в ноге, но от этого она не становилась меньше. Я терпел. Невнятная интуиция говорила мне — скажи я о них, и я покойник, как существо. Я больше не желал ничего видеть и слышать, я отказывался от тонкого мира. Это и сделало меня наркоманом. От антибиотиков и других препаратов я мог часами не наблюдать ничего с ним связанного. Мне было хорошо. Порой я переставал видеть вообще что-либо. Особенно мне понравился один препарат — я впадал от него в лёгкую степень анабиоза. Несколько лет спустя, пытаясь его найти, колол себе всё подряд. Но так и не нашёл. Возможно, он действовал на меня в тринадцать лет, а позднее — уже нет. Я снова и снова проживал папину жизнь. За несколько секунд я стал старше на жизнь. И говорить об этом не хотелось. Став абсолютно пустым, растратив все жизненные силы, я крайне медленно восстанавливался. Я был болен. Только вылечить меня было невозможно. Хотя врачи и пытались. Они не уставали искать. Мне даже вскрывали череп в поисках опухолей. Я был согласен на всё, лишь бы сидеть на игле. Лишь бы не выходить из больницы. Лишь бы видеть как можно меньше людей. Не чувствовать их, ничего не знать. Не пересекаться ни взглядом, ни словом. Когда папу Лира выписали, я вздохнул с облегчением. Я был рад ему, как ребёнок, любящий отца. Но совершенно не рад как медиум. Тот волшебный препарат мне кололи не всегда. У меня есть сомнения, что дело было только в нём. Галлюцинации и пустота периодически менялись. Я путался в действительности. Я был пуст и чист, так мне казалось. У меня искали инфекции и даже находили. Использовали препараты, которые вызывали другие симптомы. Я терпел биопсии, пункции из спинного мозга, от сильнейших антибиотиков, у меня однажды отказали почки, но с помощью других лекарств — их привели в рабочее состояние. Я был рад абсолютно всему, готов был терпеть любую боль, лишь бы не выходить, лишь бы ничего не видеть и не знать. Когда меня попытались выписать, произошло нечто непонятное даже мне. Скорее всего, мой организм откликнулся на моё самое сильное желание. Я проваливался в комы с завидной периодичностью. Они давали мне покой и умиротворение. Я был счастлив, когда это происходило. Мало что помню, видения размытые, но в памяти осталось несколько неясных картинок. Во время ком я убегал из себя. И, возможно, действительно дремал в телах уличных котов. Но это не точно. Когда папа Лир ещё лежал в больнице, пришёл доктор Клэптон. Я был зол. Выйдя из третьей комы, я был подведён только к жизнеобеспечению и восстановлению. Заветного лекарства мне не дали. Это вызывало крайнюю степень раздражения. Ведь мне стал доступен тонкий мир, который я по-детски ненавидел. Он навязчиво лез в глаза. После смерти я сильно вырос как медиум, что отвергал. И, едва доктор Клэптон улыбнулся мне — я увидел всё. Весь спектр его чувств, эмоций и... Возможностей. Мне стало понятно — передо мной слабенький медиум. Его способности не были врождёнными, он владел тем, что доступно любому человеку, просто не каждый это развивает. Доктор Клэптон за годы работы с людьми — развил. Через пару вопросов мне стало ясно — он что-то видит. И ещё, он уличил меня в симуляции. Не явной, но всё же. Он не мог знать, кто я. Не мог и понять мою природу, но мы друг друга почувствовали и тогда оба встали в стойку и ощетинились, как охотничьи собаки. В нашем коротком диалоге прозвучало всё. Мы друг друга поняли. Я прогнал его, а он принял моё решение, за что я благодарен ему по сей день. Клэптон не стал меня сдавать и изучать. Возможно, он почувствовал, что не справится со мной. Мало того, что я сильный медиум, так моему упрямству можно только позавидовать. И я был слишком зол, чтобы церемониться с кем бы то ни было. Я увидел ещё много всего, совершенно не желая этого. Понял только, что несмотря на все свои недостатки, обусловленные его профессией и натурой, он действительно спас Лайоша от самого себя. Клэптон не любил его. Он боялся его и изучал много лет. На самом деле Клэптон не считал его человеком. Но, создавая видимость настоящей дружбы — сам того не ведая, удержал Око от множества ошибок. Лайош совершил много нехорошего, но без Клэптона — этот телепат мог нанести миру ощутимый ущерб. Иногда люди учатся чему-то не благодаря, а вопреки. И ещё я обнаружил серьёзную прореху в их связи, Лайош больше не был у него под контролем. Об этом моя история. Я тоже учился у Лайоша человечности не благодаря, а вопреки.3.
Тёплый сентябрь подходил к концу, когда Лайош сделал мне подарок. Очень мягкий и пушистый подарок. Он даже умудрился пронести его в больницу под пиджаком, чтобы показать. Белоснежный, с серебристыми прожилками комок шерсти громко пищал. Я был куплен с потрохами. Очаровательная кошечка с ещё круглыми ушками и синими глазами вызвала у меня тёплые эмоции. Эти эмоции обожгли моё заледеневшее нутро. Персонал больницы вопил и чертыхался, пока я гладил малышку, нелепо ползавшую по постели, растопырив пушистые лапки. Она пробыла всего пять минут в моей палате. И Лайош шёпотом спросил: “Это не он?”. Я лишь головой покачал. Нет. Не он. Но я сразу её полюбил. Моё бешенство зашкалило, когда я понял — это был откуп. Папа Лир дремал у меня на постели. Я гладил его по голове. Мой любимый препарат бежал по моим венам, я не видел никаких теней-намерений и отблесков эмоций на стенах. Даже ауры людей выступали неявно. Прострация и ничего больше. Абсолютно расслабленный, я покачивался из стороны в сторону. В те месяцы я не занимался ничем. Совсем. Мне не хотелось ни игр на планшете, ни книг, ни настольных игр. Мне нравилось безделье и пустота в голове. А жалюзи на окнах — завораживали. На улицу я тоже не ходил. Там могли возникнуть ненужные образы того, что было и что будет. Тепло папиного тела грело душу. Он иногда засыпал даже сидя. Усталость от пережитого слишком долго не отпускала нас обоих. Но в тот день мои каникулы закончились. Я поворачивал голову, осматривая своё белоснежное, стерильное убежище, когда наткнулся взглядом на него. Страха не было, удивления — тоже. С минуту мы молча смотрели друг на друга. Джекил Локтан. Подобие на человека стояло в углу. Он не двоился, не расплывался, чёткость поразила даже меня. Он удерживал свой образ под моим прямым взглядом. Я видел строгий ошейник, избороздивший ему всё горло, исполосованную кожу, грудь в ожогах, почерневшие руки, пропитанные застарелой и свежей кровью трусы. У него не было ногтей на многих пальцах, у него отсутствовали ушные раковины, его лицо со сломанным, повёрнутым набок носом, представляло собой жалкое зрелище. Одна нога была явно сломана, болталась на коленном суставе. Я даже не поморщился. Мы смотрели друг на друга очень долго. Я не сразу начал размышлять о том, что вижу. — Уходи. — сказал я ему на языке мёртвых, прижав папину голову к своему боку плотнее. Джекил не отреагировал и ничего не ответил. — Что ты хочешь? Уходи. Но тольколь внимания. Я мял волосы отца, чувствуя под пальцами едва отросшие покровы. Он отказывался подстричься полностью. Поэтому часть прядей сохранилась, а часть — нет. — Ты, — произнёс он, пошевелив губами. — Ты. — повторил, не меняясь в лице. Это не было языком мёртвых. Меня обжёг внезапный внутренний озноб. Я пошире открыл глаза, несколько раз моргнув. — Уходи, — прошептал я, прижав ладонь к папиной спине. Он лежал у меня в ногах, лицом на моём боку. — Ты, — снова сказал он и исчез. Сразу, рывком, не рассеиваясь. Котёнок — откуп. Осознание ударило меня молотом по голове. Лайош ослушался. Джекил жив. Только... Только Лайош довёл его до того, что у него отлетала душа. Я посмотрел на свои дрожащие от ужаса руки. Мне стало плохо. Приборы начали ужасно пищать, проснулся папа, и прибежали медбратья.4.
Тем же вечером я позвонил Аранису и попросил привезти мне косу Лайоша. Аранис прилетел через двадцать минут. Он слушался меня беспрекословно. Заботливо отмытая от крови, снова заплетённая коса пахла шампунем и была завязана красной резинкой. Мне это не понравилось, но я ничего не сказал. Мне нужно было не так много. Только определить — где. Никуда и ни в кого не входя. Поэтому я мял косу, не отпуская Араниса. Он не задавал мне вопросов. Молча ждал. Образы были неясными, но узнаваемыми. Признаюсь, я был немного не в себе. В те месяцы я редко хвастал вменяемостью. Но меня колотило от злобы. Я готов был убить Лайоша. Тогда я сказал Аранису, чтобы он вытащил меня из больницы на несколько часов любой ценой. И ещё, что он будет моим водителем. И Аранис снова не задал ни одного вопроса. Джекил стоял возле меня. Если до этого дня у меня и были сомнения, с кем остаться жить, то в те минуты они развеялись. Помню, как мне кололо пальцы. Волосы Лайоша казались жёсткой щетиной, коса пульсировала живой змеёй. Некстати приехал папа Нэйт. Но я быстро его выпроводил. Аранис с ним пошептался за пределами палаты, они какое-то время спорили. Я догадывался о чём. Отец хотел ждать. В итоге вышел я и сказал, чтобы он уезжал и ни о чём не беспокоился. Конечно, он не сдался так просто. Но я уже знал о его коротком разговоре с Лайошем. Он представлял собой почти агитацию. — Что ты с ним сделал? Убил, как сказал Калис? — А ты бы убил? — спросил его Лайош. Исходя из натуры папы Нэйта, я сделал вывод, что он может мне помешать и сам погрязнуть в беспросветной тьме мести. Джекил ходил за мной по пятам. Я делал вид, что не вижу его. Он исчезал и возвращался. Чувствовал ли я ненависть к Джекилу? Ничего я не чувствовал. Только следовал интуиции, визжавшей, как аппарат считывания сердечного ритма, что мои каникулы закончились.***
Я ехал в Ремо в одной пижаме, закутанный в тёплое пальто Араниса. Я был не в себе. Мне некогда было ждать, пока Аранис привезёт мне ещё и одежду, соответствующую погоде, ведь в больницу я попал летом. Огни ночного города ослепляли меня, я закрывался от них огромным воротником. Мне было очень холодно. Злоба бывает ледяной. Джекила рядом не было. У ворот бывшей усадьбы я сказал Аранису, чтобы он ждал меня в машине. Он хранил молчание, и я был очень этим доволен. Швырнув косу под сидение, я вышел из автомобиля. В кроссовках, пижаме и в бескрайнем пальто взрослого альфы я подошёл к забору. По нему давно не пускали ток. Ворота были заперты, дверей я не видел. И я полез по прутьям. Ослабевшие руки плохо слушались. Аранис всё-таки вышел из машины и помог мне перелезть. Провожал он меня взволнованным взглядом блестевших сталью глаз. Шёл я быстро, игнорируя фантомную боль в ноге. До склепа было метров семьсот, но я давно не ходил так далеко — это давалось мне тяжело, но я двигался пружинисто, сильно вдавливаясь в траву кроссовками, а, отрывая подошвы от земли, слышал треск и скрип травы. У меня почему-то немела челюсть, и мёрзли руки. Я отодвинул тяжёлую дубовую дверь каменного склепа, приложив ещё больше труда, чем, когда перелезал через ограду. Подвал был закрыт дверцей, врезанной в пол. Рядом валялся вскрытый замок на массивной цепи. Дверца оказалась не менее тяжела. Я взялся за металлическое кольцо, служившее ручкой, и чуть не упал. Меня замутило по неведомой причине. В Ремо чудилось движение и шёпот, а от подвала веяло вихрящимся мраком, напоминавшим чёрный дымок. Душ мёртвых я не видел даже в склепе. Препарат делал своё дело. Я даже не был уверен, что вижу и чувствую так, как оно есть. Не был уверен, что я вообще в Ремо. Но Лайош был внизу, и я пытался сосредоточиться и узреть подвал. Крышка не поддавалась. Я сел задом на гранитный пол, тяжело дыша от натуги. Мне не было страшно в ночи в склепе с мёртвыми — я видел слишком много дерьма. Воображение у меня больше не работало. Ковырял дверцу, пытался поддеть её носком кроссовка. И Лайош услышал скрип и шорох. Глухой удар снизу, и я отпрянул. Показалось белое лицо Лайоша, а вместе с ним из подвала вырвался и дикий, нечеловеческий крик. Я отполз, позволяя ему выбраться. Как мы оказались вне склепа на поляне под клёнами, я уже не помню. Помню, что орал на него матом, брызгая слюной. Меня обуяло бешенство. — Ты, блять, соображаешь, что делаешь? Я, сука, всё сделал! А ты!.. И где! Здесь! Убью! Какого хуя ты творишь, блять?!! Пальто Араниса я где-то потерял. Меня бил ночной, промозглый ветер, но мне было жарко. Лайош ревел: — Успокойся! Уймись, господи-боже! Он пытался схватить меня, но я ускользал и пятился назад. — Сука! Убей его! Убей сию минуту! Что я тебе сказал сделать?! — из меня рвался рычащий рёв. — Какого хрена ты не слушаешься?! Это был приказ! Лайош ощетинился, он злился не меньше моего. Природа его злобы стала понятна мне позже, а тогда — мне было всё равно. — Уймись, я сказал. Я тебя сейчас успокою, — он надвигался на меня, а я застыл, пригнув голову. — Ты многого не понимаешь, — шипел он. — Может быть потом ты поймёшь. А сейчас я отвезу тебя в больницу. Калис, успокойся! Я бросился на него. Рывком и с места. Я начал его бить, обхватив ногами поперёк туловища. Бил зло, кулаками — по лицу и голове. Он силился оторвать меня от себя. — Ты хочешь вернуть всё, как было?! Что ты творишь? Ты накличешь беду на всех нас! О, как я был зол. Но я чувствовал вибрацию воздуха. В конце концов, он отшвырнул меня. Я свалился на яркую осеннюю листву, даже в темноте я разглядел её рыжину. И ещё я разобрал невнятные удары лап по земле вдалеке. Но, вскочив, я подбежал к Лайошу снова и начал бить ногами по ногам, за что получил первую пощёчину. Это меня нисколько не обидело и даже не задело. Но я снова упал. Сил становилось всё меньше. Я понимал, что мои крики и удары бессмысленны. — Ты делаешь хуйню. Так нельзя. Кем бы он ни был... — Он человек, да? Мне надо его простить?!.. — рявкнул он мне в лицо, схватив за грудки. — Я не настолько великодушен, Шаман. И прощать не собираюсь. И убивать тоже. Что бы ты не говорил, срать я хотел на гуманизм!.. — Дело не в нём! А в тебе! — закричал я. — Убей, пока не поздно!.. Я поздно заметил блестящую чёрную спину и морду в подпалинах. Услышал рычание. Мою руку обожгло в районе предплечья. Раэ укусил меня. Перед глазами замелькали картинки, я не успел даже вскрикнуть, а доберман пристыженно отскочил, но рычать не перестал. Пёс спутал наши энергии, перемешанные эмоции запутали его и заставили броситься на меня. Я откинулся на спину, потеряв из виду и собаку, и Лайоша. Раэ придушенно заскулил, а потом грохнула дверь склепа. — Ты травишь Раэ на него! — рявкнул я в очередной раз и подскочил, придерживая руку. Он не прокусил её до крови, но отпечатки зубов наливались синяками. — Ты больной! — Хватит, Калис! Почему он тебя укусил? Покажи руку! — Иди на хуй! — взвился я и в очередной раз на него накинулся, молотил по чём попало. Аранис прибежал, когда Лайош уселся на меня сверху, прижав к земле и обсыпая оплеухами. Его брат не смог бы понять, что происходит на самом деле, и я его не виню. Одним движением руки он стянул с меня Лайоша, и они начали драться. — Ты что творишь, брат? — крикнул Аранис. Я старался прийти в себя и разобрать комки их тел, окружённые переливчатой аурой. Лайош прыгал чёрным котом, уворачиваясь от альфы. Аранис защищал меня. И они всё-таки сцепились, я слышал шипение Лайоша и шорох листвы, сминаемой напряжёнными телами. Силы покинули меня, я не мог встать. Ещё я слышал лай Раэ, приглушённый дубовой дверью склепа. Их драка длилась недолго. — Увези его. — Что между вами происходит? — Идите к чёрту! — фыркнул Лайош. — Увези, сейчас же. Он совсем оборзел. Ты не станешь мне указывать, Шаман! Повелевай своими кошками и собаками. Не смей вмешиваться!.. Тут-то я и почувствовал, и увидел одновременно, как его воля серебристыми потоками вгрызается в воздух, расщепляет его на атомы и ползёт в мою сторону. Я замер в удивлении, потому что помимо образов, я ещё и услышал. Лайош отдавал команды на языке мёртвых, не подозревая об этом. Это был другой уровень, которым я не владел и которому не мог ничего противопоставить. Его воля молниеносно опутала Араниса, но путы разбились об его защитное поле. Я даже рот открыл. Альфа не поддавался, хоть и чувствовал атаку. Лайош переключился на него полностью, но серебристые потоки энергии распускались жуткими бутонами и распространялись во все стороны. Я просматривал братьев Варгов прежде. Я знал о них много. Аранис не поддавался его атакам в детстве и юношестве, его защитная оболочка обладала определёнными оттенками, которых не было больше ни у кого. Только вот воля Лайоша за последнее время возросла и окрепла. Он до сорока шести лет удерживал её и не занимался её контролем, замещал гипнозом, немного подпитывая. Поэтому полностью управлять ей не мог. И в тот момент выпускал наружу всё более сильный поток, чувствуя сопротивление брата. Оболочка Араниса крепла, скреплялась, но шла трещинами. Это было похоже на иммунитет. Я пытался разглядеть детально, у меня не хватало сил для концентрации, я периодически терял картинку. Да, Аранис не мог пошевелиться в те моменты, когда тонкие серебристые нити впутывались в его ауру, но они почти сразу разрывались, и Аранис выходил из-под влияния. Долго это продолжаться не могло, Лайош усиливал атаку, и я предполагал, что кончится всё прорывом ауры Араниса. — Прекрати! — закричал я, поднимаясь. Лайош подобен кошке. Как и папа Лир — он будет умирать, но не сдастся. "Последняя лапа" будет за ним. Он собирался подействовать на Араниса и физически, его замедленные движения напоминали движения кота в засаде. Предчувствие беды затмило все остальные мои эмоции. Мы злили Лайоша только больше. И я прибегнул к единственному, что могло его остановить. Он победил бы нас обоих и только потом понял бы, что натворил. Я совершенно не хотел плакать, ведь злость меня не отпускала. Мне пришлось заставить себя. Я выдавил первые слёзы насильно, а потом они пошли и сами. Я позвал его слабым голосом, вскинув руку: — Лайош... Пожалуйста... — пискнул я, хотя мне хотелось совсем иного. — Пожалуйста... Не надо... — я перешёл на шёпот, наблюдая за нитями — они прошили ауру Араниса глубже. Лайош смотрел ему в глаза, не реагируя. И я зарыдал в голос, стараясь придать своему плачу убедительности. Я выбрал верный путь. Ясно видел, как нити без труда прорвались сквозь мою ауру. Мрак внутри меня загустел, появились чёрные мысли. Виделись петля и шило. Я поймал себя на том, что хочу найти их. Ещё на том, что больше не хочу жить, мне просто не за чем. Холод внутри сковал мне душу, и я пощупал пульс, который становился всё более редким. Отчуждение и озноб входили серебряными нитями, вспарывая меня как тушку кролика. Лайош не контролировал себя. Но мои слёзы и мольбы погасили его гнев. Он обернулся и подошёл ко мне, упал на колени. Воля телепата отступала. И я услышал его утешающий, тёплый голос. Лайош просил прощения. Но убивать Джекила не собирался, им двигала боль — её оттенки пульсировали и пробивались в его оболочке, окрашенной серебром. Когда Лайош взял меня на руки, я лишился сознания.***
Я выписался через два дня. В опасности был не только папа Лир, но и Лево. Араниса я попросил забыть обо всём, что произошло в Ремо. И он всё-таки задал мне вопросы. Я честно рассказал ему о пленнике Лайоша. Ещё я сказал, чтобы он не вмешивался. Сказал, что Лайоша он не одолеет и не переубедит. — Аранис. Это для твоего блага. Даже не пытайся. Он может тебе повредить. Лайош... Не в себе. — Ты уверен, что справишься? — Или умру, или Джекил будет убит. — Почему это так важно? Чтобы он именно умер? — Неужели ты не видишь, что происходит с твоим собственным братом? Но не вмешивайся. Это только мой бой. Если Лайош меня убьёт... — Он не сделает этого... — Осознанно нет, конечно. Если он меня убьёт — уничтожь его любой ценой, — завещал я Аранису.5.
Папа Лир не спускал Лево с рук. В те дни в квартире Лайоша не было никого лишнего, даже няни. Я помогал отцу с малышом. Он быстро уставал бодрствовать и даже в течение дня часто и недолго спал. По Лево я соскучился. Мой братик научился сидеть за время моего отсутствия и уже бойко ползал по всей квартире. Я собственноручно мыл полы каждый день. Папа Лир не был готов даже к домработникам. Я брал еду на вынос из ресторана под домом. А для Лево папа готовил пюре. Он не разговаривал ни о будущем, ни о прошлом. Жил только одним днём. Едва ходил и на улице пользовался коляской. Это было связано не столько с ногой, сколько с постоянной усталостью. Мой отец напитывался силой Лайоша по ночам и сохранял бодрость до обеда. Но Лайош появлялся дома всё реже. Левенте, наконец, перестал меня мучить. Я почти не слышал его. На руках Пламени Свет обрёл покой. Но я знал — он на всю жизнь — птица с одним крылом. От потери двойняшки он никогда не оправится. Я больше не оставался с Лайошем наедине. Я злился на него. Из-за своей мести и злобы, которую телепат только распалял своими действиями — он уже не мог в полной мере помочь моему папе. Из страха навредить ему и Лево — бежал из дома. Раэ в квартире тоже не было. После травли человека, было бы идиотизмом подпускать его к семье. Но у меня оставалась коса Лайоша. В один прекрасный день я лишился и её. Он сжёг её у меня на глазах. Несмотря на все свои обещания папе Лиру, он продолжал заниматься своими делами в городе, объясняя это тем, что перед полным отказом — необходимо закрыть все текущие вопросы. Но он закрывал их так, что его власть в криминальном мире только росла и крепла. Дотягивалась до Каледона и Аллодо. После утраты косы я потерял лишь часть связи с ним. Потому что доступ к Лайошу, на самом деле, у меня сохранился с той злополучной ночи. Я ненавидел тонкий мир, ненавидел себя за то, что могу знать, но был ли у меня выбор? Я обещал себе и клялся, что решив эту проблему — найду способ оглохнуть и ослепнуть навсегда. Плача по ночам, я зажимал себе лицо подушкой и думал о том, что умереть не так уж и страшно. Никак не мог понять, как мне поступить. С Лайошем было тяжело находиться в одном помещении. Серебряные нити опутывали всё пространство, едва он появлялся. Его было слишком много. В присутствии Лайоша было жутко, хотя внешне он никак не менялся. Только стеклянные, ледяные глаза выдавали то, чем он жил. Кроме того, я начал отчётливо видеть гиену, с которой он себя ассоциировал. Его ассоциации работают очень интересно. Это дополнительный, наносной слой в матрице мира. Я так и не смог прийти к точному выводу насчёт них. То, что они видимы моему глазу, совершенно не делает их истиной. Просто я вижу всё, что выделяет человеческое восприятие. Гиена начала меня настораживать, проступая всё более явно. С её боков свисала клочковатая, длинная шерсть. И эта шерсть в точности повторяла свой рисунок, каким бы боком я не смотрел на ассоциацию. Могущество Лайоша росло и порабощало его самого. Всего лишь из-за одного больного человека Лайош менялся и рос, постепенно превращаясь в чудовище. Что самое страшное — он это понимал. Его окружал ореол личной боли и боли чужой. Я слышал голоса, видел шевеление в оболочке. Он отбрасывал большую, осязаемую мной тень. Гиена росла, пропорционально этой тени. И однажды я понял, что шерсть на боку — вовсе не шерсть. Это ресницы. Знание предстало передо мной и лишило дара речи. Бок гиены — глаз. Веко приподнялось, и проступила белая полоса света. Однажды Лайош пришёл домой покусанный. На него набросилась свора дворняг, он еле отбился. Ему сделали тридцать уколов от бешенства. Вся стая подохла на месте, но успела сильно его потрепать. Для меня осталось загадкой, почему он не успел взять их под контроль до того, как они нанесли ему не хилое увечье. Удивительно то, что я не имел к этому никакого отношения, но Лайош затаил на меня обиду. Я думал, он побьёт меня или попытается избавиться, считая, что я его наказываю. И в то время я бы с ним не справился. Но Лайош ничего мне не сделал, лишь попытался напугать, схватив за горло, и всё-таки остановился. А ожидать от него можно было чего угодно. Он был отравлен, яд Джекила пульсировал по его оболочке. Я тоже считал его змеёй. Да, это вопрос выбора, но я осознавал — Лайош действительно заражён. Папа Лир наотрез отказывался что-либо знать. Я его понимал. Но для меня это было невыносимое время постоянной тоски и беспросветной депрессии. В школу я не ходил вплоть до декабря. Лайош появлялся дома всё реже, и я видел, как мой папа страдает. Он начал сомневаться. Чувствовал себя брошенным и одиноким. Его страхи и боль затапливали меня. Папа винил себя и всё чаще смотрелся в зеркало, нервно теребя локоны. Красота возвращалась к нему. Рассечённые брови его не портили, как и розовый шрам от уха до подбородка. Лайош чувствовал вину, но ничего не мог с собой поделать. Боясь причинить вред — он ранил сильнее. Я знал, что душа Джекила отлетает от тела всё чаще. Я смотрел на то, как папа старается привлечь внимание Лайоша, и моё сердце рвалось на части. Я плакал каждую ночь. Обмороки вернулись. Лайош кормил папу “завтраками”. И они начали ссориться. Орали друг на друга с пеной у рта. Моё терпение достигло точки кипения, когда я услышал: “Ты заебал своими капризами! Я делаю, что могу!”. Тошнота подступила к моему горлу, а папа Лир кинулся прочь из квартиры, опутанный серебром воли Лайоша. Я захлебнулся ужасом. Не веря своему зрению, я проплакал: “Ты убиваешь его...” И он всё понял. Побежал за ним и вернул. Они долго просидели в спальне, где Лайош изо всех сил пытался привести себя в норму и дать папе то, что было необходимо. И тогда мне пришлось пойти на хитрость и обмануть Лайоша. Я не знаю, что было бы, не сработай она. Как-то за завтраком мы перекинулись парой фраз, и я приступил к воплощению плана. Папа Лир крепко спал в детской, обняв Лево. Лайош никак не воздействовал на меня, но я знал — он порой этого не замечает. Высвобождение потоков силы совершенно не связано с умением управлять. Накануне я купил упаковку лезвий. Медленно дойдя до ванной, достал одно лезвие и включил воду. У меня не было выбора. Нужно было напугать его как можно сильнее. И я искромсал себе предплечья и запястья. Кровь была на полу, зеркале и стенах, я махал руками, брызгая во все стороны. Безостановочно при этом рыдал, как если бы меня и правда вынудила чужая воля. Мне казалось, я умру. Но лучше умереть, чем жить так. Лайош ворвался ко мне. И я понял по его лицу — я выиграл. Я не нанёс себе сильного урона. В больнице мне зашили вены и кожу и отпустили через два часа, накачав кровообразующими и иммуностимуляторами. Но поставили на учёт в психиатрическом отделении, как нестабильного суицидника. Лайош не говорил ни слова, когда мы ехали в машине. Я не хотел ничего ни знать, ни видеть. Мне казалось, я рано обрадовался. Я уже сдался. Но мы свернули с дороги, ведущей в город, и поехали в Ремо. Он застрелил Джекила у меня на глазах. Я снова плакал, как и он. У склепа мы надолго обнялись. Он целовал меня и шептал мольбы о прощении. Говорил, что я был во всём прав, а он — чудовище. И лучше бы ему не рождаться. А я говорил, что он молодец. Что не каждый смог бы... “Какой ценой?!” — громко шептал он, хрипя от рыданий и стискивая меня в руках всё сильнее. Мы оба успели натворить бед. Мне было тринадцать, а ему сорок шесть, но... Мы были равны. Оба на одном уровне познания самих себя. Равнозначные и жестокие, мы обучали друг друга вопреки всему. Там, у склепа, он лежал у меня в ногах и клялся, что всё изменится. Я до сих пор пытаюсь понять, почему убийство одного человека остановило Око. Избавившись от этого ужасного раздражителя, Лайош поменялся за доли секунд. Этот человек умеет держать слово. Да, он сильно оступился и свернул с пути, не послушав меня, но он сумел победить себя. Если бы я вернулся в то время — снова порезал бы себя, мне совершенно не жаль. Страх способен на многое. Чувство будущей потери в случае Лайоша — имеет огромную силу. Он разобрался с Карсисом за считанные дни, со всеми своими делами. Вспомнил, кто он, и зачем вообще столько времени мстил, чуть не утонув в этой мести. Больше никогда он не использовал своей разрушительной силы на родных, о других я даже знать не хочу. Лайош принимал решения и не отказывался от них. Возврата к старой жизни не было. В скором времени они с папой вернули свои отношения на прежний уровень. Я с интересом наблюдал за их эмоциями и заживлением израненных оболочек. Лайош вплотную подошёл к восстановлению моего папы, стал развиваться в другом направлении. И уже через два месяца взгляд моего отца полностью утратил затравленность и напряженность, а пламя прорвалось наружу прекрасным, ослепляющим спектром цветов. Моя работа была сделана.