Antivan Blues — Tevinter Blues

      Арена — монстр, рычащий и скалящий клыки на тех, кто смеет ступить на нее. Арена — ужасающее чудовище, не прощающее проигрыш. Арена — беспощадный зверь, рвущий глотки тем, кто слаб. Арена пугает его. Он видел Арену лишь однажды: пришел поглазеть на бой двух других, кажется, в честь какого-то из праздников. Тогда он почувствовал эту силу и эту кровожадность. Но не придал ей значения. «Какая разница, если там они, а не я?..» Как же он ошибался. Сейчас Арена наползает на него уродливыми зыбучими песками, поглощает его целиком, кричит ему голосами зрителей, а он там — в центре, глотает пыль и жмурит глаза от яркого солнца. «Преступник!» — ревет толпа. «Убийца!» — издевается толпа. «Смерть! Смерть!» — оглашает толпа. Он никогда не думал, что все выйдет вот так. Что некогда добродушный эльфийский мальчишка, оставшийся круглым сиротой, попадет в это ужасное место. Что когда-нибудь его приговорят к смертной казни. Что когда-нибудь Зевран Араннай перестанет существовать. У него в руках — лишь копье да собственная воля, а у зверья, которое выпустят для его травли — когти, зубы и огромная, всепоглощающая сила. И он совсем не желает проверять остроту клыков тигра. Ни сегодня, ни завтра, ни когда-либо еще. Но ему не оставляют выбора. Толпа шипит на него, потешается над ним, хохочет, облизывается в предвкушении крови и зрелища беспомощности простого эльфа перед противником. Зеврану противно, он отворачивает лицо — и неизменно натыкается на радость, отвращение и скуку чужих, незнакомых лиц. И отчетливо понимает, что эти люди не станут жалеть его. Ни сейчас, ни после. Он хочет плюнуть в морду каждому из них. Где-то там, на трибуне — Император, тот самый сукин сын, который выбрал его среди сотни других преступников, разглядел его острые уши и отдал распоряжение тащить его на Арену. «Бестиарий, ха», — говорил он со злой усмешкой, — «Такие ублюдки не достойны даже называться гладиаторами. Надеюсь, ты умрешь в мучениях, выродок». Зевран смотрел ему, в лицо и только вывернутые руки мешали ему кинуться на самодовольного урода. Сейчас, глядя на него, сидящего на самом удобном месте, на возвышении, укрытого от солнца, Зевран думает только о том, как бы удобнее ему кинуть копье, чтобы проткнуть этой сволочи сердце. Которого, пожалуй, у него и нет. Толпа громко взвизгивает, ревет и оглушает его аплодисментами. Но рады они не ему. Зевран и раньше видел тигров. Он восхищался этими хищниками — грациозные, сильные, пугающие и завораживающие своей опасностью, они покорили его сердце еще с того далекого времени, когда он мальчишкой сбегал из дома, чтобы посмотреть на представление укротителя, остановившегося у них проездом. Но этот тигр не вызывал у него сладкого трепета в теле. Не дрожь восхищения проходила по его позвоночнику. И совсем не от радости немели руки, лишь с помощью неведомых Богов сжимающие копье. Это был страх. Всепоглощающий, яростный, дикий. Он стискивает неистово бьющееся сердце, осушает глотку, заставляя язык липнуть к небу, он собирает капли пота на висках и толкает их вниз, на скулы и щеки. Именно страх заставляет его отступать назад, пока несколько человек на другом конце Арены держат совершенно спокойного хищника. Зевран судорожно хватает сухими губами горячий воздух. Убивать людей было проще. Подкрасться сзади, свернуть шею, перерезать горло, проткнуть сердце, метнуть в голову кинжал. Как победить этого противника, Зевран не знает. Тигр смотрит на него, сквозь слой пыли и песка, поднимаемых ветром, и Зевран чувствует этот взгляд не только кожей и душой, он чувствует его собственной кровью, самыми мелкими клеточками организма. Это ужасающее, леденящее внутренности ощущение расползается по его телу словно яд, отравляет его постепенно, целиком, впивается в сердце и желудок стальными когтями, раздирает их медленно, с особой жестокостью. Зевран впервые в своей жизни боится настолько, что тошнота подступает к горлу, а что-то большое глубоко внутри холодеет до крайности. Он поднимает взгляд на трибуны. Его оглушает снова. Люди смеются, улюлюкают, рукоплещут и свистят — издеваются над ним, видят страх в его оголенной душе сквозь кожу, покрытую потом и песком. Желают ему смерти. Ведь это так прекрасно — когда огромный зверь выпускает потроха незадачливому преступнику, ломает его кости, откусывает голову одним движением громадных челюстей. Особенно, когда этот преступник имеет длинные острые уши. Зевран ненавидит всех этих людей. Зевран желает им сдохнуть в сточной канаве. Зевран вглядывается в лицо каждого. И ловит острый взгляд карих глаз. Человек в робе Магистра сидит недалеко от Императора, но Зевран не узнает его, не имеет и малейшего представления о том, кто это. Но взгляд у него ломкий, теплый — не такой, как у толпы. Его лицо не выражает ровным счетом ничего, но Зевран видит, будто ловит крохотную бабочку в полете, видит и боится отвести взгляд. Этот человек как будто смотрит на него изнутри, читает словно открытую книгу — невозможно осторожно перелистывая страницы, трепетно поддерживая обложку за старый переплет, нежно касаясь пахнущих пылью страниц тонкими пальцами. Когда тигр делает прыжок, все его тело немеет. Он судорожно сжимает копье, впивается ногтями в ладони, смотрит на свои руки, лишь на секунду упуская из виду Магистра, а, когда судорожно оглядывается обратно, теряет его из виду. На секунду паника накрывает его с головой — так, что дышать становится еще тяжелее, горячий воздух будто бы ускользает от него, смеясь, касается губ, и тут же исчезает. Тигр подходит к нему медленно, пружиня лапами и пригибаясь к земле. Зевран знает, что это значит. И ему вовсе не хочется быть жалкой мышкой для этой огромной кошки. Когда он дрожащими руками выставляет копье вперед, его неожиданно прошибает… что-то. Зевран не знает, что это. И даже не желает знать. Страх за свою жизнь холодит ему кровь, замедляет пульс, а затем разгоняет застывшее сердце до бешеного ритма, когда тигр подходит опасно близко. Ему ужасно хочется жить, и он почти готов молить о прощении этого омерзительного человека, Императора, обрекшего его на мучительную смерть от звериных когтей. Хищнику вовсе не интересно, почему маленький ничтожный эльф так отчаянно борется за свою жизнь — пусть и в мыслях. Когда тигр прыгает, Зевран не успевает даже испугаться. Тело само реагирует: прыжок, толчок, перекат, прыжок. Он слишком поздно осознает, что рука болит не от колючего песка — в ладонях кровавыми осколками торчат щепки, оставшиеся от его копья. Публика ликует. Публика пророчит ему смерть. Публика знает, что случается с бестиариями, лишившимися оружия. Зевран вынимает из-за пояса кинжал — единственная поблажка, которую ему позволили. «Пусть возьмет свою железку», — смеялся Император. — «Она все равно ему не поможет.» Зевран удобнее перехватывает рукоять. Сердце стучит в горле — вместе с кровью по телу оно гонит азарт. Зевран чувствует, что пьян. Что кружится голова. Что тошнит не от страха, а от недостатка воздуха в расширившихся легких. Зевран не понаслышке знает, как опасно играть в игры, ставка в которых — жизнь. Зевран знает, что, если выигрыш невозможен, следует играть до последнего. И Зевран играет. Отступает назад и по кругу — шаг, другой, третий. Медленно — так, что кровь вновь стынет в жилах. Уши закладывает от гомона трибун. Глаза у тигра серые, морда в шрамах от когтей, а бока — в полосах от хлыстов. Они смотрят друг на друга, и Зевран в черных полосах на шкуре зверя видит себя самого. Видит и сжимает кинжал крепче. Кидает лишь один быстрый взгляд на первые ряды. Карие глаза светятся синим. Тигр бросается вперед. Тело подводит его — нога скользит по песку словно по маслу. Когти раздирают кожу на спине. Прыжок, перекат, толчок. Он все еще хочет жить. Боль не ощущается чем-то ярким. У него на теле много шрамов — следов, оставшихся со времен его обучения у Воронов, они отдают тупой тянущей болью, ноют временами. Сейчас раны кровоточат, и хищник знает, что ощущает добыча — чувствует клыками и когтями, чует носом, ощущает привкус крови элвен на языке, видит глубокими серыми глазами. И потому делает еще один прыжок. Зеврану хватает секунды, чтобы понять — он упустил возможность уйти. Зевран закрывает глаза. Ему не страшно, нет. Всего лишь чуточку обидно умирать вот так — быть бесславно сожранным тигром, посреди Арены, под громкий смех и улюлюканье зрителей. Зевран выдыхает. Выжидает несколько непозволительно долгих секунд. И открывает глаза. Он все еще жив. Он все еще дышит. Он все еще на Арене. В глазницах тигра пусто, лишь кровь стекает из темных впадин. Тянет порчей и горелой плотью. Кинжал входит под челюсть зверя плавно. Зевран делает это на автомате. Хищник мертв задолго до его торопливого удара. Туша придавливает его к песку, выбивает воздух из легких, заставляет зажмуриться, ощущая в горле гулко бьющийся пульс. В его голове сотня мыслей, и ни за одну он не цепляется ни на мгновение, сознанию будто бы все равно. «Я жив». «Бой окончен». «Я жив». «Он мертв». «Я жив». «Я мертв». Зевран поворачивает голову и ловит взгляд карих глаз, испуганный и синеватый. Зевран знает, что остальным все равно. Поэтому шепчет одними губами: «Спасибо». Хоть и не знает, за что точно благодарит. Когда тигра стаскивают, помогают ему подняться и уводят под руки, помогая идти, потому что ноги отказываются держать, трибуны молчат. Молчат, и тишина настолько густая и плотная, что ему кажется, будто ее можно потрогать пальцами, поймать кончиком языка, словно каплю вина, падающую с носика кувшина. И от этого почему-то до того смешно, что Зевран не выдерживает, вскидывает голову и хохочет, и смех его настолько громкий, что зрители явно слышат его так, словно Зевран смеется им прямо в ухо. И трибуны взрываются. Люди встают, кричат, хлопают и прыгают, словно сумасшедшие. «Бестиарий!» — ликуют они. «Победитель!» — одобрительно свистят они. «Na via lerno victoria! *» — кричат они на тевене, и Зевран делает вид, что понимает или старается понять. На самом деле ему все равно. Он ищет взглядом человека в мантии Магистра. И не находит ни его, ни Императора, ни его свиту.       Когда уже внутри трибун к нему подходит странно и пафосно разодетый человек, Зевран лишь смотрит на него зло, но не желает произносить и слова или хотя бы встать с жесткой скамьи у стены. На него разом накатывает усталость — отвратительная, мерзко пахнущая и вязкая, словно прокисшее молоко, сдавливает конечности и не дает пошевелиться. Она седлает его бедра, прижимается к груди, заводит руки за голову и мешает двигаться и дышать. — Император желает видеть тебя. Зевран кивает. Кивает и сбрасывает с себя усталость. Только ради того, чтобы посмеяться уроду в лицо. Его ведут по узким коридорчикам недолго, каких-то жалких несколько минут, и Зевран не успевает заскучать, как взглядом цепляется за знакомую мантию и знакомый яркий карий цвет. Он смотрит на этого человека и не может понять, почему? Зачем он рискнул местом и чином только для того, чтобы испортить публике зрелище, когда людям так хотелось поглядеть на его кишки и окровавленную пасть тигра? К чему бы человеку рисковать всем ради остроухого преступника? Зевран смотрит в глубину карих глаз и не видит ответа. Лишь неясное юношеское «мне так захотелось» и неожиданно трепетное «ты другой, ты не такой, ты не должен был умереть». Зевран слышит слова Императора лишь краем уха, но, когда тот спрашивает четко и громко, согласен ли он выступать на боях и дальше, естественно, с соответствующим вознаграждением из императорской казны, он растягивает губы в улыбке и не отводит глаз от своего спасителя. «Ты хочешь этого?» «Пожалуй, да». «Я не смогу защитить тебя от всего». «Ты сделал достаточно». «Тогда зачем?» «Мне так захотелось». Человек отводит взгляд. Зевран поднимает глаза на Императора. — Si, il mio Imperatore*. Я согласен. Он смотрит на Магистра достаточно долго, чтобы выждать, когда он снова обратит свой взгляд на него. Зевран вскидывает бровь. «Ты будешь наблюдать?» «Naturalmente*». Зевран ловит смущенную улыбку как каплю вина, падающую с носика кувшина. Самую последнюю, самую сладкую каплю. И улыбается белозубой улыбкой. __________ Перевод фраз: 1. (тевен) Na via lerno victoria — Лишь живые знают победу. 2. (итал.) Si, il mio Imperatore — Да, мой Император. 3. (итал.) Naturalmente — Конечно.