***
Они с несколькими близкими товарищами греются у костра, когда он замечает Мэйварис снова — она занята чем-то у ящиков, носится с ними, словно шальная, даже поднимает парочку и переносит. И никто не предлагает ей навязчивую помощь — подходит лишь кто-то, спрашивает ее о чем-то на английском и уходит. Зеврану это кажется необычным. Само наличие женщины в армии — необычно. И отчего-то приятно. Кто-то смеется. — Кто вообще ее сюда пустил? Женщине тут не место. Портки она всей армии стирать будет, что ли? — Она вроде француженка, да? Наши женщины красивее. У них каждая вторая такая — плоская, уродливая и рвется, куда не надо. — Да от нее вреда больше, чем пользы. Каждый месяц, наверное, носится по лагерю и нервы треплет хуже, чем красные мундиры. Слышится громкий смех. Зевран поджимает губы. Его люди говорят на испанском — но спокойнее от этого не становится. Даже наоборот. — Заткнитесь, — говорит он, задумчиво вороша ветки в костре. — Если Лафайет узнает, какого мнения вы о его приближенных, будет скандал. Он и его французы на хорошем счету у Вашингтона. Говорившие переглядываются. Кто-то еще кивает, соглашаясь с ним. Тальесен — самый главный противник наличия женщин где-либо кроме своей постели — фыркает и пинает в его сторону небольшой камень. Он поднимает глаза — Мэйварис говорит о чем-то с человеком, по описанию подозрительно похожим как раз на маркиза. Говорят они достаточно громко, но он не понимает ни слова — французский звучит красиво, но абсолютно незнакомо для него. А потом она подходит к ним. — Не знаю, о чем вы говорили, господа, — говорит она с расстановкой, и голос ее звучит очень грубо, низко и зло. — Но лучше бы вам не говорить ничего, о чем вы могли бы после пожалеть. Как знать, быть может, завтра кто-то из наших спасет вашу шкуру. Быть может, это буду даже я. Подумайте на досуге. Зевран догоняет ее на полпути к палатке Лафайета. — Подождите, — просит он. — Я хочу извиниться за моих людей. — Я догадываюсь, о чем они говорили, — Мэйварис смотрит на него сверху вниз, невозможно высокая для него. — «Женщина на войне, какой ужас, о чем только думают эти извращенцы-французы» и все в этом духе. Можете передать им, что они могут катиться в задницу — для большего колорита даже на испанском. К сожалению, я им не владею в полной мере. Зевран вздыхает — и, пока он собирает мысли в кучу, Мэйварис разворачивается на пятках и уходит, гордо подняв голову.***
Их первое сражение — в общем-то, совершенно неожиданная стычка с отрядом англичан, выскочивших на них из засады. Зевран не уверен, но, возможно, им помогают местные индейцы — потому что иначе откуда эти красные идиоты знают, где и как нужно прятаться, чтобы застать противника врасплох? Его, вероятно, каким-то чудом не задевает первая волна выстрелов. Несколько человек из «лягушатников» стреляют в ответ. Мэйварис командует что-то на французском, четко и громко, не приказывая разве что чужим ружьям. Зевран оборачивается, чтобы спросить, что она имеет в виду — потому что его людям тоже нужно знать, что делать, — и замирает. На синем мундире идеально выделяется алое пятно, пачкающее белое до невозможного. Он не уверен, но, кажется, французы даже драться начинают яростнее — а может, он просто хочет в это верить. Англичан оказывается всего на пару человек больше, и теряют они четверых убитыми, а кучка раненых отступают обратно, скалясь ругательствами на английском. И только тогда он замечает, как судорожно Тилани зажимает бок и сжимает зубы до почти слышимого скрипа. Он не знает, что делать. Мэйварис смотрит ему прямо в глаза и командует возвращаться. Уже в лагере он заходит к ней — у постели ее сидит Лафайет, говорящий ей что-то на французском. Мэйварис поднимает на него глаза и кивает. Он кивает приветственно выходящему маркизу. — Как вы? Мэйварис кутается в одеяло. — Рана несерьезная, — отвечает она, уныло упираясь глазами вверх. — Но неприятная. — У вас из-за этого проблемы? Она приподнимает брови удивленно. — О, вы о маркизе. Нет, все в порядке. Он приходил по другой причине. Зевран садится на ее постель бесцеремонно, но Тилани не то чтобы особо возражает. Он смотрит ей в глаза — голубые до безобразия — и не понимает, что же Тальесену так не понравилось в ее внешности, что он согласился с определением «уродливая». Он не считает Мэйварис Тилани страшнее или красивее любой встреченной им девушки — пусть даже и на войне. — У вас не очень дружелюбный взгляд, — смеется она легко. — Я бы сочла вас за английского шпиона, если бы не то, что произошло сегодня. — Всего лишь думаю о том, что вы, пожалуй, достаточно храбрая и симпатичная женщина. Мэйварис отчего-то прекращает улыбаться. Взгляд у нее вдруг становится колючим. — Достаточно неприятная шутка, — говорит она. — Если вы пришли нанести мне увечье параллельно раны от британской пули — поздравляю, вам это удалось. Он растерянно смотрит на сдвинутые светлые брови и поджатые губы Мэйварис. — Уйдите, — почти шипит Тилани. — Мне нужен отдых. Перед выходом он оборачивается, чтобы заметить, как выделяется светлая кожа груди под синим мундиром, накинутом сверху в попытке защититься от ненужных вопросов. Почему-то он уверен, что Лафайет знал. Но — чужие секреты он раскрывать не привык. Ровно как и нарушать покой дамы неприятными расспросами.***
На следующей неделе Мэйварис подсаживается к ним у костра со своей фляжкой и просит оставить их наедине. Его люди, ворча, разбредаются, ругаются на испанском. Мэйварис делает глоток из фляги. — У нас впереди целая война, — говорит она. — Быть изгоем в определенном обществе — одно, но быть изгоем на поле боя — совсем другое. Он смотрит в костер и задумчиво поджимает губы. — Я никому не сказал. — Спасибо. Вот так просто. Больше они не говорят ни слова — только передают друг другу флягу, едва сделав глоток. У Мэйварис там, кажется, виски или что-то около того. Через какое-то время у них будет Йорктаун, после которого генерал Вашингтон будет ходить бледнее полотна, а он — с перевязанным плечом. А еще через пару лет англичане оставят их в покое, Франклин напишет декларацию, Вашингтон станет первым президентом. Только Мэйварис этого никогда не увидит. У нее могила в Вирджинии, там, где хотелось Лафайету, там, где предложил Вашингтон. У нее дерево держит плиту в тени, защищая от чужих глаз. Зевран приходит туда иногда зачем-то. Зачем-то пишет Лафайету, мол, все с ней хорошо. Эй, я передал ей привет от вас. Она, думаю, передала бы его в ответ — на этом вашем французском. Зачем-то смотрит на выбитое на надгробии имя и поджимает губы, думая, что, пожалуй, унесет тайну этой женщины с собой в могилу — и в половину не такую же изящную. Тайну о ее храбрости и красоте. И духе революционерки, горящем внутри до последнего.