Конец Части I. Стайлз. I Think I'm Paranoid
9.
20 марта 2018 г. в 18:59
9.
К концу июля Стайлз встревожен, почти в ужасе, оттого как он привык к этому, следующему по пятам, чувству. Почти свыкнувшись с холодком, пробегающим вдоль позвоночника, Стилински уже почти не подает виду, оказываясь в месте, где никогда не был, но где ему знаком каждый поворот. Свыкнувшись почти со всем, он все же продолжает особо ощутимо переживать знакомства с новыми людьми, зная, что они скажут или как поступят в определенный момент. Окружающие косятся на него еще подозрительней, чем прежде; смотрят на него, как на спятившего, а сам Стилински списывает все это на тьму, дырой открытую в сердце, и такое аномально жаркое лето.
Дитон, к которому они со Скоттом заглядывают после позднего завтрака бургерами в любимой забегаловке, осматривает Стайлза осторожно, опрашивает детально и лишь слегка пожимает плечами. Он говорит, что, несомненно, часть вины за это чувство дежавю, лежит на самом Стилински; не углядел и впустил в себя что-то из тьмы.
— Не думаю, что есть причины беспокоиться, — произносит Алан, опираясь поясницей на операционный стол, — как я понял, вреда это ощущение не приносит. Тем более, из него можно получить еще и выгоду.
Стайлз в ответ лишь кивает; он вообще не хочет что-либо получать от этого ощущения. Ещё Алан говорит о возможных причинах появления дежавю, когда Стилински чувствует слабость в ногах и удерживается от падения, — нелепого и с возможными ушибами, — лишь вовремя ухватившись за стоящий за спиной стеллаж. В глазах темнеет так, будто кто-то выключает свет, оставляя взгляду вылавливать из темноты лишь очертания. Стайлз трёт глаза ладонью, надеется, что поможет, приведёт зрение в порядок, но темнота по-прежнему там. Холод закрадывается внутрь и бежит по позвоночнику, оплетает рёбра, страхом заставляя колени дрожать. Взволнованные голоса бьют больно на задворках сознания, и Стилински до безумия хочет крикнуть им, чтобы они прекратили, чтобы перестали шелестеть в его голове.
Приступ проходит, как кажется Стайлзу, спустя целую вечность, но на деле это не занимает и минуты. Парень сидит на полу, с пальцами на висках и клокочущем в груди сердцем. Скотт сидит рядом, смотрит печально, гладит тёплой ладонью плечо Стилински успокаивающе, снимает боль, о которой Стайлз не думает, пока не видит черные змейки вен, ползущие по рукам друга. Вопросов тот не задаёт, просто смотрит и поджимает губы, о состоянии же Стайлза спрашивает Дитон, и Стилински нечего ему сказать.
Жара этим днём спадает совсем немного, легкий ветер обдувает разгоряченные тела жителей, забирается под тонкую ткань одежды. Стайлз наслаждается этой погодой; жар после тренировки по лакроссу сжигает его, требует прохлады. И оттого единственной более-менее здравой мыслью юноши является бассейн на заднем дворе Лидии, которая предложила провести завтрашним вечером на нем вечеринку. Лидия предлагает им все это по телефону; звонит рано утром, когда они оба еще сонные бредут по прохладной, еще не успевшей прогреться аллее к полю для лакросса. Её голос бодр, когда она интересуется их сегодняшними планами, но немного грустнеет, когда отвечает ей Стайлз. Он говорит, что не получится, что будут заняты другим, и она с досадой выдыхает — знает, что парни пришли бы с удовольствием, но раз Стайлз говорит подобное, она склонна верить ему и не спрашивать.
О том, что Стилински уже почти месяц преследует чувство дежавю, Лидия узнает по наставлению Скотта, и Стайлз единственное, что получает в ответ — обеспокоенный взгляд и короткую обнадеживающую речь. Этого вполне достаточно.
Скотт, идущий рядом с закинутым на плечо стиком, пьёт купленную ими воду большими глотками, словно не видел её годами. Они говорят обо всем подряд, и Стилински искренне наслаждается спокойствием этого дня, пока не доходит до следующего поворота.
Когда они проходят по Клэй-Стрит и сворачивают на Пятую улицу, Стайлз чувствует, как тошнота подбирается к горлу. Он смотрит на окружающие дома и знает, что что-то случится. Вот перед ним выбегает на тротуар девчушка в пестром красном платье с куклой, она бежит за птицей, — голубем, с подбитым крылом, — и Стайлз знает, что в бедное создание сейчас полетит кукла. Он знает это потому, что перед глазами все плывет и чувство дежавю, — то самое, которое не оставляет его ни на минуту, — накатывает вновь, превращая яркие картинки реальности во фрагменты замыленные, будто со старой пленки.
Он знает, что страшные события должны начаться именно с этой девочки и голубя, потому что вслед за ними появится Ларри Фишборн, местный разносчик газет, и Стайлз уверен, это будет его последняя поездка на велосипеде по округе.
Стилински с тревогой оглядывается на Скотта, чувствуя, как все краски сходят с его лица; светловолосая кукла летит в раненую птицу, подкашивая голубя и заставляя его клювом на мгновение уткнуться в землю. Парень застывает посреди тротуара и ждет появления Ларри; он с замиранием сердца понимает, как именно это все будет происходить. Вот зеленый велосипед Фишборна — мужчины средних лет с обвисшими щеками и вечной улыбкой на лице, — выкатывает из-за угла Вилладж-стрит, и Стайлз видит этот момент, когда переднее колесо чуть скашивает влево, под колеса серой легковушки. Стайлз знает причину, отчего это происходит — Ларри тоже видит девчушку с куклой и голубем, кричит ей, чтобы она прекратила, и не видит автомобиля, пристроившегося слева от него. Мужчина отвлекается и это фатально заканчивается для него — машина задевает его правым крылом, сбивает из седла и еще несколько миль тянет его за собой, зацепившись какой-то деталью за ремень почтовой сумки.
Когда холод отступает, и картинка перед глазами приобретает четкость, Стайлз видит выезжающего из-за угла Ларри, и уже знает, чем все закончится. Он хочет этому помешать, возможно, кинуться мужчине навстречу, но не успевает — разносчик даже не смотрит на девочку, и, спокойно минуя серый автомобиль, пристроившийся слева от него, сворачивает на Клэй-Стрит, откуда пришли они со Скоттом.
Ларри Фишборн удаляется все дальше от Пятой улицы, от девочки в красном платье и от Стайлза со Скоттом, а Стилински бьет истерика. У него трясутся руки, и дыхание застревает в глотке, и мысли, так много мыслей в голове и ни одной годной, будто пустота. МакКолл рядом переминается с ноги на ногу, подступает ближе и говорит что-то успокаивающее. Стилински слушает его едва ли, шепчет себе под нос, что не мог ошибиться и вздрагивает, когда Скотт сжимает его плечо.
Стайлз поражен и растерян — подобного никогда не случалось, он всегда оказывался прав. И сейчас, смотря на друга, ему хочется проверить, хочется вновь ощутить этот накат тошноты и холода, услышать вновь, что скажет Скотт, и не ошибиться. Но ничего не происходит; руки дрожат, сердце колотится бешено, а МакКолл произносит совсем не то, что Стайлз ожидает.
— Ты мог ошибиться. Это ведь просто чувство, дружище, не какой-нибудь дар или способность.
Стайлз надеется на это, он молит об этом, потому что абсолютно не знает, что делать.
Когда Скотт предлагает остаться на ночь, Стайлз отказывается. Он не знает почему — слова сами собой срываются с языка и их уже не вернуть. Выражение досады на лице Скотта беспокоит Стилински всего лишь мгновение, прежде чем он отворачивается и продолжает идти дальше. Он не знает, чего сейчас хочет, но думает о том, что это может быть лишним. Оставаться рядом со Скоттом и размышлять о произошедшем ему кажется едва ли возможным.
Он отвечает отказом и думает, что это в какой-то степени поможет прямо сейчас. Стайлз не уверен, предугадывает он движения своего лучшего друга или же вновь чувство дежавю дает о себе знать, но он уже знает, каким тоном к нему обратится Скотт, с какой силой дернет за плечо и как именно построит свой вопрос. Эта уверенность должна бы пугать Стайлза, если бы он настолько не привык к этому чувству. Единственное, что осадком бьет по нему — ошибся.
Остаток вечера Стайлз проводит в постели, уткнувшись лицом в подушку и балансируя между сном и бодрствованием. Он изредка приоткрывает лениво глаза и смотрит на заходящее солнце. Его окно приоткрыто; в комнате душно и это единственный способ прогнать жару. Он смотрит на окно, трется щекой о подушку и думает о том, как сильно не хочет вставать, чтобы закрыть его. Он думает о том, что обещал Скотту и отцу, и о том, что обязательно поднимется минут так через пять, когда лень не будет такая ярая.
Стилински снова прикрывает глаза, ерзает животом на кровати и засыпает быстро, разомлевший от тепла и мягких лучей заката. Вновь он открывает глаза уже в сумерках, почти предрассветных, с темно-синего оттенка небом, где голубые всполохи утра показываются из-за горизонта. Стайлз переваливается на бок, подминает под себя подушку и почти засыпает вновь, краем уха слыша скрежет, — тонкий и противный, как будто по стеклу, — но глаз не открывая.
Стайлз уверен, что составить подробный список всего, чего он боится, для него не составит труда. Он может едва ли не за полторы минуты рассказать все страшные места любимого ужастика, описать каждый свой испуг красочными эпитетами.
Когда же Стайлз Стилински просыпается не в своей постели, а на дощатом полу, не с лучами восходящего солнца, а в кромешной темноте — он не боится. Он в диком ужасе и едва ли может сказать хоть слово, едва ли может шевельнуть пальцем.