История Одного Лета

      2.       Когда Лидия появляется на пороге, взмахивая своими рыжими волосами, вместе с ней приходит жара. Невыносимая и испепеляющая. Скотт может поклясться, что нет ничего хуже этой жары.       Она с порога вещает о снившихся ей снах, о полях и чистых небесах, о чём-то еще, о чём Скотт уже не слушает, готовя ей холодный чай и думая о кустах можжевельника, которые видел в полях, что они проезжали со Стайлзом. Вспоминать о Стайлзе больно; мысль о нем тонкой иглой пробивается под кожу, колит и саднит как заноза, но Скотт боится не думать о нем. Лидия делает вид, что не замечает его отрешенности, продолжает говорить о своих снах, принимая из рук МакКолла стакан с чаем. Голос у нее приятный, почти бархатный и журчащий, под который было бы хорошо засыпать, думает Скотт, рассматривая замысловатую прическу из кос, локон из которой теребит девушка. Скотт отвлекается, слушает ее вполуха, думает о том, как сильно хочет, чтобы она ушла, и чтобы не уходила одновременно.       — Ему было плохо, — говорит он внезапно, и сам удивляется своим словам — он хотел сказать много чего, но явно не это. — Он говорил мне, что его мучают плохие предчувствия.       Скотт удивляется тому, как спокойна Лидия; она не содрогается от резких звуков, не витает в своих мыслях, от неё даже не пахнет беспокойством так, как несёт им от Скотта. И МакКолл не винит её: Лидия как фонтан эмоций — всегда переменчива, всегда напориста, всегда ускользает сквозь пальцы. Он смотрит на неё, задумчиво помешивающую трубочкой свой холодный кофе, и теряется в бликах её рыжих с золотым проблеском волос. Скотт не знает, думает ли она о Стайлзе, о нем или об Эллисон, обо всех сразу или ни о ком вообще. И он не хочет нарушать её задумчивый покой, вторгаться в её мир, наполненный красками осени и скорби, цветами Банши, что сейчас молчит в ней.       Лидия смотрит удивленно, чуть склоняя голову влево, крутит в пальцах бокал с чаем, где кубики льда ударяются о стеклянные стенки, и поджимает губы. Она, кажется, приходит к какому-то выводу, но Скотт не может связать два и два, его разум потрясенный яростной жарой и пропажей лучшего друга едва ли может работать с такой скоростью, с которой работает разум отличницы выпускных классов.       — Не думаю, что это может быть как-то связано между собой, — она пожимает плечами и вздыхает.       Руки Скотта не дрожат, сердце бешено не колотится, голова кругом не идет; он едва ли вообще что-то чувствует. Он сидит с распахнутыми окнами ночами, отсчитывает часы и не ощущает ничего, кроме потери. Ему кажется, будто трехдневные злость и ярость высосали из него последние силы, и единственное, что оставили ему, это тоску и потерю.       Скотт буквально чувствует, как из него уходит жизнь; не спеша, капля за каплей. Он уже и не помнит, когда чувствовал себя по-настоящему живым, а не безвольным трупом этой всепоглощающей жары, которая не просто мучает его, а не дает думать.       Он сидит в самом темном углу своей комнаты и продолжает буравить взглядом открытое окно — он уже не знает, что делает, но точно не охотится. Стайлз никогда не назвал бы это охотой.       Скотту снится сон о предательстве. Он не знает, не понимает о чьем именно, но осознает, что это предательство и ничто иное. Лезвие ножа, загнанное глубоко под кожу между ребрами, и острая, накатывающая волнами боль тоже говорят об измене, и МакКолл знает, что предал именно он. И Стайлз, слишком бледный, с засохшей коркой крови на губах и болезненными кругами под глазами — живое доказательство вины Скотта.       Несмотря на нож, загнанный по рукоять в тело оборотня, МакКолл знает, что это Стайлз умирает сейчас, и что приблизил его к этому именно он, Скотт. Он поступился им, принес в жертву ради того, что ему самому неизвестно, он предал и расплачивается за это. Он просит о прощении беззвучно, но не получает ответа.       Скотту снится сон, и именно этого он боится больше, чем чего-то другого. Сны плохо влияют на него.       Скотт не может вести машину, он вообще не может садиться за руль чего-либо, потому что знает, что при первом же повороте слетит с дороги, потому, что мысли его далеко. Он не просит никого из знакомых его подвезти, потому что уже слишком поздно, потому что комендантский час, а он и так уже виноват в одной пропаже.       Он ловит попутку, сигналя рукой, и пальцы его так дрожат, что он не сразу замечает, как рядом с ним кто-то останавливается.       Машина тормозит, и это вовсе не старенький Додж или Бьюик, даже не Шевроле, а простая Вольво темно-зеленого цвета с грохочущей выхлопной трубой и огромными дворниками. Скотт садится назад и откидывается на сиденье, пытаясь успокоить нервы под монотонный стук капель о крышу и периодический скрип дворников о лобовое стекло. Этот звук отвлекает МакКолла, заставляет думать не о Стайлзе, а о таксисте, который весь день слушает этот скрежет и, возможно, сходит с ума, возможно, подводит итоги свой нелегкой жизни, где это скрежетание преследует его. Возможно, он даже думает о том, чтобы свести счеты с жизнью.       Скотт смотрит на мужчину за рулем, на его прямую спину и напряженную позу, на стеклянный взгляд на дорогу, и не замечает, как воображение подбрасывает мозгу страшные картины и мысли. Мысли, что вот таксиста потряхивает секундной дрожью и что-то в его голове, с очередным скрипом дворников о стекло, щелкает, будто говоря, что пора. Вот он выворачивает руль и вдавливает педаль газа, и машину сносит с дороги в лесную чащу, прямо в крепкие стволы деревьев, сминая железо подобно листу бумаги.       Скотт отмахивается от мысли и на смену ей приходит другая, не менее жуткая, что водитель со стеклянным взглядом смеется. Хихикает едва слышно и буквально пару секунд, но этот смех все равно улавливается и именно от него становится неловко. Руль он не выворачивает, но с дороги съезжает и ведет автомобиль по еле проходимой тропе. Подсознание оборотня шепчет ему, стучит в висках — он дьявол, и убивает тебя ожиданием и безумием, рассказывая то, чего никогда не было и, вытаскивая из бардачка натертый до блеска кухонный нож, который его жена, возможно, сегодня обыскалась. Если его жена жива, конечно.       На смену этой мысли появляется следующая, самая страшная для Скотта. Мысль о том, что Стайлз тоже ехал в этой машине, тоже касался пальцами потертых сидений и тоже слушал этот удручающий скрип дворников о стекло. Возможно, Стилински даже говорил с этим водителем, что-то ехидно-скользкое по поводу старости этой машины, а мужчина ничего не отвечал и хмурился, возможно, он даже уже и не слышал ничего, оглушенный этой резью о стекло.       Не составляет труда додумать то, как водитель барабанит пальцами по рулю, как даже не смотрит на своего болтливого пассажира в зеркало заднего вида, а просто чуть сильнее вдавливает педаль газа, прибавляя скорости и увозя Стилински дальше. Становится неуютно от одной мысли, что Стайлз мог быть здесь, что мог как-то вывести из себя мужчину за рулем, что, возможно, сейчас он лежит в багажнике этой темно-зеленой Вольво.       Скотт встряхивает головой, вытряхивает безумные мысли, посланные из глубин тьмы в его сердце, и выглядывает в окно. Он смотрит на проносящиеся мимо дома и поля, вдыхает спёртый воздух в салоне — воображение больше не играет с ним, словно скидывает с него свою обманчивую пелену. Он надеется, что он совсем близко к Стайлзу сейчас.