Забыть, чтобы вернуться.

― Твоё поведение, твоё это… пристрастие — недопустимо! Я не ожидал от тебя подобной глупости! Это слабость и абсолютная несостоятельность! Как я могу положиться на тебя, если ты своим собственным действиям не отдаёшь отчёт?! ― Отец, я…. ― Мне неинтересны твои оправдания! — он перебил меня. — Меня интересует лишь, чтобы это больше никогда не повторилось! Нам с Григорием «посчастливилось» узреть тебя под морфием, и я очень не хочу, чтобы подобное лицезрела твоя мать! — он оскалился, и я увидел его острые клыки. Это подтверждало факт, что он преисполнен гнева, — Я уже молчу о том, как этот проклятый наркотик разрушает хрупкое человеческое здоровье! Я не единожды наблюдал, как блестящие умы превращались в конченых идиотов! — я опустил взгляд, а отец ударил ладонью по столу. — Смотри на меня! Ты провинился, и теперь я намерен следить за каждым твоим шагом! И пока я не буду убежден в том, что наркотик более не имеет над тобой власти, я от тебя не отстану! Слушать нотации отца было невыносимо тяжко. И то, что моё сознание всё ещё находилось под остаточным действием дурмана, лишь усугубляло чувство ненависти к самому себе. Когда я попробовал наркотик впервые? По меркам моего длительного существования, это произошло совсем недавно, а точнее двадцать один год назад. Именно тогда я ненадолго смог вырваться из-под опеки Григория и с позволения отца отправиться на обучение в Англию на медицинский факультет. Британская империя — оплот цивилизации. Я выделялся среди сокурсников в Оксфорде одним лишь своим происхождением. Многие из них на начальных порах думали, что я, выходец из Восточной Европы, дик и несведущ, по сравнению с ними. Лишь моё природное обаяние и ученость позволили убедить сокурсников в обратном. Так я обзавелся так называемыми «друзьями». И эти самые «друзья», которые мнили себя добросовестными подданными британской короны, однажды позвали меня с собой в Лондон в опиумный салон. Там и произошло моё знакомство с наркотиком. Наш с ним первый раз. Это было невероятное открытие! Когда наркотик попал в кровь, я ощутил блаженство. Меня окутала пелена спокойствия и умиротворения. Все чувства обострились до предела, стало казаться, что я всемогущ! Впервые в жизни я позволил себе забыться и насладиться сладостным дурманом, которым щедро одарил опиум. Кажется, что я даже наболтал лишнего в тот вечер, но никто не принял мои речи всерьёз. Что только люди не болтают под действием наркотика, верно? С того самого дня я стал завсегдатаем курильни. Мне нравилось курить опиумную трубку, что доставляло истинное наслаждение, особенно когда дым полностью заполнял лёгкие. Я, как человек, обладающий обширными знаниями в медицине, осознавал весь риск, поэтому наплевал всего лишь на всего на безопасность. Тому, кто живёт на этом свете несказанно долго, уже давно на это плевать… Через какое-то время я захотел большего. Курение опиума перестало доставлять тоже наслаждение, что и раньше. Я начал поиски того, что поможет вернуть утраченное ощущение счастья. Несмотря на это сладостно-губительное пристрастие, я числился на хорошем счету в Оксфорде и как студенту медицинского факультета, мне было очень просто доставать различные препараты, такие как, например, лаундаум. В конечном счёте, я нашёл то, что искал. Морфий. Он подарил мне экстаз. Морфий давал мне всё, что я хотел. Он избавлял от мук одиночества и нереализованности, оттого возвращение в реальный мир было совершенно невыносимым. Поэтому я только и искал повода, дабы вновь сделать желанный укол. Я очень много денег спустил на наркотики… Вернувшись в Бухарест, я столкнулся с ужасными последствиями своих желаний. Не имея легкой возможности добычи морфия и страшась быть загнанным в угол, я испытал на себе все прелести наркотической ломки. Не знаю, как мне удалось скрыть своё кошмарное состояние от бдительного Григория… Мучения продолжались до той поры, пока не пришлось выпить отцовскую кровь. Как я полагаю, она очистила организм от наркотика. И на некоторое время, я вовсе позабыл о своём прегрешении. Но если тело больше не ломало от желания получить заветную дозу, то моё сознание требовало вернуть то приятное ощущение невесомости. И недавно я поддался ему снова. ― Ты вообще меня слушаешь, Александр?! — воспоминания настолько поглотили меня, что мимо ушей прошли несколько реплик отца. — Очнись! ― Я слушаю тебя, — моя речь была сбивчива. — Я знаю, что моё поведение аморально и недопустимо. Я не должен был пасть до подобного. Клянусь, что сегодня же избавлюсь от своих запасов морфия. ― Не утруждай себя. Григорий уже сделал это. Не думаешь ли ты, что я на слово поверил бы морфинисту? Отец прав. Вряд ли мне хватило бы духу уничтожить всё. Я наверняка оставил хотя бы одну дозу. А может, и гораздо больше… И точно бы позаботился о сокрытии своей «заначки». ― Уйди с глаз моих долой! — брезгливо скривив рот, сказал он. — Мне сейчас очень сложно сдерживать себя, поверь на слово. Говорить что-то в свою защиту не имело смысла, поэтому я послушно вышел за дверь и, тяжело ступая, отправился к себе в покои. Мне хотелось провалиться сквозь землю. Я потерял то, чем всю жизнь дорожил больше всего. Я утратил доверие отца. Я стал его разочарованием. И самое противное, что я тому виной. Я и мой друг Морфий. Зайдя в спальню, я окинул взглядом комнату. В глаза сразу бросились следы «вторжения» Вакара. Тот действительно изъял всё, что содержит в себе морфий. Даже пилюлей от головной боли не оставил! Предчувствуя, каким кошмаром для меня обернется отсутствие наркотика, я ощутил негодование и ярость. Разрываясь изнутри от сильных эмоций, я закричал и ударил кулаком по зеркалу, висевшему на стене. Некоторое время стоял и не двигался, пока не обратил внимание на струйку крови, стекавшей по разбитой зеркальной поверхности. Одёрнув руку, я увидел несколько застрявших в кисти осколков. Несмотря на возникшую острую боль, мне стало легче. По крайней мере, я переключился с душевной боли на физическую. ― Что случилось? Нет. Только не она и только не сейчас! Я не хочу, чтобы она видела меня в таком угнетенном состоянии. Элизабет. Готов поклясться, что в средние века инквизиция сожгла бы её на костре из-за огненно-рыжих волос и изумрудных глаз. И как же я счастлив, что в наш столь прогрессивный век по этим приметам не обвиняют женщин в колдовстве. Признаюсь, я содрогаюсь от мысли, что эту красавицу могли бы убить из-за столь нелепой причины. Я воспылал к Элизабет чувствами, природа которых мне до сих пор не ясна. Влюблен ли я? Не знаю. Никогда не испытывал ничего подобного, поэтому мне трудно об этом судить. ― У тебя вся рука в крови! ― Всё в порядке. Просто царапина. ― Не глупи. С неохотой кивнув, я указал на саквояж: ― Там лежат бинты и медицинский спирт. Я сейчас обработаю рану. ― Лучше, это сделаю я. Доверься, пожалуйста. Не споря с ней, я сел за стол и положил руку на столешницу. Элизабет поднесла саквояж и, открыв его, вынула все необходимое, а после села рядом со мной. Доставая пинцетом осколки из руки, Элизабет сказала: ― Ты не упоминал, что ты врач. ― С чего ты решила? ― Из-за саквояжа. На нём изображён «Посох Асклепия». Это символ медиков, — она внимательно посмотрела на меня. — Не мог же ты его украсть у доктора? ― Меня учили, что красть нехорошо. Мы тихонько засмеялась. Было бы странным, если бы последователи Сатаны обучали меня тому, что нельзя грешить. Поэтому нас это немного позабавило. ― Ну так как? Ты врач? ― Не в той мере, в какой хотел бы. Я учился искусству врачевания, но должной практики не было, чтобы называться представителем этой поистине прекрасной профессии, — Элизабет приложила к ране салфетку, смоченную в спирту — я невольно поморщился. — У меня имеются лишь знания, да некоторые атрибуты, скажем так. Девушка расправила бинт и принялась заматывать руку: ― Но почему именно врач? ― Тебе и вправду это интересно узнать? ― Да. Искренняя заинтересованность Элизабет воодушевила меня. Я посмел надеяться, что у неё зародилась симпатия по отношению к моей персоне. Захотелось сблизиться с ней, поэтому я раскрыл ей истину, которая побудила на протяжении веков познавать медицину: ― Очень давно, у меня была младшая сестра. Её звали Владислава. Она была младше меня года на два. Я имею о ней довольно смутные воспоминания — сам тогда был ребёнком. Но я очень хорошо помню день её похорон и помню, как мы с матерью стояли возле свежей могилы. Влада умерла от скарлатины. В ту пору никто не знал, как лечить это заболевание. ― Мне очень жаль… ― Будь у лекарей тогда те знания, которые есть у меня сейчас, то, возможно, её бы спасли. Именно поэтому я учился медицине, чтобы иметь знания, которые позволят мне спасти тех, кого я люблю. *** ― Что это за штука? Очень приятно осознавать, что мама сама пришла ко мне и решилась начать со мной общение. В последние наши встречи, едва завидев меня, она огорчалась и начинала плакать. Я осознавал её боль и понимал, что ей нужно привыкнуть к сложившейся ситуации. Терпеливое отношение с моей стороны принесло плоды, мама чуть успокоилась, взяла себя в руки и стала полна решимости, так сказать, познакомиться со мной. Мне тоже было это необходимо. Она моя мать, но знаю я о ней лишь по противоречивым рассказам других. Мы испытывали неловкость и толком не знали, с чего начать. Я рад, что мама стала задавать вопросы касательно тех явлений, которые ей ещё неведомы. ― Это волшебный фонарь. ― Волшебный? И что же за волшебство он творит? — мама попыталась поднять прибор, но едва оторвав его от стола, чуть не уронила. — Не ожидала, что он такой тяжелый. Для чего он нужен? ― Это такой проекционный аппарат. С помощью него можно просматривать различные изображения, — видя, как мама пытается увидеть что-то через большую линзу, я предложил со смешинкой в голосе следующее, — Давай вместо того чтобы объяснять, как он работает, я просто покажу тебе его в действии, — я отодвинул стул от своего рабочего стола. — Присаживайся, пожалуйста. Когда мама заняла своё место, я засуетился с аппаратом. Достав из стола свечу, я зажег её и установил внутри корпуса волшебного фонаря. Затем я задёрнул все шторы, стараясь сделать так, чтобы уличный свет не пробился внутрь комнаты. После этого я вставил внутрь фонаря стеклянную пластинку с изображением и принялся настраивать оптическую систему, чтобы картинка, спроецированная на стене, стала более четкой. Когда мне удалось наладить работу фонаря, пред нами предстал французский дворец Версаль. Мама ахнула от восхищения и привстала со стула: ― Надо же! Просто чудеса! А это место… — она подошла ближе к стене, желая лучше рассмотреть прекрасный дворец. — Где находится это дивное здание? ― Во Франции. Это на западе. Этот дворец до революции, был резиденцией королей. Сейчас, там находится музей истории Франции. ― Дворец просто сказочный! Даже представить сложно, как люди воздвигли такую красоту! — мама дотронулась до стены, словно желая прикоснуться к диковинному для неё изображению, — Ты там бывал? ― Да. Внутри буквально все в позолоте. Там очень красивые расписные потолки, на которых висят замысловатые хрустальные люстры… — я сменил слайд, — А вот это уже в Риме. Древний Колизей. В последующие часы я показывал маме различные места и рассказывал об их истории. Также делился своими впечатлениями. Я рассказывал ей о разных культурных традициях, об опере и балете, об архитектурных стилях и скульптурах. Мама оказалась очень любознательным человеком. Я буквально ощущал себя лектором в аудитории, правда, с одним лишь учеником. А вернее, с ученицей. Она задавала много вопросов и вступала со мной в дискуссии. В общем, мне было очень приятно провести с ней время наедине ото всех. ― Знаешь, мне всегда хотелось увидеть мир. Но никуда дальше румынской земли, я так и не выбралась, — она замялась и добавила, — По крайней мере, живьем. ― Теперь у тебя есть такая возможность. Очень скоро, ты сможешь увидеть все это своими глазами. И я буду твоим гидом! ― Уверена, это будет занимательное путешествие. Ты с таким живым интересом говоришь об этом мире… Когда ты всё это рассказывал, ты мне очень напомнил одного человека… Я напрягся. ― Кого именно? ― Того, в чью честь я тебя нарекла именем Александр. Ты напомнил моего отца, твоего деда. Он всегда рассказывал мне дивные истории об этом мире и жизни людей. Он был мечтателем и чутко чувствующим человеком. Я рада, что ты обладаешь сим сходством. ― Я не знал, что назван в честь дедушки… ― А Влад тебе не говорил? — мама разочарованно вздохнула, — Я не удивлена. Он не очень высокого мнения о нём. Да и, наверное, лучше, что об этом сказала я. Мой отец натворил дел. Он совершил несколько непоправимых ошибок, потому что оказался во власти страхов. Его доброе сердце, изнывало от боли, что он нанес сам себе. Твоё сердце уже преисполнено боли, я чувствую это. Поэтому могу лишь надеяться, что однажды, когда пред тобой встанет серьёзный выбор, ты не поддашься страху. ― О чём ты? Она пожала плечами: ― Не знаю. Просто у каждого человека наступает момент, когда он должен выбирать. *** Последние два дня я всячески избегал Григория. Признаюсь, я всеми фибрами души не хотел слушать его лекций, относительно моего поведения. У Вакара здорово подвешен язык и зачастую его красноречие граничит с прямыми оскорблениями. Его проявления заботы порой тоже схожи с вылитыми на голову помоями. Так что испытывать на себе «воспитательные методы дядюшки Григория» я не жаждал. Однако прятаться от него долго не получилось. Вакар подкараулил меня в холле замка. ― Только прошу, давай без нотаций. ― Больно надо — мне с тобой нянькаться! Есть разговор. Я покорно последовал за Григорием. Отвёл он меня в свой маленький кабинет. Правда эту комнату с трудом можно было обозвать кабинетом, скорее она представляла собой колдовское логово. Большой старинный стол, занимающий большую часть комнаты, был завален различными свитками и блокнотами. Перед ним же стояло три пюпитра, на которых были возложены фолианты, содержащие в себе знания о различных заклятиях и зельях. Возле стены стоял аптекарский стол, в множестве ящичков которого хранились ингредиенты для всяких зелий. На поверхности стола разместились алхимические приборы. На противоположной стене висела небольшая меловая доска, на которой были начерчены символы, суть которых известна, похоже, только Григорию. В комнате имелось лишь одно кресло, которое предназначалось для самого хозяина кабинета. Вакар не собирался ни с кем здесь вести задушевных бесед. Однако почему-то именно сюда он привёл меня для разговора. Будто поняв мою озадаченность, он пояснил: ― Предпочитаю, чтобы никто мне не зудел на ухо во время работы. Но бывают моменты, когда нужно поговорить и желательно без лишних ушей. Видишь эти часы? — он указал на песочные часы, стоящие на столе. Песок в них был красивого насыщенного фиолетового цвета. — Когда я их переверну, наш разговор никем не сможет быть подслушан. Мы словно выпадем из времени, посему даже Влад со своим острым слухом нас не услышит, — он гордо выпятил грудь, — Я лично зачаровал их на досуге. Только вот единственные часы, которые я смог здесь раздобыть, имеют ограничение. Песка в них ровно на одну минуту. ― Зачем тебе было создавать их? Ты хочешь что-то скрыть от отца? ― Каждый имеет право на секрет… Ах, мальчик мой, ты знаешь, я всегда готов помочь тебе. Пусть меня и считают бессердечным человеком, но к тебе я привязался. В конце-то концов, мы с тобой прожили бок о бок очень долгое время и не возненавидели друг дружку, а это уже о многом говорит. Ты сам знаешь, что сильно облажался, Александр. Я же в свою очередь должен признать, что в этом есть доля моей вины. А раз так, то именно я должен помочь тебе вновь оказаться верхом на коне. Вакар резким движением перевернул часы. Я ощутил странное ощущение в животе, будто бы все мои внутренние органы ухнули куда-то вниз: ― Мне одна птичка напела, что наш старый друг Ван Хельсинг прибыл в Трансильванию в сопровождении какого-то святоши. ― Ван Хельсинг? Но почему ты со мной об этом шепчешься? Не стоит ли об этом донести отцу? Вакар закатил глаза и проворчал: ― Заклинаю тебя — никогда не соваться в политические игры! Тебе голову свернут моментально! Пойми, тебе выпал шанс поправить свою пошатнувшуюся репутацию! Смекаешь, о чём я? Если я схвачу Ван Хельсинга и приведу его к отцу, то он забудет о моём проступке и вновь поверит в меня. Звучит так, будто во мне взыграл юношеский максимализм… ― Тебе нужно убить его. ― Убить?! ― Разумеется! — песок в часах закончился, Григорий вновь перевернул их, — С ним нужно покончить быстро, раз и навсегда. Иначе всё вновь вернется на круги своя. Нельзя этого допускать. К тому же, мальчик мой, тебе давно пора стать полноценным мужчиной. Воином, который прольёт кровь врага. Григорий открыл ящик стола, вынул оттуда револьвер и протянул его мне: ― Я его проверил, работает исправно. Это американский кольт, модель 1873 года, — я открыл барабан и убедился, что все патроны на месте. — Стрелять ты у нас умеешь, но только по искусственным мишеням. Пора уже всадить пулю в живого человека. Я был взволнован, но всем своим видом старался этого не показывать. В душе теплился страх не встречи с давним врагом семьи, а с тем, что должен совершить. Я ведь никого и никогда не убивал… ― Это всё прекрасно, но вот только где мне его искать? Заметив - что в часах опять заканчивается песок, я, не дожидаясь Григория, перевернул их. — Вряд ли он прячется в городе. ― Тут ты прав. Он сбежал, но я уверен, что недалеко. Он явно планирует пробраться в замок и вызнать всё. Поэтому я предлагаю вынудить его раньше выйти из своего убежища. ― Каким образом? ― Ты правильно рассудил, не дав нам с Владом покончить с монстром Франкенштейна. Ты тогда сказал, что он может статься нам полезным. Так вот, в прошлом Ван Хельсинг готов был рискнуть, чтобы вызволить это создание. Я уверен, что сейчас он склонен поступить также. Мы заманим его в определенное место, под предлогом, что там заковано это чудовище. Он явится туда, а там его встретишь ты. И — бум! Усмехнувшись, я помотал головой: ― Да уж, этот план, с моей шкурой на кону, продуман так себе… Вакар улыбнулся, и я впервые заметил его сходство со скользкой и смертоносной змеёй: ― Доверься мне, дружок! У нас намечается трагедия похлеще, чем у Уильяма Шекспира!