Орлиное гнездо

Они рассказывали долго – госпоже Кришан, к счастью, скоро удалось перехватить нить беседы у растерявшейся дочери, которая была не готова к такому тонкому поединку. Елизавета неизменно сохраняла приветливый вид – и слушала, и задавала меткие вопросы, которые были подобны пушечным ядрам, обстреливающим крепостную стену родового замка... Спасло положение то, что Катарина не была посвящена во все замыслы мужа; как и то, что ей стало дурно во время приема – по-настоящему дурно: и княгине пришлось прервать допрос и позаботиться о гостье. Впрочем, возможно, она и в самом деле была добра – однако даже добрые люди могли быть безжалостными… в том, что касалось их важнейших страстей. А как безжалостны могут оказаться самые добрые женщины, Катарина знала не понаслышке. Однако, когда ее привели в чувство холодной водой и растиранием, прием окончился. Но могло быть и так, что княгиню попросту призывали неотложные дела – или же она сочла, что пленницам нужно отдохнуть и осмыслить ее нежные угрозы, чтобы завтра она с новыми силами могла напуститься на них. Речи Елизаветы были как иглы – те самые разящие иглы, на кончике которых собираются ангелы*… Катарину и Марину опять протомили в безделье и неизвестности до самой ночи, ничего не сказав о судьбе мужа и сыновей, как и о решении, вынесенном насчет самих благородных жен; а назавтра их подняли рано, стоять заутреню в церкви вместе с князем, княгиней и их двором. В храме госпожа Кришан впервые за эти дни увидела мужа и детей – старший юноша, Петру, казалось, сделался матери чужим или перестал узнавать… хотя разве не так ведут себя все молодые мужчины, когда посвящают себя занятию мужчин? Катарина, разрываемая тревогой, больше всего хотела допытаться у мужа, что решил князь; но не могла сделать этого во время службы и в присутствии князя. А его она впервые видела близко – и вместо того, чтобы внимать святым словам, то и дело отвлекалась на его яростные черты, которых не могла смягчить даже близость к Богу, на необыкновенную мощь сложения и волю, которая от него исходила. Эта воля, несмотря на молчание и смиренную позу, казалась больше, чем божественная сила всех вместе взятых одетых в парчу священнослужителей и благих образов. Лики старцев-святых и крылатых ангелов склонялись над этим наместником Бога на земле в нежной, бесплотной и бесполой византийской скорби… Разве могла она смягчить одетое броней сердце дракона? После службы госпоже Кришан тоже не удалось сойтись с мужем, даже ненадолго, - вся княжеская свита, какого бы ни была пола, возраста, положения, телесной и духовной силы, немым и покорным стадом направилась обратно во дворец. Катарина почувствовала, что князю Владу не то что противиться трудно – трудно вообще сохранить свое сознание и волю в его присутствии… Потом они так же стояли обедню – после службы муж посмотрел в сторону Катарины, но неизвестно, узнал ли; как и то, что хотел ей сказать. Их развели слишком скоро. А вечером Катарину опять пригласила к себе княгиня Елизавета: теперь уже одну, без дочери. Князь Влад принял своих гостей в первый день – мудрому высочайшему примеру следовала и супруга Дракулы, принимая у себя боярских жен; и Катарина, возможно, даже догадывалась, сидя за обеденным столом с Елизаветой, что в эти самые минуты муж ее претерпевает испытание княжеской волей. Но она ничего не могла поделать. Однако она могла бы гордиться супругом, если бы видела его в тот миг, - Раду Кришан показал себя достойным древнего имени и своих славных предков. Он смог спокойно и сдержанно есть, глядя на веселую жадность, с какой князь поглощает постные блюда, точно сочное мясо и сладости, - как он вообще был жаден до всего, с чем входил в соприкосновение. Вечно голоден. С ними обедали и оба сына Раду – и они, конечно, как и отец, видели длинный позолоченный кол, установленный прямо напротив стола. Юноши были бледны, но тоже смогли есть, не выдавая своих чувств никакими жестами. Только младший, Николае, все украдкой посматривал на красивый кол, точно тот притягивал его взгляд, - сверкающий, как маковка церкви. И наконец князь заметил взгляды Николае и спросил отрока: - Зачем, по-твоему, это сделано? Он показал на кол широким жестом гостеприимца. Николае сделался бел, как мертвец; впрочем, это было неудивительно, если вспомнить, что ему только двенадцать лет. Однако Дракула допрашивал его, как взрослого. И мальчик сказал, запинаясь: - Должно быть, это сделано затем… чтобы почтить какого-нибудь очень знатного боярина, который не угодил господарю… Князь кивнул; он широко улыбался, отчего сделался совершенно безобразен, глаза весело блестели. - Ты угадал. Это я тебя хотел почтить – ты ведь очень знатный боярский сын! Как, по-твоему, довольно ли будет чести – или приказать кол повыше принести, да получше вызолотить? Раду сам не знал, как смог сидеть на месте и молчать, - у него онемели все члены и отнялся язык; он мог только глядеть на свое бедное дитя. А Николае посмотрел зверю в глаза – его светло-карие глазки заволокла смертная тень. Он закусил дрожащую губку, потом вздохнул и ответил: - Если… Если князь думает, что я виноват, то пусть казнит… А Дракула вдруг выпучил глаза и расхохотался – громко, безобразно, непристойно; он похлопал мальчика по спине, отчего тот чуть не ткнулся носом в тарелку. Продолжая смеяться, господарь проговорил: - Я пошутил… А ты молодец, боярский сын! Хорошо сказал! Потом кивнул на кол: - Так и будет, если ты мне не угодишь. Еще раз хлопнул Николае Кришана по спине и вдруг прибавил, по-прежнему обращаясь только к мальчику - как будто, кроме них двоих, здесь никого больше не было: - Я был еще моложе твоего, когда поганые турки принуждали меня отречься от христианской веры, угрожая смертью! Я не посрамил своего имени и рода… А ты, придет день, займешь место в моем войске! Раду перевел дух; лоб его оросил холодный пот. Сердце стучало так, как не стучало бы от страха за самого себя. А князь посмотрел через стол на боярина. - Твой храбрый сын еще слишком молод, чтобы служить мне, - и посему я забираю в свое войско твоего старшего! Он совсем зрелый муж – посмотрим, такой ли силы духа, как его брат! Раду мог только подняться с места – и старшего, Петру, заставил подняться; они вместе низко поклонились господарю. А тот кивал с довольным видом. - Вот лучшая наука для благородных мужей! Боярин взглянул на Николае, опять усаживаясь за стол, - и, к величайшей своей досаде, увидел, что его Николае покраснел от удовольствия. Какой хитрый сатана! Теперь боярин видел, чем тот обольщает неокрепшие души – прежде, чем неопытные юноши научаются понимать в политике и настоящих нуждах своей страны! Но делать было больше нечего – воля изречена, и теперь боярин будет жить в таком же положении, в каком жил отец князя Влада, некогда отправивший ко двору султана своего старшего сына. Получив же свое, князь смягчился, и теперь имел добродушный и даже сердечный вид. Раду в жизни бы не поверил, что это лицо может принимать такие выражения, - но ведь именно сатана известен как отец лжи… После трапезы их отпустили – а вечером того же самого дня Петру пригласили для ознакомления с его будущими обязанностями. Он больше не принадлежал своему отцу: и, в отличие от валашского заложника в Турции, Влада Дракулы, уже никогда не может быть вызволен из этого плена – кроме как смертью своего господина. Обо всем этом Раду смог поведать своей жене, когда им наконец позволили встретиться. А та утешила его не больше, чем он ее, - боярыня рассказала, как ее долго и искусно увещевала княгиня Елизавета, поминая Писание и заповеди Божьи: Иоане долженствовало как можно скорее вернуться к своему мужу. Если боярская дочь задержится у родителей слишком надолго, Елизавета вынуждена будет пожаловаться своему супругу и повелителю… - Кто сказал, что она уже этого не сделала? – заметил боярин, когда смолкли сетования. – Кто может сказать, какую игру ведут эти муж с женой? Муж и жена пристально и мрачно посмотрели друг на друга. А потом Катарина бросилась Раду на шею и всхлипнула. - Боже всемилостивый, муж мой, за что нам такое наказание? Казалось бы, кого и карать – так это князя: а ему как будто сам дьявол помогает! Землю нашу разгромил, детей наших забрал, а потом и вовсе всему христианскому рыцарству ногу на шею поставит! - Так и есть – дьявол ему помогает, - ответил боярин. – Если он не сам дьявол. Но не вечно сатане побеждать! Вот увидишь: скоро Дракулу низложат, и дети наши будут свободны! - Тише! Здесь и стены имеют уши! – ахнула Катарина. Боярин только отмахнулся. - Он не может не знать, о чем мы сейчас с тобою говорим, - он ведь очень умен и знает, чем пленить человека! Но напрасно думает, что взял меня за горло… Катарина промолчала, опустив темные ресницы, длинные, как у девушки, - она тоже думала, что Дракула взял ее мужа за горло. Но у нее хватило благоразумия не поминать это лишний раз. Кришаны остались у князя на все дни до Рождества – и, несмотря на пост, заключение их было вовсе не так однообразно: Дракула еще несколько раз приглашал к себе своего вассала, для бесед, не только военных, но и ученых. Оказалось, что он очень образован, знает историю и отлично ведет схоластические споры; кроме того, Раду увидел библиотеку господаря, которая поразила его богатством. Не во всяком рыцарском замке можно было найти хотя бы одну книгу – хорошо, если отыщется Библия; а Раду был сам не только воином, а и ученым человеком, и ощутил невольное восхищение, найдя в ненавистном повелителе такие достоинства. - Теперь еще книг в мире ничтожно мало, - говорил ему князь, - даже у самых великих людей! Потому, что они слишком трудоемки в изготовлении и распространении. Кто может сказать, сколько великих сочинений погибло потому, что существовало в единственном экземпляре? Господарь усмехнулся. - Ты слышал, господин Раду, что в Европе изобрели способ печатания книг? Движущиеся литеры, которые смачивают краской и оттискивают на бумаге. Скоро такой печатный стан появится и у нас в Валахии – и тогда можно будет быстро распространять и сохранять для потомства какие угодно сочинения… Мне рассказал об этой остроумной выдумке один саксонец. Раду похолодел, осознав, что князь намекает на семиградских памфлетистов, которым он сам предлагал для распространения клеветнические сочинения о Дракуле. А Дракула глядел на него в упор и скалился в понимающей улыбке. - В самом деле остроумно, государь, - согласился боярин, собравшись с духом. Князь рассмеялся. - А теперь не желаешь ли сразиться со мною в шахматы? Ведь ты, конечно, играешь в шахматы? Раду подтвердил. А князь ободряюще прибавил: - Сейчас, правда, постные дни - но это не великий пост, и я могу позволить себе развлечь гостя! Раду низко поклонился. - Почту за великую честь, государь. К концу этого дня князь Влад дважды его обыграл. Боярыня с дочерью тоже не скучали – им показали многие сокровища, собранные во дворце, добытые у разных народов; княгиня Елизавета, уверившаяся в их покорности, еще несколько раз уделяла им время и оказалась любезной проводницей и интересной собеседницей. В самом ли деле Елизавета была плохо осведомлена о том, что делалось в далеких областях Валахии и Трансильвании, осталось неизвестным; но немало могла поведать об обычаях других стран. О жизни турок княгиня рассказывала так, что даже Марина, давшая себе обет ненавидеть все в городе Колосажателя, слушала открыв рот. А под конец у нее вырвалось: - Княгиня рассказывает так, точно она туркам не враг, а друг! Марина до боли закусила губу, осознав, что говорит, – а мать чуть не умерла, услышав такие слова; но Елизавета только рассмеялась и сказала, коснувшись руки Марины: - Врагов следует знать еще лучше, чем друзей! Марина посмотрела в ее добрые карие глаза и подумала, какими страшными противниками могут быть слабые женщины. Перед Рождеством Катарину и Марину пригласили в княжеские бани – не хуже турецких; хотя женщинам сравнивать было не с чем, они еще ни разу не посещали бань. И остались в каком-то греховно-блаженном упоении, ощутив себя расцветшими и посвежевшими, более женщинами, чем когда-либо. Марина думала с удивлением, что пути Господни поистине неисповедимы: раньше для нее это были пустые слова, а теперь она, считавшая себя созревшей во всех отношениях, сознавала, сколь много вещей на свете еще может ее изумлять. Но ни Господь, ни святые его, ни государевы чудеса не заставят ее отказаться от себя – от своего имени и чести! Князь не отказался, не продался неверным: не откажется и Марина, уступив себя и свою сестру князю. А после Рождества к Кришанам допустили того, кого они меньше всего желали видеть: княжьего отрока, которому принадлежала их дочь. И будет принадлежать, пока смерть не разлучит их! Корнел ворвался к Раду, точно брал укрепление приступом: он едва поклонился тестю и тут же воскликнул: - Иоана больна? Почему мне не сказали? Почему я не видел вас в Тырговиште, вы скрывались? Раду тяжело встал и неспешно ответил: - Будь ты моим сыном, я бы поколотил тебя за такую дерзость. А поскольку ты назвался моим сыном, я вправе это сделать, - он спокойно смотрел на юношу, а тот сжимал кулаки, казалось, готовый расплакаться от ярости и боли. - Что с моей женой? – вырвалось у Корнела. - Она была больна – ты верно угадал, - ответил боярин. – И я не мог привезти ее сюда – ты сам знаешь, почему. Дочь рассказывала мне, о чем писала тебе. Корнел движением гордой головы отбросил за спину кудри. Он был так прекрасен и дик в эту минуту, что затмил бы своим темным пламенем даже князя. - Смерти не минует никто! – воскликнул он. – И ты очень дурно делаешь, господин, что прячешь от меня Иоану: ты ответишь за это перед Богом и совестью! Ты стар, - тут Корнел подступил к боярину. – Ты должен подумать о душе!.. Раду поднял голову и покачал ею, с легкой усмешкой. А потом неожиданно отвесил юноше удар такой тяжести, что тот свалил его на пол. Корнел не успел ни прикрыться, ни отпрянуть. - Вот так, сын мой, - проговорил боярин, тяжело дыша, глядя на княжьего отрока сверху вниз. – Вот так я уязвляю неразумных детей, которые смеют меня учить! Корнел, горя от стыда, медленно поднял голову. Раду, глядя ему в глаза, спокойно кивнул. - Да, так! Может быть, я возьму тебя с собой в замок, - если ты поймешь, как следует себя вести, и сможешь выхлопотать для себя разрешение у князя! Ты все равно не увидишь Иоаны раньше, чем мы! Раду понимал, что очень рискует сейчас, говоря о княжеском разрешении, - но он рисковал всегда. И знал: крутых мер к нему сейчас Дракула не применит. Он уже отыграл немало – теперь должен частично уступить. Раду склонился над юношей и подал ему свою старую мощную руку; легко поднял на ноги. Он улыбался. - Я благодарен тебе за спасение Марины и Василе Поэнару, - проговорил боярин. Корнел несколько мгновений неподвижно глядел на тестя – потом поклонился и с видом оскорбленной гордости повернулся и ушел: только дрогнули красивые губы и взметнулся ворох темных кудрей. Ах, любимчик дракона! Балованный щенок, которому отказали в косточке! "Чтоб вам всем провалиться, дьяволы", - думал Раду, когда дверь за Корнелом закрылась. Боярин с невольным замиранием сердца ждал этого разрешения – как и разрешения на собственный отъезд; и наконец получил и то, и другое. Кришанов уведомили, что их отпускают; с ними – чтобы погостить с неделю, не более, - может отправиться Корнел. Конечно, Петру Кришан останется здесь. И, конечно, Иоана Испиреску приедет сюда с мужем, когда кончится его отпуск. "Ты не получишь моей Иоаны, - спокойно и жестоко думал Раду. – Ты не стоишь ее – она заслуживает гораздо большего; и я не позволю тебе и твоему князю пожрать то, что осталось от нашей земли". Пусть даже этому преданному молодому псу не хватает ума понять, каков его князь и к чему он в конце концов приведет Валахию, дай ему только волю. Отсутствие ума еще никогда никого не оправдывало и не спасало от истребления. * Схоластический вопрос (сколько ангелов может одновременно танцевать на кончике иглы), приписываемый Фоме Аквинскому.