Орлиное гнездо

Не успели Кришаны снова тронуться в путь – как захворал Тудор Испиреску. Таскать его с собой было тягостно, накладно: он не только был стар, непривычен к странствиям и большим испытаниям, а еще и казался немым укором всему предприятию боярского семейства. Сын Тудора Испиреску уже сросся с ними – пусть дух его и был надломлен; Тудор же всегда держался наособицу. Впрочем, Раду был уверен, что отец не настраивает Корнела против них: но кажется своему наследнику преданной им совестью родной земли… Они, угнетатели народа, борются с великим его вождем! Но что может понимать этот малообразованный старик? Если Влада Дракулу не остановить, он возгорится неутолимой жаждой стать вторым Александром Македонским или Юлием Цезарем - наследником славы императоров, каковым себя и мнит, после падения Византии. Сколько простого народа поляжет в этих войнах - не счесть… Неужели Тудор Испиреску воображает, что его князя тревожит судьба этих сотен тысяч жертв? Но теперь – Тудор Испиреску больше не будет бередить душевных ран Корнела Испиреску: Тудор, несомненно, умирал. Он давно страдал и сердцем, и спиной, а теперь еще подхватил какую-то лихорадку, от которой лежал в жару и не мог ничего есть… Вначале Кришаны боялись, что с Тудора болезнь перекинется на всех, и на беременную Иоану, но, по-видимому, эта немочь была не из заразных. Корнел и Иоана с любовью и жалостью ходили за ним – но это не помогло: такие болезни, которые иногда приключались с людьми, особенно с обитателями старинных замков, никто не умел лечить. Тудор скончался через три дня – и едва ли успел дать сыну какое-нибудь осмысленное напутствие: в последние свои часы он никого не узнавал или просто не мог говорить… Корнел очень горевал об отце – он так долго плакал, как жена еще не видела; казалось, кто-то отворил ему сердце, как недужным отворяли кровь, и оттуда выходила вся боль прошедших дней. Марина ему больше не являлась – не желала или, может быть, попросту не могла пробиться сквозь эту скорбь. Если она все еще обреталась на этом свете… Если в смерти имела разум, каким обладала при жизни: ясный, безжалостный. Возможно, это ее оружие еще обострилось. В том, что ее сестра сейчас где угодно, только не в раю с ангелами, Иоана не сомневалась - как едва ли сомневались все родные Марины. И, пожалуй, старый отец гордился этой черной, страстной душой больше, чем гордился обоими сыновьями. Тудора похоронили скромно – посреди поля, принадлежавшего приютившим их хозяевам, отметив одинокий холмик знаком страданий Христа. Крест собственноручно сколотил Корнел, а установила Иоана. - Мне все казалось, что он обожжет нам руки, - прошептала Иоана, плача и дрожа на ветру рядом с Корнелом. - Бог лучше видит, кто и чем грешен, - с печальной улыбкой ответил Корнел, глядя на жену. Она все еще была одета как мужчина – и потому, что другого платья не было, и из-за тягот путешествия, и потому, что ей это нравилось: с неохотой Иоана думала о том времени, когда придется опять превратиться в беспомощную женщину, которая может только ломать руки и умолять! И она видела, что Корнел уже полюбил ее такой – и в принцессе, одетой в пышное платье, будет по-прежнему видеть Иоану-воительницу! Которая склоняет голову только ему на плечо… Хотя Корнел понимал, что Иоана никогда больше не будет принадлежать ему так безраздельно, как тогда, в Тырговиште, когда он был силой и правдой своего жестокого князя. В гостях у жены, обладая ее телом и сердцем, он сам ощущал себя уже не господином – а только младшей ветвью старого фамильного древа, напитавшегося соками трансильванской земли. Теперь же, когда он предал господаря во имя Иоаны и какой-то грядущей правды, которой только предстояло воссиять, когда Марина умерла за него, когда Кришаны сделались безземельные бояре – Корнел ощущал себя ветвью дерева, вздрагивающего под ударами топора… Она первая отомрет, когда оно рухнет! Иоана же станет матерью, они больше не будут вдвоем… и в ее душе навечно поселилась боль и жажда мести. Корнел был отныне всецело в воле Раду Кришана, и грядущую правду свою и славу мог прозревать только в нем. Хотя бывший княжий отрок, который мог теперь думать вольно, теперь понимал – что так же прежде не знал замыслов господаря, как не знал сейчас замыслов боярина. И коварный и ненасытный князь Влад мог точно так же употребить его и его верность во что угодно… Корнел был потерян… он не знал уже, что в жизни незыблемо, что считать бесчестьем, что – долгом. Он был витязь на распутье… витязь со свежей и сильной душой, остановившийся на дороге скверны, которою уже многие годы и без колебаний шагали его вожди, - простой слуга, давно утративший невинность, свойственную простым слугам! Незыблема была только любовь – только сияющие зеленые звезды, золотое личико, нежные руки. Но женщины были непостоянны, как облака… и незыблема оставалась только та любовь, что витязь хранил в себе самом. Когда они снова тронулись в путь, у них опять были кони: отличные мадьярские кони, на которых пришлось немало раскошелиться. Но это была такая покупка, на которую никаких денег не жаль. Раду ли Кришану было не знать, чего стоит добрый конь! Иоана опять была одета, как это приличествовало женщине, - настояла мать: но что-то безвозвратно переменилось в ней, и теперь мужчина, покоритель, дважды подумал бы, прежде чем схватить ее. Иоана была теперь так же жестока, как и нежна, - и не поколебалась бы перед тем, как нанести умелый смертельный удар! Прежде, чем направить стопы в Венгрию, беглецы поехали в Сигишоару: домой к Василе Поэнару, запастись всем, что могло им понадобиться, и еще раз потолковать с саксонцами. С ними непременно нужно было встретиться перед тем, как ехать к венгерскому королю! Сигишоара не обманула ожиданий Иоаны – вернее говоря, и грустно поразила ее руинами, и обрадовала запомнившейся ей торговой жизнью, которая кипела, как и прежде. Нет, семиградцы не теряли времени зря! Иоана с печальным смехом рассказала мужу о надушенных перчатках, которые купила ему здесь и так и не довезла… - Хорошо, что не довезла, - резко заметил услышавший разговор боярин. – Они могли быть отравлены! Или ты не знаешь, как в наши дни травят и одежду, и книги? - Ну кто бы стал торговать здесь отравленным товаром – и зачем продавать его мне? – удивилась Иоана. – Разве я и мой муж такие важные люди? Но у отца, видимо, были причины иметь подобные подозрения – он опасался и не любил семиградцев так же, как не любил их князь. Что за подлая жизнь у трансильванского боярина валашской крови – когда и чужие тебе поневоле свои, и свои как чужие! Иоана, однако, испросив разрешения у родителей, повела мужа в ту же лавку, в которой выбирала ему подарок за глаза: хотела купить что-нибудь, что он выберет себе сам… и посмотреть, живы ли еще хозяева. Хозяева оказались живы – отсиделись в башне в страшные дни: и были немало удивлены встречей с Иоаной, красоту и знатность которой запомнили с первой встречи. Рады были или нет – неизвестно; но, конечно, тотчас выставили напоказ радость, как всякие хорошие торговцы. Корнел, однако, держался здесь чужаком – по-немецки он не говорил, в отличие от Иоаны, ничего не касался, и лицо совсем потемнело. Степенные немцы с опаской поглядывали из-за прилавка на красивого южного дикаря, у которого вид был такой, точно он может искрошить их в любой миг, если ему что-то придется не по нраву, - и ничего ему не предлагали. Они привыкли у себя и к валахам – но этот был, бесспорно, из числа самых диких, не имеющих ни манер, ни ведения головорезов князя. Вот он, сверкнув черными глазами, что-то сказал на своем языке жене… боярского рода, не такой неотесанной, но того же разбойничьего племени! - Я не стану ничего выбирать здесь – у меня все есть, - тихо проговорил Корнел. – Если тебе что-нибудь нужно, покупай! Но нам следует беречь деньги! Он взял ее за руки; ласково прижал их к ее животу. Иоана покраснела и ответила: - Нет, мне тоже ничего не нужно! И они ушли, оставив хозяев в недоумении - и с еще менее лестным понятием об их вежливости. А когда пришли домой, застали большое горе: занемогла госпожа Кришан. С ней было то же, что постигло недавно Тудора: такая же непонятная лихорадка, жар, потеря памяти… Как будто что-то преследовало их, чей-то дух, чье-то отмщение - или трупное зловоние разрушенного замка отравило бежавших. Или отлились им слезы и кровь простых людей… Кто в этом нечестивом мире мог назвать себя невинным? Не помогли ни немецкие лекари, ни молитвы: через два дня Катарина умерла. Ее похоронили здесь, внутри ограды православного храма, - и отслужили торжественную заупокойную службу и по ней, и по Тудору. Иоана стояла рядом с отцом, и они оба плакали; Иоана всхлипывала, кусая губы, а лицо боярина было неподвижно, и слезы беззвучно сбегали по нему, теряясь в бороде, в которой осталось совсем мало черных волос. Казалось, тот, кто дотронется до его мокрой щеки, немедленно умрет в страшных корчах – Раду Кришан выплакивал застарелый, сильнейший яд своего окаменелого сердца… А потом он оставил своих спутников в доме Поэнару – сам опять отправился говорить с семиградцами. Нужно было понять заранее, насколько возможно, - к кому теперь расположен молодой Корвин и его наставник, архиепископ*. Венгерские владыки были переменчивы… так же, как и валашские: но венгры были ненадежны куда более… Влад Дракула для короля – как лютый цепной пес для умного и хитрого человека… Они все для него – такие псы, пока отпугивают турок. Но что, если однажды пес покажет такой же человеческий разум, как светлейший венгерский король, покровитель искусств и мудрости, - разум, который в соединении с мощью, беспощадностью и бесстрашием Влада породит завоевателя и тирана, какого мир еще не видывал? Раду Кришан был привычен к крови – но не желал видеть, как мир будет в ней утоплен, чтобы напоить зверя в человеческом образе; да ведь такая жажда и неутолима, и с каждой одержанной победой распаляется все сильнее! А пока Раду Кришан вел свои тонкие переговоры, Корнел и Иоана сидели вместе в комнате дома Поэнару – и беседовали, держась за руки. Иоана сейчас смотрела на мужа с удивлением. Корнел казался ей простым человеком – она любила его не меньше, а даже больше за его простоту и прямоту, которые казались ей достоинствами, отличающими лучших мужей; но теперь он удивлял ее не меньше, чем отец. - Я прежде принадлежал к ордену Дракона, - сказал Корнел. – К тому самому, в честь которого был поименован отец князя… меня посвятили совсем юным. - Но ведь это венгерский, католический орден! – удивилась Иоана. – И разве он все еще существует? К тому же, к нему принадлежат только знатнейшие мужи: кто тебя… Она догадалась, кто посвятил его, и осеклась, глядя на мужа с изумлением и страхом. Корнел невесело рассмеялся. - Да, моя возлюбленная жена, это был князь, которого я предал. Он разглядел меня среди красивых и сильных отроков Тырговиште – у него очень зоркий глаз, как и превосходная память, - и подошел ко мне, и сказал, возложив руку на плечо: "Ты из тех, кто не ведает страха, юноша! Однажды я сделаю тебя хранителем знания, которого обыкновенные смертные недостойны даже коснуться. Идем со мной!" - Мой князь повелел мне, - с ожесточением продолжал Корнел, - и я пошел. Мне тогда было тринадцать лет, и я уже служил в городской страже. Увидев, на что я способен, господарь принял меня в свою дружину, а потом посвятил… да, я более знатный рыцарь, чем твой родовитый отец! – усмехнулся он вдруг. – То есть был им, пока не предал все, чему служил! Он уронил голову и схватил себя за волосы. Иоана некоторое время молчала, в изумлении и жалости. Потом сказала: - Что же это было за посвящение? - Я не могу сказать, - глухо ответил Корнел. – Это строго-настрого запрещено говорить! Иоана вдруг заподозрила, что речь о чем-то столь ужасном, что у Корнела не поворачивается язык. Жалел ли он, что предал свой орден, - или был рад, что его к этому вынудили? - Так это орден католиков или нет? – спросила Иоана. Корнел глубоко вздохнул, глаза его заблестели. - Это орден христиан, борющихся против неверных… Но о нем нельзя говорить с тобой. Напрасно я сказал. Иоана поняла, что теперь Корнел будет или лгать, или уклоняться: и больше она ничего от него не добьется. Она с нежностью и состраданием взяла Корнела за руки. - И это то, - тихо проговорила Иоана, - что ты назвал более важным для мужчины, чем любовь? - Да, - резко сказал Корнел. Иоана покачала головой. - И ты мог бы пожертвовать мною, нашим ребенком… своим отцом и матерью ради ордена? Губы Корнела дрогнули, но он с усилием ответил: - Да… Иоана усмехнулась. - Тогда ты правильно сделал, что развязался с ними! – резко ответила она. – Что это за священный долг, который требует от мужчины лишиться человеческого сердца? Что останется у тебя, если ты лишишься любви? Корнел улыбнулся. - Я этого так и не узнал, - тихо ответил он. – Вы не дали мне времени… - Это Бог тебя спас! – сказала Иоана. И вдруг, увидев страдальческое лицо Корнела, бросилась ему на шею, и он крепко прижал ее к себе. О, какой сладкой мукой она для него была – и он для нее! - Бог тебя спас, - прошептала Иоана, поцеловав мужа. – Помни, что на все на свете воля Божья, и никакая иная! - Да, - тихо ответил Корнел, - конечно. Через два дня они выехали в Венгрию. * Янош Витез, священнослужитель и мыслитель-гуманист, в значительной степени определявший политику Матьяша Хуньяди в начале его правления.