Орлиное гнездо

Король венгерский сдержал свое слово – и Корнелу с женою был дарована в собственность хорошая усадьба, похожая на ту, которой княжий отрок владел в Тырговиште. Только здесь, выглянув из окон, он никогда уже не увидит черноусых и чернокудрых стражников господаря, без страха и сомнения блюдущих православный канон любви, - вместо них по улицам разъезжали слишком часто равнодушные и корыстные офицеры городского муниципалитета; вместо пышнобородых православных священников, даже в строгости своей снисходительных к слабостям человека, по Буде следовали путями Господними неприступные католические епископы. При виде этих святых отцов с выхолощенной натурой начиналась дрожь в коленях у любой женщины. Но, все же, здесь дышалось куда легче - здесь не изгнивали по всему городу постоянным поучительным примером посаженные на кол… Нельзя сказать, чтобы Корнел и Иоана не видели и в Буде жестокостей правосудия, - однажды посреди главной площади сварили в кипятке фальшивомонетчика; но после жизни, наполненной непрерывной музыкой смерти, эти быстро кончившиеся крики остались почти незамеченными. Жаркая изгарь умирания, вороний праздник упадка - вот чем сделался великолепный Тырговиште… был, сколько Корнел Испиреску помнил себя сыном этого города. Корнел не свыкся со своей новой страной и со своим новым властелином – и знал, что никогда не свыкнется; он не любил и знал, что никогда не полюбит католические храмы и их служителей. Себе он дал зарок, что никогда не пойдет ни к кому из этих людей, чтобы облегчить душу, - хотя венгерская церковь была более независима от папы римского, чем другие церкви западных стран, холодная враждебная власть Рима читалась в глазах каждого безбородого священника Буды. Но Корнел знал, что эти люди мечтают вернуть свободу величайшей святыне восточных христиан, о падении которой твердили вокруг него, еще когда он был беззаботным мальчишкой. Крестовый поход! Не раз Корнел пытался вообразить себе утраченную славу Царьграда, которого никогда не видел, его золотые купола и белые стены, - и у молодого витязя Дракона горело сердце, когда ему представлялся Тырговиште, только намного больше и краше… Хотя Корнел уже чувствовал, что если и в самом деле когда-нибудь пойдет биться за Царьград, то будет биться не за те заветы христианства, которые вокруг него безнаказанно нарушались на каждом шагу и в силу которых ему теперь уже едва верилось, - а за ту утраченную благословенную родину души, прибежище души, о котором ему мечталось с самого детства. Радостей детства Корнел почти не знал. Но уже знал, что бывают вещи, которых ему не растолкует никакой священник, какого бы исповедания ни был, - и в которых опасно признаваться любому священнику. Корнел заметил одержимость жены. Однажды она разбудила его стонами во сне – и он, совершенно как Иоана когда-то, долго и тревожно прислушивался к ее исповеди, приподнявшись на локте. Он услышал такие признания, что даже его, закаленного в сражениях воина, мороз подрал по коже. Конечно, это могли быть бредни… но Корнела не покидало чувство, что разговоры Иоаны с покойной сестрой – вернее говоря, сестрой, не нашедшей покоя, - такие же бредни, как его собственная принадлежность к ордену Дракона и соприкосновение с его тайнами. В том числе, и не божественными, и не дьявольскими - такими, о природе которых Корнелу спасительно долго не позволяла догадываться только юношеская невинность. Боже, прости их всех. Корнел поморщился, отворотившись от жены, - он не знал, кто в ордене был первопричиной того, что рыцарей Дракона тронул разврат, которого насмотрелись все, кто побывал в плену у Мехмеда и Мурада, величия и света мира; но слишком хорошо понимал теперь, отчего ненавистники Дракулы дали ему прозвание Красавчик, принадлежавшее младшему брату князя - Раду, совращенному Мехмедом. Корнелу было горячо и стыдно – как же горячо и стыдно ему было лежать рядом с Иоаной, когда он глядел на свое прошедшее глазами себя теперешнего! И как же теперь он ненавидел того, за кого прежде готов был биться яростнее, чем за себя! Иоана опять застонала рядом и опять позвала свою демоницу Марину; и Корнел прижал ее к себе, только чтобы ощутить себя мужчиной, мужем. Рядом со своим вождем он никогда не ощущал себя так вполне… вернее говоря, Корнел понимал сейчас, что, отдавшись раскаленной на жаровнях турецких палачей, почти восточной натуре Дракулы, он ощущал себя и великим мужем, и женой сразу. И это было прекрасно. Корнел чел Фрумош заплакал, обнимая жену, которая благословенно спала, не понимая ничего, - какое счастье! И он сам прозрел только себе на горе. Или же – на удачу? - Я клянусь ключами Петра, небом и адом, что убью его… Витязь стиснул руки в кулаки. Он убьет то, что любил, - он размозжит перед лицом Господа, размозжит в себе самом то, что раньше доставляло такую радость, а теперь такой стыд. Как будто он отведал запретного яблока - и познал добро и зло! - Я клянусь! - Что ты?.. Тут Корнел увидел, что Иоана не спит и смотрит на него в тревоге, привстав на ложе. Корнел без слов привлек ее к себе и стал горячо целовать, пытаясь найти в том, что осталось ему, то, что он утратил навеки. Иоана откликнулась, и скоро загорелась его огнем, и, отдавшись друг другу, они обрели ту полноту своего существа, к которой стремится каждый. Корнел почти обрел. Жупан Кришан оставил Буду вскоре после того, как дети устроились на новом месте. Николае остался жить с сестрой и ее мужем – Корнелом он восхищался, как Иисусом или великим героем старинных былей, и стремился во всем ему подражать – а Петру уехал с отцом. Иоана догадывалась, что дело зашло о деньгах – денежных или военных переговорах с кем-нибудь из банкиров его величества. Боярин тоже теперь был на службе у Большого Ворона. Но только именно Корнелу, скорее всего, придется приносить его величеству присягу – трансильванский боярин же так и останется тем, кем был всегда, угождая и вашим, и нашим. Что ж, Господь каждому предназначил свое место – Корнел знал, что воины полумесяца верят в предопределение… Возможно, Корнелу было так предназначено: вырвав свое сердце у господаря, отдать его королю. Такому делу, к которому его готовили, нельзя было служить вполсилы. Корнел теперь всерьез обучался военному искусству венгров; как и учил рыцарей короля тому, что превзошел под началом князя. О, с какой сладостной ненавистью он это делал! Иоана сидела дома – и была рада этому, насколько вообще может радоваться заложница. Она знала, что достаточно одного промаха – и ей придется на себе изведать правосудие Матвея Корвина; а ей хотелось этого не больше, чем попасть под карающую руку Дракулы. Тот, до их общего предательства, был им свой, брат, природный господин – и если бы не это предательство, Иоана осталась бы куда крепче защищена, чем сейчас. Корвин был изысканно любезен с нею, когда ей случалось с ним говорить: больше, чем любой галант из тех, что при дворе дарили ее своим вниманием, - но это была личина, которую король венгерский носил со всеми, кто принадлежал к его окружению. Едва ли кому-нибудь удалось понять его, едва ли он кого-нибудь из приближенных допустил до своего сердца, как это делал валашский князь. Что ж – зато здесь, в Буде, было больше надежды… на букву закона и на сословные привилегии. Иоана располнела, отяжелела – и как будто утомилась всем, всей их преступною жизнью. Никакие видения или пришлецы из загробного мира ее больше не тревожили; страшные сны о прошлом, когда-то мучившие ее, тоже остались в прошлом. Здесь, в прекрасной Буде, должно было появиться на свет ее дитя… И здесь его негде будет окрестить! Меньше всего она желала бы произвести на свет католика! Эта страшная тревога осенила ее совершенно неожиданно: она тотчас поделилась ею с мужем. А Корнел спокойно сказал Иоане, окончательно сразив: - Окрестим здесь! Иоана смотрела на него с ужасом, выщипанные брови поднялись почти до самого чепца, полностью закрывавшего волосы: - Ты в своем уме, муж мой? - Да, - спокойно и сосредоточенно ответил ее супруг, не глядя на Иоану. – Я здрав рассудком, как все мы! Другого выхода так и так нет – а потом, когда мы… Когда мы сможем, перекрестим нашего ребенка в православную веру! Иоана воздела руку для крестного знамения, но тут же опустила ее. Она смотрела на мужа во все глаза. - А ты думаешь, это может пройти для души бесследно, Корнел, - такие шутки со святою церковью?.. Он хмуро посмотрел на нее. - Мне через несколько дней предстоит приносить присягу королю, - проговорил муж. – Перед этим такая уступка ничего не значит! Корнел поморщился. - Да и не верю я, что есть она, эта разница в исповедании. Как давно перестал верить каждому слову попов! Иоана молча смотрела на него - едва ли услышав что-нибудь, кроме слов Корнела о присяге. - Ты принесешь Корвину клятву верности? Это правда?.. Корнел присел напротив нее и посмотрел ей в глаза. Он улыбнулся. - Ради того, чего я так жажду, это совсем небольшая жертва! Иоана медленно, словно в оцепенении, обвила руками шею красивого латника, улыбавшегося ей, пропустила между пальцев его влажные от пота кудри. Прижавшись к любимому, она подумала – что же ждет за гробом его? Какой ад сейчас творится за личиной этого столь прекрасного собой человека? Каким каленым железом демоны мести ежеминутно жгут его душу, какими клещами рвут?.. Если бы Иоана знала о муже то, что знал о себе он сам, она стала бы рвать на себе волосы от жалости к его душе. Через несколько дней Корнел принес присягу Ворону. А еще через неделю его услали с отрядом кавалерии – усмирять мятежных баронов где-то на востоке. Корнел блестяще показал себя, и был удостоен благодарности его апостолического величества и солидной денежной награды. Это было очень кстати – Иоане живот уже мешал наклоняться, и еще две их домашние служанки нянчили младенцев. Потом Корнел еще несколько раз показывал себя в подобных же заданиях: а они не переводились, бунты знати против Справедливого короля вспыхивали постоянно, то тут, то там. Нередко приходилось карать смертью. Но ни разу Корнелу не доводилось ни прибегать к тому сердечному варварству, среди которого он вырос и без которого не мыслил жизни, ни наблюдать его. Потом Корвин, видимо, решил поберечь такого превосходного слугу для других нужд – он, несомненно, все еще думал о низложении Дракулы. Будь это не так, Корнел, наверное, лишился бы рассудка – к мести он готовил себя всем своим существом… Но покамест его величество всего только милостиво предложил Корнелу сразиться на турнире в Вышеграде, где отличались лучшие рыцари королевства и соседних стран. Корнел с радостью, кипя неистраченной ненавистью к врагу, отправился на состязание – и, конечно же, взял первый приз! А вернувшись, он застал Иоану в родовых муках: роды начались преждевременно, на два месяца раньше срока. Иоана разрешилась от бремени быстро – но после долго истекала кровью; так что хотели даже послать за священником. Больная замотала головой, сжав губы, едва только услышала о католическом духовнике. Никогда! Если она умрет, умрет в вере отцов! Что бы это ни значило для нее теперь… Но Иоана оправилась. На свет появился мальчик – слабенький оттого, что недоношенный, но лицом очень похожий на деда, великого боярина: только глаза были зеленые, как у Иоаны. От Корнела сын Испиреску почти ничего не унаследовал. Но молодой отец, изнемогший от волнения за жену и счастья, не обращал внимания на несходство. Вглядываясь в мальчика с благоговением, он почтительно спросил мать, как назвать это дитя. - Раду, конечно, - если ты меня спрашиваешь, - с улыбкой ответила Иоана, играя пальчиками малыша. – Раду Красавчик – не правда ли, как он хорош? Она подняла глаза на мужа – а тот застыл как истукан, одолеваемый мыслями и чувствами, о которых Иоана по-прежнему не догадывалась. Потом Корнел стряхнул оцепенение. - В честь деда! Конечно, - ответил он. – Это и достойное имя, и по справедливости! Было уже начало осени – теплой и благодатной. Иоана заблаговременно написала отцу в Сигишоару, где он должен был сейчас быть, - и думала, приедет ли боярин, чтобы почтить своим присутствием такое событие. Крестины маленького Раду все откладывались. Боярин приехал через три недели после рождения внука, когда стало уже невозможно дальше удерживать его вне лона христианской церкви. Особенно здесь - особенно им! И так Раду Испиреску сделался первым католиком среди потомков Кришанов.