Орлиное гнездо

Василика прямо спросила у своего покровителя, где князь, - однажды, когда они остановились и Абдулмунсиф смог отвести ее в сторону. - Я слышала, что князя Влада ужасно пытали здесь, - произнесла валашка, глядя исподлобья темным, горящим взглядом. Турок посмотрел на нее неподвижно. - Вот как у вас рассказывают? Василика кивнула. Да, о мучениях князя Влада, превративших его в изверга, шептались люди даже спустя годы после вокняжения Дракулы – и она мимолетно удивилась: неужели сам Штефан не слышал этого, живя при дворе в Тырговиште? Но турок сказал неожиданную вещь. Положив руки пленнице на плечи, Штефан произнес: - Я учился с князем Владом в Турции, в придворной школе. Он был одним из лучших… умен, как хафиз… Василика нахмурилась. - Кто? - Тот, кто читает Коран наизусть, - объяснил Штефан. Василика фыркнула с большим презрением, чем намеревалась. - Ваша святая книга! Глаза турка сверкнули необузданной яростью; но потом он поджал губы и с сожалением усмехнулся. Что эта девчонка может понимать? - Князь Валахии постигал нашу мудрость шесть лет, - сказал Абдулмунсиф. – Вера пророка – вера любви и милосердия, Василика… - То-то я вижу это по вас, - сказала девушка. - Война всегда жестока, с кем бы она ни велась, - заметил ее хозяин. – Жестокость бывает необходимостью… поистине так, - прошептал он, кивая, уже словно бы самому себе. Василика обхватила плечи руками и, насупившись, сказала: - Мне кажется, что ты никакой не христианин. Ее прямота, немыслимая для турчанки – и для туземной рабыни, – ударила его, заставив поморщиться. Но в глазах валашки Абдулмунсиф разглядел тоску, причину которой угадал. - Ты тоже сможешь постигать нашу мудрость, когда войдешь в мой дом, - сказал он, погладив Василику по плечу. – У нас женщинам дозволено учиться. А ваши женщины – дикие женщины… Абдулмунсиф подумал о валашской женщине, соединившей в себе и эту свойственную им свежую, благородную дикость и силу, и редкую красоту, и ум, и тонкость… Иоана Валашская… Эта девчонка, ее служанка, тоже хороша, но никогда не уподобится своей властительнице, сколько ее ни школь: такой, как Иоана, нужно родиться. Голубые глаза турка смотрели с тоской и с предвкушением – с неизбывной тоской и с неизбывным предвкушением. Потом Абдулмунсиф улыбнулся, взглянув в лицо служанке. - Я был добрым товарищем князю Дракуле. Он полюбил меня так, что взял с собою в Валахию, - здесь же я был одним из тех, кто скрашивал князю и другим благородным христианским юношам трудные дни учения. - То есть вы переделывали их на свой лад, - сказала Василика. Девчонка была умна и дерзка. Конечно, она не выдержала бы и малой доли того, что Дракула и ее княгиня, - но Абдулмунсиф и не собирался ее такому подвергать. Чтобы утешить, он обнял и поцеловал Василику в губы. Она трепетала в его объятиях. Сколько пройдет времени, прежде чем он приручит ее – и она сама возжаждет его, возжаждет принадлежать ему? Но когда он выпустил ее, Василика опять заговорила о своем. - Где мой князь? Несчастная! Абдулмунсиф усмехнулся. - Он в безопасности, - сказал турок. – А ты в безопасности со мной. Он тихо погладил девушку по щеке; но она не откликнулась. Василика отошла к своим носилкам, ждавшим в отдалении, и села; к ней тотчас подступили невольники. Когда Василику подняли в воздух, Абдулмунсиф крикнул: - Прикрой лицо! Сквозь резьбу паланкина можно было разглядеть сидящую. - Пока нет нужды ничего прикрывать, - отозвалась она звонко. – В воздухе меня никто не увидит, кроме птиц! Обыкновенную рабыню он бы выпорол за подобное – но ее не будет. Нет: Абдулмунсифу, крещенному Штефаном, который и сам себя называл Штефаном, не хотелось калечить такую натуру; и смирения, и рабов в империи было предостаточно… Мало только таких людей, которые и творят историю, - неукротимых, подобных великому сыну дьявола. Валаху, которому Штефан присягнул с намного большею готовностью, чем служил султану. Из числа таких избранных был и Бела Андраши: из людей, которые выше закона, которые сами и есть и закон, и правда, и вера. Братья-драконы… Возлюбленные братья! Штефан плакал, выступая на своем коне рядом с Мехмедом. Княгиня Иоана, великая госпожа, поняла бы его. Турок взглянул в сторону носилок – и тотчас отвернулся. Василика сейчас мало занимала его мысли. Он не знал, что в этот самый миг Василика видит терзания, скрытые от других, – но не его, не мужское горе: Василика видела перед собою прекрасное лицо княгини Иоаны, государыня Валахии плакала кровавыми слезами. - О, что они творят, - прошептала Иоана. – Прости им, Господи! Они не ведают… не ведают, что творят! - Чем я могу послужить тебе, государыня? – спросила Василика шепотом. – Где ты? Иоана улыбнулась, капля крови сверкнула на ее щеке; княгиня всплеснула руками, словно распростерла их над своею землей, как крылья, - и пропала. Василика зажмурилась, ощущая огромную любовь и боль, любовь и боль всего существа Иоаны. - Ты… везде… - прошептала девушка, точно молясь. - Кисмет, - в ответ прошелестел холодный ласкающий ветер. Василика уже знала, что это значит по-турецки: судьба. Государыня велела ей принять свою турецкую судьбу. Василика склонила голову и опустила на лицо покрывало. Голос княгини - единственный, которому она повинуется без всяких сомнений. Учить Василику турецкому языку Штефан начал прямо в пути – когда они останавливались и могли говорить. Василика быстро училась: память у нее оказалась прекрасная. Турок видел, что пленница внимает ему всецело, - но, при всем при том, она словно бы так же чутко слушала что-то еще, вне его, вне себя… Штефан кормил свою женщину, одаривал ласками, и вид ее согревал ему сердце. Он думал, как привезет ее домой – и как она в конце концов перестанет смотреть вовне, и начнет смотреть только на него. В этой девице было – или сейчас появилось что-то, напоминавшее ему Иоану: что-то, чего он не мог постичь и чем не мог овладеть. Но это дело времени и терпения. Василика скоро привыкла к турецким видам, но мало что запомнила за дорогу – когда они останавливались, она узнавала все те же белые дома, узкие запутанные переходы, зарешеченные окна, сады за глухими стенами: все, чтобы сбить с пути и обмануть человека, посулив недостижимое. Войско почти рассеялось к тому времени, как они подошли к столице, - словно Турция засосала всех обратно в свою паутину. Путники несколько раз ночевали в таких вот белых домах. Василике прислуживали безмолвные женщины с открытыми накрашенными лицами. Эти существа в мужских шелковых рубашках и ярких шароварах, с ловкими руками, унизанными браслетами, не показались валашке рабынями: но представились Василике созданиями из другого мира, которые всегда будут враждебны ей. С небывалой силой Василика затосковала по своим молодым невинным подругам из господаревых палат, замученным турками; по своим сестрам, которых она могла любить и понимать сердцем без слов. Турчанки вымыли ее, умастили с макушки до пят благовониями, как госпожу, - а Василика жалела, что не умерла там, на родине. Она лежала на мягких измирских* коврах, разбросав руки, с ног до головы одетая по-турецки, и слезы бежали из ее накрашенных глаз, затекая в уши. Она повернулась на этом ковре - и увидела подле себя Марину: одетая так же по-турецки, боярская дочь лежала около нее, и смотрела на Василику своими черными глазами с бесконечной печалью. - Мы платим не только за то, что совершили сами, - а и за то, что совершили другие, - прошептал дух. Марина коснулась щеки Василики холодными пальцами. И тут Василика увидела, что на голове боярской дочери шевелятся живые змеи. Девушка с криком вскочила, и видение пропало. Василика тяжело дышала. От потрясения расхотелось плакать – она прошлась по ковру, утопая босыми ногами; потом глубоко вздохнула и улыбнулась, расправив грудь. Кисмет: так говорил Штефан, так говорила княгиня. Василика вспомнила, как служанки ее раздевали и увидели нож: они вскрикнули, а Василика схватилась за нож, показывая, что скорее ударит им, чем отдаст. Но перейти от слов к делу не пришлось: турчанки разбежались, как испуганные гадюки, и, наверное, нажаловались на полонянку своим турецким господам… Штефану, конечно… Василика громко расхохоталась, представив себе, как ее господин посмеялся над служанками и прогнал их, услышав такие слова. Нож она сохранила при себе, и сейчас носила за шелковым кушаком. Тут раздались смягченные коврами шаги, и Василика улыбнулась, зная, кто идет: против воли она всем существом приветствовала этого человека. Штефан был изменчив, коварен - но очень уж хорош. Он вошел и сразу заключил ее в объятия; расцеловал в щеки, потом страстно прижался губами к накрашенным губам. Поглядев зардевшейся Василике в глаза, турок слизнул с губ хну, оставшуюся после поцелуя. - Ты истинная пери, - улыбаясь, сказал он. - Кто такая пери? – спросила Василика, отрезвленная чужим языком. - Ангел… Волшебница из сказок, - объяснил Штефан. Он наслаждался, рассказывая ей то, чего она не знала: как будто наносил на девственный лист прекрасные стихи собственного сочинения. Он уже читал ей персидские стихи, которые тут же переводил на валашский язык: Василика даже переведенное не очень-то понимала, но пылкие слова неведомого поэта заставляли неученую девушку краснеть и замирать, как в предчувствии какого-то недозволенного рая. В этот раз они просто сидели рядом, прижавшись щекой к щеке, и Абдулмунсиф гладил ее по плечу. Турецкие мужчины наслаждались долгим покоем и сладостным бездействием – Василика никогда прежде не могла вообразить, что такое возможно для мужчин. - Зачем я тебе? – наконец шепнула она. – Зачем ты спас меня и привез сюда? От этой неизвестности у нее даже слезы на глазах выступили. Абдулмунсиф, нахмурившись, нежно отер ее щеки. - Я хотел спасти тебя от бесчестья. Разве этого недостаточно? "Достаточно для нашего человека – но не для турка", - подумала Василика; но промолчала. Но даже валах не стал бы так заботиться о чужой девушке без причины, без корысти. Если она не будет служить Абдулмунсифу руками и ногами, послужит иным образом. Спаситель поцеловал ее в щеку, потом встал, оставив ее сидеть. - Послезавтра к вечеру мы прибудем в Эдирне, - сказал он, улыбаясь. – Ты больше… не простужена? Василика покачала головой. - Прекрасно, - Абдулмунсиф широко улыбался. – Тогда отдыхай. Скоро ты сможешь отдохнуть как следует. Он вышел, ступая мягко и вольно, как сытый кот. А Василика опять легла на ковер. Она чувствовала, что такая жизнь, праздность и услаждение тела, уже вредит ей: что-то в ней погрузилось в сон и не могло пробудиться. А в Тырговиште без отдыха трудились ее руки и ноги – но дремал ее ум… Но на родине и сомнений не было, что она служит правому делу; здесь же все представлялось подлостью, хотя Василика никак не могла действовать иначе. Как чудна жизнь! - Ты только дозволь мне это, государыня, - прошептала Василика. Она встала и подошла к узкому окну, в которое заглядывали звезды. Девушка ощутила ласковое дуновение ветра у щеки, и две звездочки, может, от слез, застлавших глаза, мигнули ей. Василика долго стояла, печально вглядываясь во тьму. Ей было так одиноко, как не было до сих пор никогда, - и ей ужасно захотелось, чтобы пришел ее спаситель и развеял это одиночество. Но это-то желание и было самое страшное. Наконец путешествие закончилось. Эдирне принял в объятия новую невольницу – кто мог знать, не навеки ли? Василика устало приняла заботы незнакомых служанок, которые, впрочем, казались дружелюбнее и веселее, чем турчанки, прислуживавшие ей в чужих домах; она поела, вкусно и сытно, переоделась в новое турецкое платье, которое уже успела полюбить за удобство, подчинение женским нуждам. Потом валашка легла в согретую и взбитую постель – и долго плакала, обнимая подушку, как желанного друга, которого никак не могла обрести. Никому здесь на самом деле не было дела до нее. Будь проклят этот обольститель, разбудивший в ней надежды на недостижимое! Будь он проклят за то, что не дал умереть, заронил в голову мысли, опасные для простой девушки что в Турции, что в Валахии! Никакой простолюдинке нельзя возмечтать о себе – кроме горя, от этого ничего не будет. Потом Василика погрузилась в сон; и во сне утешилась. Кто-то успокаивал ее: как Абдулмунсиф обольщал ее днем, кто-то обольщал ее и отнимал разум ночью, преображая Василику во имя какой-то цели. * Измир – древний город в Турции, славящийся ковроткачеством.