Орлиное гнездо

Василику нарядили в престранное платье: женское сверху, богатое бархатное платье, похожее на одеяние валашской боярыни, но снизу мужское - шерстяные шаровары и сафьяновые остроносые сапоги. Ее крутые кудри покрыла бархатная шапочка, шитая жемчугом, поверх которой опустилось покрывало. Василика потребовала зеркало – и посмотрелась на себя, на эту диковинную восточную княжну в золотых серьгах, черты которой только угадывались под чадрой. Поднять покрывало и посмотреть на свое накрашенное лицо в таком чужом обрамлении Василика не осмелилась. Ей показалось вдруг, что эта особа, если ей откроют лицо, выпрыгнет из зеркала и набросится на дворовую девушку, как зверь… Штефан пришел, одетый удивительно похоже на нее – с такими же кудрями, умащенными маслом, в бархатной шапке, шароварах и кафтане. Он, сияя улыбкой, пригладил усы – и вдруг поднял покрывало Василики, точно фату невесты, и поцеловал ее. По всему ее телу разлилось тепло и желание. Валашка неожиданно застонала от тоски и в первый раз крепко обняла своего господина; ей стало так странно, точно сердце вдруг забилось и вверху, и внизу. Почувствовала, что любовник так же трепещет всем своим сильным телом, как она. Штефан что-то простонал, не то признание в любви, не то проклятье. Потом вдруг оттолкнул Василику. Взяв ее за руку, поцеловал пальцы с накрашенными ногтями. – Идем, я посажу тебя в носилки, - глухо сказал турок. Он повел ее, сжав ее руку, а Василика пошла, едва сознавая, куда идет, ощущая все то же биение страсти во всем теле. Девушка немного успокоилась, только когда ее лицо охладил снег, мелко сеявший снаружи. Штефан посадил ее в носилки и оставил наложницу, на прощанье сжав ее плечо и пробормотав благословение. Василика сидела под своей чадрой, поджав ноги, которые сейчас так напоминали мужские, – и пыталась унять головокружение. "Господи всемилостивый! За что ниспосылаешь мне такие испытания?" - подумала валашка, как думала во все свои последние дни, бия себя в грудь, ее княгиня. Носилки поднялись и понесли девушку, как челн над бурным морем незнакомой и пугающей восточной жизни. Могучие невольники, державшие ее паланкин, лавировали между прохожими – люди, ступающие мягче, чем лошади, и потому служащие вместо лошадей. Поймет ли она когда-нибудь эти порядки и нравы? В конце концов Василика откинула чадру и попыталась пристальнее всмотреться в то, что происходило на улицах. Разве хозяин не обещал ей красоту Эдирне? Или это была только наживка для глупого сердца? На теплых, но заснеженных улицах люди шумели и переругивались, как в Тырговиште в базарный день, – по-видимому, в Эдирне такая суматоха творилась всегда. Конечно: здесь, в столице империи, сходились люди и нравы со всех концов земли! Но долго присматриваться Василике не пришлось – носилки остановились перед толстой белой стеной, перед воротами; потом ворота отворились, и гостей внесли во внутренний двор. Паланкин опустился. Деревянная дверца отворилась, и Штефан склонился к ней и протянул ей руку. Василика вынырнула из носилок и припала к своему хозяину; он обхватил ее за талию и, подержав несколько мгновений, отстранил. Штефан взял свою подопечную под руку и повел в дом. Перед гостями, в расписанной синими цветами белой стене, оказалась дверь-арка. Им открыли на стук: слуга низко поклонился и тотчас удалился. За дверью была занавесь, которая хлестнула Василику по лицу поверх ее собственного покрывала. Почти ослепленная, валашка схватилась за своего спутника. - Я хочу это снять… - прошептала она, чувствуя себя мухой в паутине турецкой жизни. – Ведь твой отец христианин! - Снимешь, когда мы войдем в комнату: не при слугах, - жарко шепнул он в ответ. Абдулмунсиф как будто хотел, чтобы его невольницу видело и запомнило как можно меньше человек. Не отпуская ее руки, он ввел ее в жарко натопленную комнату, потом подтолкнул сзади; Василика почувствовала, что Абдулмунсиф взял ее за талию, и откинула покрывало, под которым уже почти задохнулась. Она увидела в глубине комнаты человека, освещенного благовонным светильником, - старый, но благородного облика мужчина, с такими же, как у Штефана, длинными завитыми или вьющимися волосами, только темнее: каштановыми, а не золотисто-рыжими. Вроде ее собственных. Но волосы знатного грека наполовину поседели, а приятный рот обрамляла бородка – как носил Раду Красавчик. На этом человеке было яркое алое с золотом платье, просторное и длинное: греческая одежда, как поняла бы Василика, если бы достаточно понимала в чужеземных обычаях. Но она припомнила, что Раду Дракула одевался похоже. Как будто все смешалось, все спуталось на свете – обычай с обычаем, мужеский пол с женским, добро со злом, и средоточием этого явился Царьград: город-трофей, которого алкали сердца всех христиан. Потом хозяин встал навстречу гостям, и Василика забыла все прочее. Грек был так же красив, как и его сын, и лицо его осветила приветливая улыбка; он раскрыл объятия Штефану, и тот припал к груди отца. Василика вдруг почувствовала себя лишней. Отец и сын расцеловались, а потом господин дома обратил взор на валашку. Невольница ощутила дрожь в коленях; не зная, как лучше приветствовать его, она низко склонилась. Ведь это человек царского рода! Когда Василика выпрямилась, грек, к ее изумлению, тоже склонил голову. - Прекрасная и отважная дева, любезная сердцу моего сына, - сказал он по-валашски. – Прошу быть моей дорогой гостьей. В этом человеке, вместе с приветливостью, было какое-то лукавство, которым он лучился изнутри… что-то, несвойственное туркам: что-то, утерянное с гибелью последнего оплота Византии. Тень Рима и язычества – древнее изощренное варварство иного рода, нежели молодое кипучее варварство валахов и дикость турок. Но Василика не знала всего этого: только ощутила, что грек ей сразу и очень близок, и далек от нее, как земля обетованная. Она еще раз поклонилась. Хозяин указал на подушки. - Прошу гостей присесть. Он говорил мягко, любезно, но о сыне говорил – как о пришлеце, с отчужденностью властителя. Василика, рдея от неловкости и тайного страха, сняла покрывало и шапочку; вместо сапог ей были предложены мягкие войлочные туфли. Василика села с удовольствием. Она еще не пресытилась этими простыми радостями, которые попробовала только здесь, в плену. - Мое имя Феофан Комнин, госпожа, - проговорил хозяин, обратив голубые глаза на девушку. Мягкое очарование его речи сразу же облекло ее, как золотистые сумерки. – Я один из потомков угасшей византийской фамилии, память о которой рассыпается в прах у нас на глазах. Я последний император. Он грустно улыбнулся смятению, метнувшемуся в глазах Василики. - Император… так назывались цари ромеев? – шепотом спросила она. Хозяин кивнул. - Я нашел прибежище у наших победителей, - сказал Феофан Комнин. – Время греков прошло – исполнился срок древней Византии. Моя христианская империя должна возродиться через новую кровь. Голос его слегка задрожал; Василика покраснела под его взглядом. Неужели он говорит… нет, она, наверное, обманулась! - О чем ты говоришь, господин? – прошептала она. Грек покачал головой. - Это мечты, госпожа. Сожаления о несбыточном, столь свойственные последним ромеям, - негромко ответил он. Хлопнув в ладоши, он так же тихо распорядился об угощении – и поник головой, погрузившись в свои думы. Им принесли гранатовый шербет, ароматные медовые хлебцы и халву. Василика ела, уже не смакуя – зачарованная лицом Феофана Комнина, этим остовом вечно прекрасного прошлого, греческим образом, освященным временем. Последний император, если он и вправду мог притязать на этот титул, чем-то ужасал ее – хотя казался самым мирным и благородным человеком из всех, кого она знала. Василика подумала: где же семья хозяина, но грек предупредил ее вопрос. - Моя жена Фериде скоро выйдет к нам: она сейчас занята с нашими дочерьми. Учит их письму, - хозяин улыбнулся. Василика подумала – как же зовут сестер ее господина, христианскими или мусульманскими именами, и какого они исповедания. Должно быть, мусульманки. Их, конечно, отдадут замуж за турок, потому что время греков прошло: а значит, иное исповедание и невозможно. У Василики вдруг защемило сердце при взгляде на двоих мужчин, чуждых и теперешней Турции, и теперешнему христианскому миру. Бела Андраши был такой же – пришелец из страны, которой больше нет… Некоторое время гости угощались; а потом в глубине дома послышался шум, женский смех, и легкими шагами явилась женщина, которая была гораздо старше своей походки и голоса. Лет пятидесяти – полная, с накрашенным лицом… и красивая. Глаза у нее были зеленые, как у покойной княгини Иоаны и у господаря Влада – или как у кошки; крашеные волосы отливали яркой медью. Она зазвенела запястьями, простирая руки, чтобы обнять сына, который встал ей навстречу. После объятий Штефан поцеловал матери руку и поклонился. Турчанка милостиво кивнула и грациозно опустилась на подушки; ее живой, все примечающий взгляд обратился на невольницу сына. Через несколько мгновений Фериде потянула Штефана за рукав и что-то проговорила, указывая на девушку. Василика нахмурилась и сжалась. Но ее господин с улыбкой перевел, склонившись к ней и положив ей руку на плечо: - Моя мать говорит, что таких девушек, как ты, у нас нет. В тебе есть то, чего нет у нас. Василика не знала, как понимать это – как похвалу или как порицание; но она поклонилась, взглянув на Фериде. Турчанка улыбнулась и едва заметно кивнула ей, но больше не сказала ни слова. В ней Василике тоже почудилась опасность – как свернувшаяся кольцом змея: такого рода угроза исходит от всех восточных женщин, обладающих властью, подумала валашка. Фериде некоторое время испытывала гостью взглядом – потом нахмурилась и что-то сказала мужу, а грек перевел: - Наши дочери сейчас спят – отдыхают после занятий, и не выйдут к нам. Феофан Комнин улыбнулся, словно извиняясь. - Несомненно, представится другой случай. А Василике вдруг пришло в голову, что турчанка оберегает своих дочерей от нее – от сглаза или чего-нибудь похуже. Невольница вспомнила своих демонов и подумала, что, может быть, и не зря. Она тронула за руку своего покровителя. - Твоя мать не говорит по-валашски? – прошептала она, когда Штефан, все еще стоящий, склонился к ней. - Говорит, - с едва заметной досадой ответил тот. – Почти так же хорошо, как я, и говорит по-гречески, как отец. Но предпочитает турецкий язык со всеми, даже туземными гостями. "Вот так восточная жена", - подумала Василика. Турецкие жены до сих пор представлялись ей покорными; но это, должно быть, так же непросто, как все на Востоке. Фериде еще недолго побеседовала с сыном и мужем по-турецки; потом поднялась и, не удостоив невольницу более ни словом, ни взглядом, удалилась. А благородный грек, видевший, как опечалена, в каком смятении Василика, стал мягко и почтительно расспрашивать ее – хорошо ли ей живется здесь, не хочется ли чего-нибудь. Феофан Комнин ни словом не упоминал о настоящем положении Василики: хотя, конечно, все о нем знал. Василика сказала, краснея и не глядя на грека, что всем довольна. Ее покровитель – благороднейший из людей, которых она знала... Она поняла, что это и в самом деле так. Пусть Штефан и преследовал какие-то цели, неизвестные ей, он был редкостно заботлив. Потом они распрощались с хозяином, и Штефан смог увести свою полонянку. Он почему-то испытывал большое облегчение, убрав Василику с глаз своих родителей. Может, что-то встревожило ее хозяина во время разговора с ними. Василика опять испытала странное волнение во время минутных объятий, когда ее усаживали обратно в носилки; а когда они приехали домой, лихорадка только усилилась. В своих комнатах, куда Штефан проводил ее, она не сдержалась и пожаловалась: - Меня колотит… Он нахмурился и схватил ее за руки. - Больна? Василика помотала головой. - Все тело сводит, - жалобно сказала она. Девица даже застонала. И тут турок улыбнулся. - Я, кажется, знаю средство от этой болезни. Он уложил невольницу на подушки. Василика стала слабо отбиваться, потому что по-настоящему сопротивляться не могла – аромат курений и эта новая опасная лихорадка лишали сил. – Нам нельзя… - пробормотала она. Абдулмунсиф коснулся ее щеки. - Я знаю, что нельзя, - прошептал он. – Я не сделаю тебе ничего дурного. Просто верь мне… На ней осталась только легкая рубашка и шаровары. На поясе был нож, и Василика услышала, как этот нож упал на ковер; Абдулмунсиф спустил ее штаны, обнажив ее, и развел ее бедра. Василика всхлипнула и вцепилась в подушки. Она попала к дьяволам, но не попади она к ним – сгорела бы сама, огонь пожрал бы ее изнутри. Потом господин оставил ее лежать на подушках, взмокшую, слишком потрясенную, чтобы говорить с ним и даже сознавать себя. Василика почувствовала его крепкий поцелуй на мокром лбу, а потом Штефан удалился. Она ослабевшими руками нашарила нож и схватилась за него; поранилась и вскрикнула. Боль отрезвила ее, и Василика села и натянула на себя платье, которым ее так и не прикрыли. Потом хлопнула в ладоши. Она почему-то не думала, что кто-нибудь отзовется, - но тут же явилась готовая к услугам служанка. Молоденькая Айгюль. Василика, почувствовав вину, что ничего не знает о своих помощницах, прежде всего выучилась у Абдулмунсифа, как спросить их имена. Она попросила приготовить себе ванну, и это было тут же исполнено. Айгюль проводила госпожу в купальню под руку, а той и в самом деле было это нужно: Василика обессилела от страсти. А она ведь еще девица – никогда бы не поверила, что такое может быть. Выкупавшись, она отправилась в постель и сразу же заснула. Надеялась на забытье – но обманулась. Василика необыкновенно ясно запомнила свой мучительный сон. Молодая государыня Валахии восседала в тронном зале на престоле, который обыкновенно занимал господарь: восседала одна, положив руки на подлокотники и тяжело, неподвижно взирая перед собой. Она была прекрасна и величава: в тяжелой церемониальной парче, волосы - убраны под белое покрывало и шапку с меховым околышем и парчовым верхом, но две черные пряди струились вдоль висков, ниспадая на грудь. По одну сторону от Иоаны стоял крест - позолоченный перечеркнутый наискось православный крест, по другую – окровавленный кол, такой же высоты. Дворовая девушка ахнула от испуга, увидев это, и колени у нее подкосились; Иоана усмехнулась алыми губами и подманила служанку рукою. - Вот ты, девица, меня и узрела. - А что? – робко спросила Василика. Она сложила руки на животе, прикрытом прежним скромным женским платьем. Иоана оперлась подбородком на руку и сощурила зеленые глаза. – Плохо… очень темные сейчас времена, - мрачно проговорила она. – Вы, люди, и помыслить не можете, каково это нам: видеть все сверху и не мочь пособить. Я очень теперь сильна, куда сильнее, чем была… но бессильна в том, что всего важнее. Василика опустилась на колени. - О чем ты говоришь, государыня? Иоана возложила ей руку на голову. - Твой прельститель, сердечный друг, замыслил тебя убить. Это очень умный человек, и притом человек большого сердца и страстей… и это-то его и погубило. Только великие люди способны на великое падение. Василика едва дышала. - Как… убить? - Штефан впал в чернейшую ересь из всех, какие существуют, хотя ересей в мире тьма, - ответила княгиня, сведя черные брови. – Он и орден Дракона, к которому принадлежит твой турок. Ордену уже известно многое, что остается тайной для церкви. Но мой муж и Штефан… вообразили, что, пролив твою кровь, способны воскресить меня на земле во плоти: дабы я разделила престол с одним из них, когда сила объединенного ордена отвоюет для всех христиан Царьград! У Василики свет померк в глазах. - Силы небесные, - прошептала она. Княгиня усмехнулась. - Бойся, девица, бойся! Но не столько своего турка, - прошептала она, склонив голову, - сколько моего несчастного мужа, которому я была и остаюсь так дорога, и отца Штефана – человека, который называет себя последним императором ромеев… Этот-то грек, язычник, не пожалеет крови даже сотни девственниц, чтобы вернуть своему городу славу! К счастью, такое чернокнижие невозможно! Иоана хрустнула пальцами. - Какие только демоны нашептывают им это! Василика молитвенно сложила руки. - А разве святая церковь не учит нас, что человек воскреснет во плоти? – спросила дворовая девушка. - Это величайшее заблуждение святой церкви, - печально откликнулась Иоана. – Одно из многих великих ее заблуждений. Мы можем воплощаться на земле вновь – это верно: но лишь ненадолго, и воплощаемся телесно только для избранных; однако существуем мы для духовных, а не для телесных очей. И мы не спим, - с улыбкой прибавила государыня. Василика припала к ее ногам. - Что же мне делать, княгиня? - Я попытаюсь помочь тебе… теперь, когда меня увидела ты, быть может, откроются глаза и у Штефана. Он любил меня… а теперь, когда я преставилась, готов полюбить тебя вместо меня. Он уже любит в тебе то, что было во мне. Если вам не помешают, вы можете быть счастливы, Василика. Иоана улыбнулась. - Ты сильная, храбрая… очень хорошо себя показала, умница. Девица телом, но давно жена душою. Ты можешь послужить средством к спасению этой души. - Не грешно ли то, что мы с ним делаем? – шепотом спросила Василика покойницу – точно духовника. - Для чистых все чисто*, - улыбаясь, ответила Иоана. – И, говоря от сердца, в мире нет греха: все, что ни делается, делается во славу Божию. Но воля Божия была такова, чтобы я тебя предупредила. - Господи, только бы они образумились, - прошептала Василика. - Надейся, - ответила Иоана, тяжко вздохнув. – Я тебя не оставлю. Василика проснулась посреди ночи, сердце гулко стучало ей в уши. Она вспомнила свой сон – до последнего жеста, до последнего слова. Несчастная жертва скорчилась от страха, пронзившего ее подобно молнии. - Как же я не догадывалась, - прошептала Василика. – Господи, спаси! Может, ей было только дьявольское наваждение? Но сердце говорило девушке: нет, сон вещий. - Но Штефан любит меня или готов полюбить, - прошептала невольница. – Я это так же чувствую! Нельзя мне оставить его, и ему нельзя оставить меня! Она перекрестилась и, распростершись на спине, забылась сном опять. В этот раз – без сновидений. Наутро Штефан пришел проведать ее, еще когда Василика лежала в постели: точно больную или дитя. - Как ты себя чувствуешь? – с улыбкой спросил он. – Больше не лихорадит? Василика была бледна; но, услышав такие слова, покраснела. - Нет, - прошептала она. – Я хотела сказать: ты так добр ко мне, благороден… Турок растроганно улыбнулся и принял ее в объятия, когда Василика села и неловко простерла к нему руки. - Бог вознаграждает за труды, - прошептал он. Василика крепче прижалась к нему и зажмурилась: перед глазами она увидела предостерегающую, знающую и грустную улыбку Иоаны. * Евангелие от Матфея.