Орлиное гнездо

Наступила весна. Василика поняла это потому, что Абдулмунсиф сказал ей: для нее же, казалось, время остановилось, заключившись в стенах гарема, как была заключена она сама. Василика почувствовала, как течет время для восточных женщин, - для женщин, которых от изобилия слишком много и которые потому пребывают в забвении и праздности. Время текло сразу и очень медленно, и очень быстро. Эта жизнь была тягучей, сладкой, как нуга; а дни мелькали незаметно... Но Василика никак не могла назвать себя забытой – она знала, что ее помнят, даже когда Штефан отсутствовал: он помнил о ней неизменно, и невольница это чувствовала, как чувствует всякая женщина, обласканная и лелеемая чьей-то сильной волей. Он проводил с ней не слишком много времени: но каждый раз был как подарок. Вначале они подолгу занимались вдвоем – господин продолжил учить Василику турецкому языку, и заметил ее быстрые успехи… и это, казалось, встревожило его. Этот человек не привык бросать работу, не доведя ее до совершенства: и потому учил Василику до тех пор, пока она не смогла свободно читать турецкие сочинения, свитки и книги, хранившиеся в его библиотеке, и свободно писать. И на том ее образование закончилось. Казалось, Штефан испугался, что наложница поумнеет не в меру. Он сразу и ценил ее ум, как неограненный алмаз, - и боялся огранить его и украсить им свой венец, чтобы никто не позарился; или чтобы Василика не перестала нуждаться в нем так, как нуждалась прежде. Хотя Штефан уже чувствовал, что овладеть ее умом, как это сладостно представлялось вначале, он не сможет: эта простая девушка оказалась так же сильна и верна себе, как и ее государыня. То, что было между ними, уже походило на любовь: это был не полыхающий костер, а огонь, исполненный какой-то святости. Что-то, что оба боялись вспугнуть, - или что-то, чего оба боялись… Нередко, приходя к своей полонянке, Штефан беседовал с ней: он рассказывал ей о турецкой жизни и о жизни других народов, вещи, исполненные очарования, удивительные и пугающие – но рассказывал так, что хотелось слушать еще, удивляться и страшиться еще. Василика всякий раз думала, как же много знает ее господин, - и спрашивала себя, сколько он знает с чужих слов, а сколько испытал сам, и что в самом деле вошло к нему в душу. Иногда они просто сидели рядом, прижимаясь друг к другу и держась за руки. Василика беспрестанно вспоминала предостережение княгини. Уединяться с этим человеком было как стоять на краю пропасти – и если Василика упадет, с нею может пасть целый народ, и не один, а многие народы. Как же опасно быть другом большому человеку, а еще опасней быть возлюбленной! Иногда Штефан ласкал ее – и Василика позволяла обнажать свое тело и душу, зная, что господин не обнажит ни то, ни другое до конца. Принадлежать его рукам и устам было восхитительно, хотя сам он всегда оставался для нее закрыт. Василика чувствовала, что он жаждет полного единения с нею. Но Абдулмунсиф не хуже своей пленницы понимал, что если овладеет ею всецело, то погибнет в ней, как она погибнет в нем. А это было нельзя – то ли из каких-то черномагических помыслов, может, самого Абдулмунсифа, а может, его братьев-рыцарей; то ли по другим причинам, велению семьи или земных владык. И долга перед своими землями, который оба ощущали смутно, но которого держались твердо. Мало-помалу, сама не заметив того, Василика сделалась слишком ученой и изнеженной, чтобы когда-нибудь вернуться к прежнему положению, - даже если бы и представилась такая возможность; иногда ей казалось, что утонченная забота этого восточного владыки есть худшая казнь, какой ее могли подвергнуть. Тяжело выбиться из грязи в князи – а снова пасть в грязь, испытав власть, удовольствия, облагородив свой ум, в тысячу раз ужасней! Но, конечно, ей было невозможно жаловаться – как она смела роптать, памятуя о том, что сталось со столькими лучшими, чем она, со столькими невинными людьми? И все же Василика роптала. Видения ее больше не посещали, хотя иногда ей очень хотелось этого – хотелось поговорить с какими угодно духами, небесными или адовыми, чтобы причаститься чего-нибудь за глухими стенами тюрьмы, которая называлась жизнью. Но и небеса, и ад молчали. Василику все предоставили самой себе. После того, как учение языку закончилось, Штефан стал посещать ее гораздо реже – и это оказалась приятная жизнь: ее господин был драгоценен для нее в отсутствии, и дарил ей огромную радость, когда приходил. Василика с удивлением поняла, что радуется этому человеку и верит ему, даже несмотря на то, что он замышлял сделать с ней. Иногда сердце бывает глупее ума – или, может, мудрее? Василика читала, пела свои, валашские, и чужие песни, училась игре на лютне… а когда ее навещал Штефан, делала все это с ним, для него. Это было их маленькое счастье, как лампадка под образом. Василика радовала своего господина всем, кроме танцев, - потому что танец был слишком близок к любовному слиянию. И оба чувствовали в такие минуты, что если они соединят свои жизни, счастье вспыхнет всеочищающим огнем и будет невыносимо, как боль, - и быстротечно и бесконечно, как безвременье. Так ли жила княгиня Иоана со своим князем? Что это такое – истинное супружеское счастье, и не слишком ли дорого счастье владык обходится маленьким людям здесь, на земле? Господин баловал Василику подарками, которые она прежде и взять в руки бы не осмелилась, а теперь они примелькались. Драгоценности, духи, тонкие ткани – Василика продолжала шить и вышивать себе, и наловчилась в этом не хуже, чем Штефан, царедворец, владеющий ремеслом на черный день. В конце концов, когда Василика научилась сносно изъясняться по-турецки, она смогла показаться в восточном платье собственной работы, с собственными слугами, на улицах Эдирне. Знатные турчанки на самом деле довольно часто покидали свои дома, обладая немалой властью и свободой, – и хотя Василика не была ни турчанкой, ни даже свободной женщиной, на какие-то часы она приравнялась к ним. Должно быть, Штефан почувствовал, как нужен его женщине этот глоток воздуха. Он знал, что она все равно никуда от него не сбежит – ее положение чужестранной невольницы, как и честь ее, и благодарность, и привязанность к нему удержат ее как самые прочные цепи. Василика отправилась на базар – просто затем, чтобы посмотреть людей и показать этому враждебному городу себя: точно на битву. На ней была шапочка с пером, длинное бархатное платье с высоким воротом, отороченным мехом, на руках – вышитые перчатки. И совсем бы могло показаться, что она валашская боярыня, если бы не шаровары под платьем и не шелк, занавешивающий лицо по самые глаза. Одни эти искусно подведенные карие глаза были открыты миру и надменно взирали на мир; и выглядывали из-под шапки каштановые локоны, скрученные над ушами. И ей это нравилось – нравилось быть княжной Фатихой, как называл ее господин в часы ласк. Почему-то Василике казалось, что он так представляет ее и другим – тем, кто не посвящен в тайну ее побега. Штефану порою очень хотелось, чтобы она была благородной девицей, - она этого заслуживала! Ему порою очень хотелось, чтобы можно было жениться на ней по христианскому обычаю – завладеть ею свободно, забыв обо всем, что их разделяло, обо всех своих явных и тайных клятвах. Ее понесли в открытых носилках, а с нею шли две ее помощницы, две служанки гарема постарше, которые должны были помогать госпоже с покупками. Василика надменно покачивалась в своем паланкине, посматривая по сторонам, - и думала, как прихотлива судьба и как она коварна. Вот раздались впереди крики стражников, расчищавших дорогу какому-то большому господину, - Василика, встрепенувшись, всмотрелась и узнала, кого несут ей навстречу в таких же открытых носилках. Это оказалась женщина, стражники называли ее принцессой - и Василика только на миг встретилась глазами со столь знатной госпожой. Зеленые кошачьи глаза невозможно было забыть – то была Фериде, мать Штефана! Так она родственница султана! Штефан почти ничего не рассказывал Василике о своей семье, как они ни сделались близки… И тут Василике стало ясно, что мать ее господина ненавидит ее всей душой, - как это было понятно! Ей показалось, что Фериде узнала ее, как сама Василика узнала большую госпожу, - узнала и послала ей свою ненависть, от которой валашка содрогнулась. Вот отчего Штефан больше не водил ее к своим родителям! Хотя Феофан Комнин, благородный грек, был еще ужаснее своей жены – если верить тому сну. Но для маленьких людей господа всегда страшны. Даже свои, хотя они и заступники. - Никогда нельзя забывать свое место, - прошептала Василика, закрыв глаза. Она подняла руку и перекрестилась, забыв, что ее несут высоко над толпой посреди турецкой столицы. Услышала, как негодующе ахнули обе ее служанки. Василика приподнялась и прикрикнула на них по-турецки, отчего женщины потупились и отвернулись, продолжив покорно шагать рядом с носилками. Прислуге помыкать собой она ни за что не даст – если уж не давала этого самому господину своей судьбы! Василика проехала до самого базара, где ее опустили, а женщины почтительно высадили под руки. Она пошла вдоль рядов, рассеянно скользя глазами по товарам, - увидела проткнутые крючьями мясные туши, над которыми вились мухи, и ее одолели воспоминания о базаре в Тырговиште, о трупном запахе, пропитывавшем все самое лучшее… Василика покачнулась, ощутив, что жизнь душит ее, и тамошняя, и здешняя. Как мучительно бывает прозреть, подняться над собою! Она чуть не сорвала с лица покрывало, едва удержалась. Резко приказала своей свите двигаться вперед. О благоустройстве дома полностью заботился сам Абдулмунсиф и его прислуга, и Василике осталось только купить какую-нибудь мелочь, чтобы самой себе сказать, что этот выход был не зря - и что она тоже может тратить деньги, как госпожа. Василика выбрала пару ножных браслетов с подвесками, перезвон которых начал ей нравиться, когда она танцевала наедине с собой, но которые она никогда не надевала при Штефане. Слишком напоминали оковы – и ту первую его насмешку. Еще она купила духи, запах которых был ей незнаком. Василика даже не поняла объяснений смуглого беззубого парфюмера, расхваливавшего товар; но посчитала недостойным это показать. Василика поехала назад, домой; она улыбалась, подставив лицо весеннему ветру. Она подумала о Штефане – и сделалось хорошо, сладостно на душе, как было всегда при мысли о нем… когда Василика не позволяла себе заглянуть за ту завесу, за которой он мог заниматься богопротивными делами. Разве сама она ангел – и разве не нужно любить людей и верить им, каковы бы те ни были, чтобы жить? Один только Господь всеблаг! Вернувшись домой, Василика подумала, что наконец совершилось что-то очень важное – она получила достаточно веры, чтобы вырваться из клетки. У Штефана был большой сад. Василике хотелось бы ухаживать за ним. Пусть Штефан велит своим слугам уходить оттуда хотя бы на пару часов в день, чтобы она могла гулять с открытым лицом! Вечером Штефан пришел к ней – она не ждала его; но Василика нечасто знала, когда ждать своего хозяина. Однако оба очень обрадовались. Господин долго обнимал ее, как любимого друга, который никогда не предаст, - а Василике вдруг подумалось: способен ли Штефан сейчас на свое черное дело, или уже нет? Они посмотрели друг другу в глаза. Штефан улыбался ясно, радостно. - Что ты себе купила? – спросил он. Василика повернула голову, зазвенев тяжелыми серьгами-полумесяцами, чтобы он мог наклониться к ее надушенной шее. – Вот, - с улыбкой сказала она. – Сладко ли я пахну? - Слаще розы, - вздохнул турок, целуя ее в шею. Они снова обнялись. - А я видела твою мать, - вдруг сказала валашка. Штефан вздрогнул и высвободился. – Как? - Ее пронесли мимо в носилках. Фериде посмотрела на меня… ненавистно, - сказала Василика, отворотившись от него. Штефан долго молчал. - Да, мать невзлюбила тебя, - наконец сказал он, не скрываясь. – Поэтому я и не хотел, чтобы ты еще раз виделась с ней… Василика поджала губы. - Как же твоя мать думает о том, что я живу в твоем доме? Штефан побледнел. - Я не хочу об этом говорить. Я мужчина, и решу сам, кому жить со мной, - резко сказал он. Потом посмотрел ей в глаза. - Я тебя никогда не брошу. "До самой до смерти", - подумала Василика, и холодно улыбнулась. - Я бы хотела чаще гулять в саду, - сказала она. – Хотела бы… чаще открывать лицо на воздухе. Теперь ведь уже тепло. Можно ли мне ухаживать за твоим садом? - На это у меня есть садовник, - рассмеялся он. – И руки ты испортишь… Василика нетерпеливо вздохнула, и Штефан понял, что наложница гневается. - Хорошо, - ласково сказал он. – Только надевай перчатки. Я тебе пришлю. Василика благодарно поцеловала его. В этот миг она чуть не сказала, что любит его и давно полюбила, - но что-то удержало ее от такого признания. Штефан вдруг засмеялся. Он поднес ее руку к губам и поцеловал, потом сжал в обеих своих. - Даже сам султан Мехмед любит копаться в земле, - сказал турок. – Однажды, когда из его любимого сада пропали огурцы, султан велел вспороть животы нескольким садовникам, одному за другим, пока не нашел, кто съел их…* Василика ахнула и выдернула руку. Такие-то минуты и удерживали ее от признаний в любви. Штефан, поняв, что напугал Василику, смеясь, обнял ее и расцеловал, извиняясь. - Прости, моя нежная роза… Прости, моя княжна! - Я не испугалась… Ничего, - холодно сказала Василика. Штефан восхищенно поцеловал ее. - Я люблю тебя, - вдруг сказал он. – Давно люблю. Василике стало и необыкновенно прекрасно, и страшно сразу. Она опустила глаза и подумала, что для турка эти слова значат совсем не то, что для валаха, православного христианина. Но разве сама она может назвать себя православной христианкой? Давно уже нет! - Я тебе благодарна, господин, - сказала она. - Зови меня Штефаном. Ведь я твой брат во Христе, - сказал он. Василика покачала головой, улыбаясь. Что за люди эти турки! - Хорошо, Штефан. Они поужинали вместе, а потом господин ушел. Василика не ждала его на другой день – ранее, чем к вечеру: но он, к ее изумлению, явился к завтраку, когда она только закончила одеваться. - Мне так хорошо с тобой, что я пришел с утра, - заявил он. Василика засмеялась. - Будь моим желанным гостем. Штефан шутливо поклонился. - Как угодно моей Фатихе. Они вместе сели завтракать, и Штефан кормил ее с рук, как любимого ястреба сырым мясом, а сам не ел. Когда Василика кончила есть, господин поцеловал ее в губы. Потом запил завтрак вином, к которому она не прикоснулась. - Мы с тобой христиане, нам можно пить! Даже правоверные этим грешат, - турок засмеялся так, точно насмехался в эту минуту и над исламом, и над христианством сразу. Над тем, как понимали эти учения обыкновенные люди… Штефан ушел, наговорив ей ласковых, но почему-то чуждых сердцу слов, а Василика села за шитье. Но долго работать ей не пришлось. Вдруг у нее схватило живот: боль была сильной и жестокой. Василика вскрикнула от страха, выронив работу; к ней подлетела испуганная Айгюль. - Госпожа?.. - Мне дурно! – крикнула Василика. И тут она все поняла. - Господи, это яд! Я отравлена! Айгюль закричала, вцепившись пальцами в щеки. Юная турчанка побежала прочь, оглашая криками дом, а Василика согнулась пополам, тяжело дыша. Резь в животе становилась нестерпимой, и она громко застонала; в глазах потемнело. Она умрет! Василика, поддавшись какому-то наитию, засунула немеющие пальцы в рот, и ее обильно вырвало. Она почувствовала, как ее окружили служанки, почувствовала, как они тормошат ее, снимают с нее испорченную одежду. Турчанки вопили не переставая, призывая Аллаха; и вдруг Василике стало противно. И тут ее снова озарило. - Дайте мне молока! – крикнула она. – Побольше! Слышите? Ее завернули в покрывало и уложили. Василику бил озноб, хотя в комнате было жарко. Она покрылась холодным потом и вдруг почувствовала, что непременно умрет… "Штефан, - подумала валашка из последних сил. – Он не ел со мной, слава Христу!" Резь в животе немного утихла; и тогда Василика приподнялась и опять вызвала рвоту. Усмехнулась. Ничего, уберут… Прибежала Айгюль с кувшином горячего молока. Налила в чашку и трясущимися руками подала госпоже. Василика залпом выпила и потребовала еще. Она пила, пока не опустошила кувшин наполовину. Потом приказала всем выйти. Испуганные служанки убежали только после повторного окрика, унеся еще одно оскверненное покрывало. Василика облегчилась, а потом легла на подушки, чувствуя слабость и ломоту во всем теле. Ей было плохо, но она поняла, что смерть прошла стороной. В который раз! "Где Штефан?" – подумала валашка. Потом сил думать не стало, и она потеряла счет времени. А потом ее вырвали из забытья гневные крики, крики боли и ужаса. Штефан ворвался к ней как шторм, и схватил ее за плечи. - Жива?.. Слава богу! Он отбросил ее назад на подушки, как куклу, и заметался по комнате. - Проклятье моему дому! Дьявол! Я сам накормил ее этим завтраком! Он стенал и рвал на себе волосы; потом вдруг сел рядом и припал к ней, схватив ее за руку. - Как ты? - Буду жить, - слабо улыбнувшись, ответила невольница. Штефан страстно поцеловал ее в лоб; потом крепко обнял. - Господи, я думал, что лишился тебя… - А как ты? Ты ведь меня целовал, - прошептала Василика. - Я здоров… Только голова заболела - а я удивлялся… Но теперь эти псы ответят мне за тебя! – яростно воскликнул турок. – Никто не смеет тронуть то, что принадлежит мне! Василика поморщилась, но ничего не ответила. Господин опять уложил ее и, погладив по волосам, сказал: - Отдыхай, тебе нужно поправляться! Он вышел, крупно и гневно шагая. А Василика подумала, кто и как ответит Штефану за нее, - но она ничего не могла с этим поделать. "А ведь повинна его мать", - вдруг пришло ей в голову; и сразу же стало ясно, что так и есть. Василика закрыла глаза и, повернувшись на бок, застыла, как мертвая. Ей иногда хотелось исчезнуть из этого мира, где из-за нее большие господа делали такие вещи. А на другой день Штефан пришел к ней с видом палача, упивающегося своим искусством. Поставив ногу в сапоге на табурет, он подбоченился и сказал: - Преступник найден и казнен, Василика! Василика лежала; но при этих словах быстро села. - Кто он? - Это мой кухонный работник. Из него вынули все потроха на главной площади! – сказал Штефан. Василика упала обратно на постель, глядя на Штефана во все глаза; а тот засмеялся. - Да, моя несравненная роза, теперь тебя никто больше не тронет! Все знают, как ты для меня драгоценна! Он сел рядом и схватил ее руки, прижимая к губам. Василика не отвечала на его ласки, лежа в оцепенении. Она выросла в жестоком краю, во времена самой лютой жестокости – но даже великие бояре, даже свирепый Влад Дракула никогда не казались ей такими нелюдями, как сейчас этот нежный любовник. И ведь он знал, что во всем повинна его мать! А может, Василика просто не привыкла к тому, что она госпожа и что из-за нее делаются такие вещи: ведь для господ это обыкновенное дело! Штефан гладил ее руки, и против воли она стала опять покоряться его чарам. Турок лихорадочно шептал: - Нам нужно уехать отсюда… Мы скоро уедем туда, где никто не посмеет тебя обидеть. - Куда? – спросила Василика. Она знала. - В Стамбул, - ответил Штефан. – В Царьград. В великий город. * Подлинный исторический анекдот.