Орлиное гнездо

Василика поправлялась дольше, чем ей представлялось вначале: верно, Фериде не пожалела отравы на ненавистную ведьму-валашку. Персидский врач, которого приглашали к ней, сказал, что это, должно быть, мышьяк, не имеющий вкуса и запаха, и потому один из самых коварных ядов. Невольница вышла в сад, как обещал ей ее покровитель. Вначале она не могла работать, но Штефан все равно очищал сад от слуг ради нее, ее уединения. Где еще она могла бы найти такого заботливого хозяина - возлюбленного? Но его любовь была другой стороной его дикости, его ненависти. Василика сидела на скамье и, закрыв глаза и закинув голову, молилась об исцелении сердца этого турка, которое сделалось для нее так драгоценно. Она хотела бы стать его женой, его вечной возлюбленной… но так бывает только в мечтаньях. Чья-то великая земная любовь – другая сторона чьих-то великих земных страданий. Кто сказал ей такое? Прежде Василика не мечтала высоко ни о себе, ни о своем счастье, а думала только о службе, и была добродетельная девица. Неужели же добродетель значит бездумье? "Есть ли колодезь, из которого можно черпать счастье и не вычерпать? Хоть на небесах?" - мучительно думала турецкая полонянка. Потом она услышала шаги своего господина, и повернулась к нему, сияя небесным счастьем. Это были шаги убийцы, мясника – но Василика протянула ему руки и прильнула к устам этого человека, как к источнику жизни. - Моя драгоценная, - прошептал Штефан. – Моя роза… - Что ты думаешь делать со мной? – шепнула Василика, уже без ярости первых дней: словно сдаваясь на милость. Он сел рядом и обнял ее, а Василика положила голову ему на плечо. - В Стамбуле все еще есть христианские церкви, - прошептал турок. – Когда мы будем там… тогда… Василика перебила его дрожащим голосом. - Нет, не тешь меня такими словами! Я знаю, что этому не бывать! Казалось, Штефан жестоко насмехается – так жестоко, как еще не смеялся: а ведь он много смеялся над ней... Абдулмунсиф не стал ее уговаривать, а только крепко взял ее за руку, словно боялся, что невольница улетит. - Зачем тебе в Стамбул? – резко спросила Василика. – Ведь ты состоишь при султане! Ты так мало говоришь о своей службе, а я сама не своя от того, что ты скрываешь! Василика распекала своего господина, точно жена. Он взял ее лицо в ладони и мягко улыбнулся. - Ты думаешь, что я неспособен сам позаботиться о себе и о тебе? Василика осталась непреклонна. - Расскажи мне! Штефан уткнулся лицом в ее волосы. - У нас дом, место женщин… место чистоты, - проговорил он. – Мы не несем в свой дом того, что его осквернит. Мы успокаиваемся рядом с нашими женами. Василика усмехнулась; хотя от слов турка у нее захолонуло сердце. - А вы спрашиваете ваших жен – успокаиваются ли они рядом с вами? – резко спросила она. – Или они никогда не говорят того, что вам не понравится? "Наложницы не говорят", - подумал Штефан. Он промолчал и крепче прижал к себе Василику. - Я не хочу ранить тебя, - сказал он. - Ты больше ранишь меня, когда молчишь… Я хочу страдать с тобой так же, как радуюсь с тобой, - пылко ответила Василика. Господин увидел, как она покраснела, - и понял, как и поняла она сама, что это было самое страстное любовное признание. Штефан улыбнулся и поцеловал ее в щеку. - Кажется, я понимаю, почему так полюбил тебя, - прошептал он. – Хорошо, если ты желаешь, я скажу… Ему было трудно открываться ей, точно жене, - когда он так долго жил с ней только для наслаждения. Но Василика жаждала его признаний: это стало ее существом. Вдруг Штефан схватил ее за руки и поднял с лавки; упал на колени и ее заставил упасть. Так они и стояли – точно принося обет перед алтарем. Только глядели не на Бога, а друг на друга. - Василика, султан Мехмед сделал меня пашой – за заслуги перед нашим великим повелителем, - проговорил турок, не сводя с нее глаз. И Василика поняла, как была глупа: о султане нельзя было говорить таких дерзких речей – в этом доме, в котором действовали руки и слушали уши принцессы Фериде. - Пашой? И теперь великий султан отправляет тебя с поручением в Стамбул? – боязливо спросила валашка. Штефан улыбнулся. - Да, моя роза. Потом он обнял ее, так и стоя напротив нее на коленях, - и Василика ощутила, как его сердце стучится в ее грудь, точно требует, чтобы ему открылось. И Василика поняла, что принадлежность Штефана к священному ордену Дракулы – тайна для султана и смертельная угроза для всего их дома. И султан грозил смертью, и братья Штефана: если те и в самом деле занимались диаволовыми делами… а Штефан отошел от диаволовых дел, полюбив девицу, назначенную в жертву… - Я буду надзирать за порядком в великом городе – меня посылают усмирителем народных возмущений*, - глухо сказал Абдулмунсиф. Он выпустил ее из объятий и теперь стоял, опустив голову, точно каялся перед кем-то. Быть может, в эту самую минуту турецкий рыцарь отрекся от намерения отвоевывать Царьград, ему опротивела кровь, на которой вставали все великие земные царства – чтобы потом рухнуть? Вот исполнился срок и Византии… Может ли царствие Божие на земле утвердиться так, как об этом грезят слепые к Господу и брат к брату люди? - Я все поняла, господин, - сказала Василика. - Я для тебя отныне Штефан, - ответил он, посмотрев ей в глаза. Нет: он не отошел от дел ордена – может, отказался только пожертвовать ею, но не всем прочим, что постиг со своими братьями-еретиками. От Дракулы отказаться было невозможно. Штефан встал с колен, поднял свою подругу и предложил ей уйти в дом. Василика покачала головой. - Нет, - сказала она, и турок удалился, потупив взор. А она сидела и мучительно думала о справедливости – той, которой он служил. "Страх – самое лучшее, чем можно смирить людей, потому что люди всегда порочны". Эти слова как будто кто-то ронял в ее душу извне, тяжело, как расплавленный свинец. "И только великим страхом можно смирить людей, которые рядом с тобой, когда ты ешь, когда спишь, когда ты беззащитен… Враги человеку домашние его…*" - Нет, так нельзя, - прошептала Василика. Но так жила вся империя султана – и ей одной не под силу было это остановить: кровь влекла за собой кровь. Однако Штефан поступил по справедливости… так, как велел ему кисмет. - Вот слово, которым турки все в себе извиняют, - с усмешкой пробормотала Василика. Она встала и медленно ушла в дом, чертя остроносыми туфлями по земле Штефана, как будто помечая ее. Потом направилась не в свои комнаты – где, должно быть, хозяин ждал ее, - а в библиотеку. Лица Василика прикрывать не стала. Ведь они с Штефаном были христиане – а христианки не прикрывают лиц, как пьют вино, не так ли? Она достала с полки свиток: переведенное на турецкий язык сочинение византийской принцессы Анны Комниной, к семейству которой восходил род Штефана-Абдулмунсифа. Сочинение называлось "Применение императором пытки для блага народа". Василика села за стол, сделанный по итальянскому образцу, как рассказывал ей господин, и, погрузив руку в волосы, с задумчивой усмешкой стала читать. Штефан так и не увиделся с нею в этот день – но когда Василика пришла в спальню, она нашла на своей постели пару перчаток из тонкого, но прочного холста. Перчатки стягивались золотым шнуром на запястьях, и были вышиты золотом. - Господин сказал, что это для работы в саду, - улыбаясь, объяснила Айгюль. Много ли в таких наработаешь! И тут Василика поняла, что господин трудился над этим подарком сам, - и у нее дыхание перехватило. Присмотревшись, Василика разобрала, что на перчатках вышиты слова, поэтические строки – эти строки перекликались друг с другом, как вечно помогали друг другу правая и левая руки: "И мертвый орел остается орлом", - гласила левая. А правая, главная, отвечала: "Но я ястреб, который воспарит". Василика прижала обе перчатки к груди и зажмурилась: из глаз потекли горячие слезы. Она всхлипывала, не в силах их остановить. Но этих прекраснейших слез ей было не стыдно. Наутро Василика вышла в сад, надев простое темное платье поверх шаровар и дареные перчатки, - но вначале не смела приняться за дело, даже после того, как садовник сказал, какой клочок земли отводится ей в пользование: в полное распоряжение. Она может сажать на нем все, что хочет, - и цветы, которые растут в ее родной Валахии: их можно достать здесь, в Эдирне… Василика стояла, прижавшись к абрикосовому дереву, обнимаясь с ним и гладя кору перчаткой. Как можно грязнить такую вещь? Потом пленница оторвалась от дерева и, опустившись на колени, погрузила в мягкую прохладную землю правую руку. Разве может замарать какую угодно работу Штефана родная земля? Она подумала, что едва ли увидит плоды своих трудов, - но семя, зароненное ею, не погибнет… Нет! Ни одно доброе семя не погибнет! Василика взяла лопатку и принялась полоть грядку, на коленях, как и была, - и ощущая смирение и молитвенный покой, в теле и в душе. Но, по-видимому, немедленно трогаться рыцари не намеревались – Василика успела возделать свою грядку, как когда-то, еще девочкой, пестовала маленький садик своих родителей в Тырговиште. Фериде больше не трогала их – Василика не знала, что произошло между Штефаном и его матерью, но это перемирие послужило ей самой только во благо. В скором времени после того, как Василика начала трудиться на воздухе, Штефан сделал ей удивительный и очень приятный подарок: привел красавицу-кобылку, гнедую, под цвет ее волос и глаз. - У нас женщинам не принято ездить верхом, как и надолго покидать свои дома, - улыбаясь и лаская морду благородного животного, сказал турок. – Но среди знатных женщин встречаются и наездницы. Я подумал, что негоже тебе ехать до самого моря в носилках, - и ты достойна лучшего животного, чем осел! Василика захлопала в ладоши, охваченная ликованием. Она бросилась на шею своему покровителю, и они оба засмеялись от счастья. Штефан погладил кобылку по шее. - Ее зовут Годже. Это означало – избранная, драгоценная: так звали одну из многочисленных женщин, принадлежавших дому ее хозяина; не то родственниц, не то прислужниц. - Могу ли я сейчас же сесть на нее? – воскликнула невольница. Штефан закинул голову и раскатисто расхохотался, скаля зубы. - Конечно, - сказал турок. Он подсадил ее в седло, и Василикой овладел телесный восторг, какого она прежде не знала. Штефан повел лошадь под уздцы вкруг сада, и Василика скоро подладилась под шаг Годже. У валашки разгорелись щеки от удовольствия, которое доставляло ощущение сильной, бугрящейся спины между бедер; и улыбка ее господина говорила, что он понимает все, что испытывает его полонянка. А через несколько дней дом Штефана посетил Бела Андраши – обездоленный князь, король без королевства. Василика, конечно, не могла увидеть венгра на своей половине; но ей посчастливилось углядеть гостя из окна - он говорил со Штефаном, своим рыцарем, в саду. Потом оба удалились на хозяйскую половину. Василика растревожилась необыкновенно; она гадала, скажет ли ей хозяин о приходе Андраши. Если не скажет, это может быть очень дурным знаком… Но Штефан сказал. Много позже, расставшись с Андраши, он вывел Василику на конную прогулку – должно быть, затем, чтобы избежать чужих ушей. Валашка покачивалась в седле, все крепче сжимая поводья, и, напрягшись, готовилась внимать словам турка. Они не смотрели друг на друга. Штефан наконец заговорил тихо, с дрожью в голосе: - Дракула свободен… Нет, не свободен, конечно, - но король Корвин выпустил его из крепости и теперь перевез в вышеградский замок, где Дракула будет жить как князь! Василика давно знала, где томится Влад Дракула, - со слов Штефана; и понимала, что даже заключение в королевском замке далеко от свободы. Но, услышав такое, необыкновенно взволновалась. - Кто это тебе сказал? Андраши? Услышав об освобождении Дракулы, она тут же перестала называть Андраши князем. Турок усмехнулся. - Да, Василика, Андраши! Белый рыцарь! Он теперь живет так же, как Дракула, - а вернее говоря, и еще свободней, и еще подневольней: мой вождь теперь служит при дворе султана и делится с ним сокровищами своего разума и своих знаний, а его люди причислены к султанскому войску. Мехмед не чужд размышлений о божественном… Но Мехмед не Корвин, - прошептал Штефан, положив Василике руку на бедро; а она едва заметила это. – Если мой великий вождь взбунтуется, участь всех его людей будет страшна… - Так наши валахи согласились служить султану против своих? – прошептала Василика. Это поразило ее более, чем все остальное. - Зачем же против своих? Валахия и так под пятой Мехмеда Фатиха, - почти пренебрежительно, почти с торжеством откликнулся Штефан. – Но у султана много других владений, в которых тоже нужно усмирять людей; а ваши валахи известны как прекрасные воины… Никого из них не принуждали отречься от христианской веры, - прибавил турок, взглянув на Василику. В это она уже не поверила – но смолчала. - Белый рыцарь также по-прежнему ненавистник Дракулы, - прибавил Штефан через небольшое время, снова взглянув на полонянку. Она несколько шагов ехала молча – потом сухо ответила: - Вас никого не понять! Вы то любите друг друга, то ненавидите, и так без конца! Турок от души рассмеялся. - Это и значит властвовать, моя возлюбленная Фатиха, - сказал он. – Так издревле правили все великие вожди. Он остановил ее коня и взял девушку за руки, с нежной страстью поглядев в глаза. - Скоро мы выступим на юг, к Стамбулу, - прошептал Штефан. – И тогда… тогда для нас с тобой начнется совсем другая жизнь. * Приблизительно соответствует современной должности начальника полиции. * Евангелие от Матфея.