Орлиное гнездо

Василика стояла рядом с хозяином и вместе с ним следила, как нагружают их воз. Штефан вез в Царьград товар, которого за морем не хватало, - меха и в большом количестве ту же валашскую шерсть… Этот человек не гнушался торговлей, как не гнушались ею и валашские дворяне, - но бояре принимались за низкие занятия с куда меньшим смирением. Однако турецкий рыцарь имел гордость и стыдливость иного рода, мусульманского, - которую было не высказать словами. - Кто же теперь позаботится о женщинах твоего дома? – спросила Василика господина. Он улыбнулся. - Адриан – мой старший брат. У нас родственники-мужчины всегда заботятся о женщинах семьи. Василика знала, что женщины семьи – это и чужие вдовы, и сестры, и племянницы. Ни с кем, кроме нее, Штефан в своем доме не жил: да и ее… хранил, говоря, что до свадьбы. Но из чего проистекало это целомудрие – не из того ли, что Штефан был безумец, который смотрел на свою возлюбленную как на жертву? Или целомудрие многих восточных мужчин происходило от пресыщения: и оттого, что многие были… мужеложцами. - Как справедливо устроена ваша жизнь, - задумчиво сказала валашка. – Ваши женщины всегда защищены. Штефан кивнул. - Да. А Василике вспомнилось, что она однажды услышала от женщин его дома: как один паша избавился от гарема, слишком отяготившего ему плечи, - этот владыка попросту посадил всех женщин в мешки и утопил в море, а на другой день был свободен и от женщин, и от угрызений совести. Турки были удивительные люди. Они вели счет душам куда небрежнее, чем христиане, - и куда менее заботились о спасении собственной души, ожидая для любого, кто мог назвать себя богобоязненным, вечных плотских утех на том свете. О судьбе душ наложниц турецкие господа едва ли думали вообще; как и о том, как благочестивые жены, попавшие по учению пророка в рай, уживутся с гуриями, предназначенными для их мужей... Василика заметила, что Штефан внимательно смотрит на нее – и, кажется, понимает, что делается в ее голове. Он ласково кивнул. - Иди проверь свои вещи, чтобы мы ничего не забыли, - а потом садись на лошадь. Мы поговорим с тобой в дороге. Василика улыбнулась и поцеловала ему руку. Здесь, у него во дворе, она стояла с открытым лицом. Потом она пошла и самолично проверила все свои седельные сумки: там были и платья, сработанные ею, и благовония, и масла для защиты от солнца, и все дорогие подарки ее господина. Василика с особенной любовью сберегла костяной гребень, подаренный ей еще по дороге в Турцию, - который, возможно, был украден с туалета боярской дочки после того, как саму эту валашскую боярышню умыкнули турки… И обошлись с нею едва ли так учтиво, как Штефан с самой Василикой… Василика была одета как турецкая благородная девица: остроконечная шапочка с вуалью, облаком спускающейся на волосы, разобранные напополам и скрученные над ушами; шелковое платье, которое могло бы показаться непристойно коротким – если бы не мешковатые штаны; из-под платья выглядывал сборчатый воротник сорочки, а руки скрывали перчатки. Лицо, конечно, было занавешено до глаз. Но, коль скоро она могла видеть, Василику это уже не беспокоило. Она легко вскочила в седло и приласкала свою кобылку – этому подарку она не уставала радоваться, особенно после того, как ей дозволили кататься верхом одной, хоть и в пределах господского сада. Василика понимала, какая это редкая милость. Валашка, уверенно толкнув Годже пятками в бока, направила свою лошадь к Штефану, который тоже сел в седло. Турок захлопал в ладоши, приветствуя свою прекрасную спутницу, а потом послал ей воздушный поцелуй. А потом, никак более ее не ободрив, развернул своего коня и выехал за ворота: Василике осталось только трусить за своим господином, думая только о том, как бы не отстать, не затеряться. Ужаснее этого ничего быть не могло! Валашский боярин, а тем паче венгерский дворянин, на месте Штефана сейчас позволил бы своей даме поравняться с собой и дальше ехал бы с нею стремя в стремя. Но мусульманская стыдливость, воспитанная в этом человеке, не позволяла ему ехать иначе, как во главе отряда. И, чего бы ни хотел он сам, обычаи нужно соблюдать – здесь женщины никогда не выставляются так, как в христианских странах! Василику сразу же после того, как они выехали со двора, окружили воины и слуги, почти скрывшие женщину от чужих глаз. Она поехала, едва ли не впервые обозревая турецкую столицу так, как мужчины, - не с высоты, а с земли. Эдирне и в самом деле был прекрасен, как рай мудреца: но это было все не то… Василика сдвинула брови и устремила взгляд перед собой, на плащ своего вождя. Вот это – главное, что ей никогда нельзя упускать из виду. Когда они оставили позади Эдирне и поехали лугами, Штефан наконец позволил Василике догнать себя. Правда, лица она по-прежнему открыть не могла - но это не мешало им разговаривать. - Вы мало заботитесь о душе, - сказала Василика. Теперь Штефан уже не запрещал ей произносить такие речи – а, напротив, внимательно их выслушивал. - Я понимаю, что ты подразумеваешь, - сказал турок. Потом вдруг он засмеялся так, точно она сказала презабавнейшую вещь. Василика рассердилась – а ее хозяин произнес: - Наши большие люди распутничают потому, что считают это радостью плоти, дарованной Аллахом, предвестием рая… А ваши – потому, что не чают в своем христианском раю никаких радостей вообще… как и того, что вы называете спасеньем души! Василика нахмурилась. - Это как? В ответ Штефан быстро подъехал к ней – и вдруг, схватив ее за бока, очертил ладонями линии ее тела. Василика ахнула от испуга. - Вот это - прекрасно, - прошептал он ей на ухо. – Это то, что делает тебя тобой, моя роза… А у христиан плоть почитается греховной, и тем паче – женская… Он усмехнулся. - Ты уже успела об этом забыть? Василика сердито тряхнула серьгами. - Нет, - сказала она. Штефан сочувственно кивнул. - И ты была бы согласна прямо сейчас сбросить с себя свою грешную плоть и облечься в тело ангела? Василика изумилась. Она никогда об этом не думала. Штефан улыбнулся. - Какая красивая девушка не пожелала бы остаться такой, как она есть, и после смерти – если бы только это не воспрещалось Божьим законом! А ведь твое естество – это то, что делает тебя тобою, моя возлюбленная… Лишишься его – умрешь, и то, что сохранится, будет уже не ты… Василика раскраснелась; она метнула на своего господина сверкающий взгляд – и тут же отвела глаза. - Простые люди об этом не думают, - откликнулся турок на ее смятение. – Им не дают, и правильно делают! Пусть за них думают государи! Василика поджала губы. - Это еще почему? - Потому, что народ нужно держать в покорности, обуздывать его грубые страсти, давая ему жить… и этого довольно, большее и недостижимо, - вдруг прошептал Штефан с какой-то горечью. – Нужно указать людям звезду, на которую они будут молиться, пока живы, - а что это за звезда, каждому человеку откроется только после его смерти. - Но ведь это огромная, страшная ложь, - прошептала Василика. Штефан улыбнулся. - Это кисмет, моя драгоценная Фатиха. Если каждый смерд начнет думать сам вместо того, чтобы слушать святых отцов, служить Богу и государю, никакое государство не устоит. К счастью, - тут турок рассмеялся, очаровательно, искусительно, - большинство людей непроходимо глупы. Или неизлечимо ленивы умом, что нисколько не лучше. - А ты не глуп, мой господин, - сказала Василика. Это был наполовину вопрос. Турок ничуть не оскорбился. - Нет, моя дорогая, я умный человек. "Как будто ты мог сказать иначе", - подумала она. Василика опустила голову. - И правильно ли я поняла тебя… что вы, властители, скрываете от народа божию правду? Штефан давно признался ей, что он рыцарь Дракона, - но Василика до сих пор никогда не заговаривала об этом сама, как и о ересях ордена. - Правильно, - ласково подтвердил турок. Василика глубоко вздохнула и замолчала, заставив себя глядеть на дорогу – на пыльную дорогу, которую уже пробороздили сотни пар колес, копыт, подкованных сапог. Все эти люди, хоть господа, хоть смерды, думали о себе, что они умные люди и знают, куда идут, - потому что всяк человек так думает. Но лучше всего люди бывали тогда, когда доверялись не себе, а голосу своей души… Но Василика знала, что жила большим умом своей государыни, а не только голосом ее души. И те смерды, которые состояли при государыне, были совсем не глупы, что бы ни говорил сейчас Штефан, - а им только не позволялось жить своим умом… Что сталось бы с Валахией, если бы все эти простые люди послушали себя? Самое мудрое, что Василика вынесла из турецкой жизни, было – кисмет. Господом для всех предопределено, кому какая доля. Они ехали без спешки, не отклоняясь никуда в сторону, - и Василика почему-то с облегчением думала о том, что Валахия, монастырь, в котором погребена государыня, от них все дальше и дальше. Ей страшно было представить, что могло остаться от прекрасного тела Иоаны, изувеченного ворогами, к жаркому лету, хотя княгиню и похоронили зимой… И в такое-то воскресение учит верить церковь? Останавливались путники на постоялых дворах. У Василики с непривычки болело от верховой езды все тело, и она сбила себе ноги. В первую же ночь Штефан пришел к ней и осмотрел ее, как будто знал, что так выйдет, - и, обмыв ей раны, перевязал их. Потом поцеловал каждую нагую ногу. - Ты слишком для меня хорош, - прошептала девушка, погладив волосы турка и поглядев в его счастливые голубые глаза. Василика порою не могла понять – счастливые эти глаза или безумные. Штефан только рассмеялся и крепко обнял ее колени. - Ты всегда слишком хорошо знаешь, что мне нужно, – для тела, для души, - дрогнувшим голосом сказала Василика. Вдруг ее это ужаснуло. - Я просто люблю тебя, - кротко ответил он. Ее покровитель встал, и они обнялись. - Если ты учинишь надо мной какое-нибудь непотребство… богомерзкое дело, я уйду от тебя, хоть сгину… Хоть в греческое море брошусь, - дрожа, прошептала Василика. Она сама не знала, что ее сподвигло на такие речи. Турок долго молчал, прижимая ее к себе. Василика почему-то изумилась этому: она ждала, что Штефан разгневается. Наконец он сказал: - Не меня тебе нужно бояться. Потом, в тишине, взял ее руку, поцеловал и вышел. Василика села на свою постель и, закрыв лицо руками, подумала о белом рыцаре… о том, куда и от кого Штефан бежит с нею. Он бежал от султана, с поручением от Мехмеда, - бежал, чтобы скрыть свою принадлежность к ордену. Он бежал от Белы Андраши, этого премудрого безумца, - наверное, показывая низложенному князю, что выполняет его поручение. Быть такого не могло, чтобы разум не говорил Беле Андраши, какое черное, невозможное дело он задумал, - но этот светлоликий венгр мог уже дойти до того, что не владел собою, а полностью принадлежал своим водителям из ада… Какие страшные тайны хранит каждая человеческая душа! Василика легла, не молясь. Молиться она не могла – наверное, многие высокие люди этого тоже не могли. Ехали они спокойно – куда спокойней, чем по валашской земле. Им не встретилось никаких разбойников – только горстка оборванных бродяг, попрошайки, которых один из их отряда отогнал кнутом. "Наши бы подали", - подумала Василика. Но то были не ее люди, и они никогда не станут ее. Даже прекраснейший из этих турок. Штефан иногда разговаривал с нею, но больше молчал. Его лицо казалось спокойным, но внутри его словно бы засела такая же боль, как и после побега из Тырговиште, когда он увозил тело княгини. Но теперь причина этой боли была иная. Василика страдала, пыталась увлечь своего спутника разговором… но он вдруг стал огрызаться на нее. И тогда девушка замолчала, предоставив своего вождя самому себе. А не то она, чего доброго, собьет его с какой-нибудь спасительной мысли! Когда путники прибыли в порт и увидели греческий корабль, дожидавшийся их, лицо Штефана просветлело. А когда ступили на борт парусника, Василика увидела, что боль, тревога, терзавшая ее возлюбленного, оставила его – точно отлетела на берег, от которого их отделила синяя сверкающая полоса, расширявшаяся с каждым мгновением. И Василика поняла, что верно угадала причину того, что творилось с ее покровителем. Они стояли, держась за руки, и улыбались горячему морю, которое тяжело перекатывалось за бортом, и слушали, как кричат над волнами чайки, - и Василике казалось, что она внимает этой древней жаркой песне не только за себя, а и за какую-то другую, великую, душу.