.Дети - цветы жизни.

Как ненормальный бросался на стены СИЗО, орал и матерился, разбивал руки в кровь и пинал дверь почти до перелома пальцев ног, визжал, хрипел и боялся, так чертовски сильно боялся... Полураспад эмоциями, недоверием, неверием и иглами боли проткнуты глаза - смотреть на мир невыносимо. Боялся не того, что будет со мной, а того, что Тёма поверит ЕЙ. Рите. Господи, за что?! Как больной, уже не раз здесь битый за... (а сколько я здесь? Я не знаю), торчал в изоляторе, подальше ото всех, потому что охрана СИЗО не справлялась с желающими учинить надо мной расправу до суда (линчевать уёбка, как выражались заключённые), но осудить-то надо (кому? Зачем? Ебучая показательная "казнь", как штрих жизни в громком деле, как надрез на сердце в темноте подвала грязным скальпелем и без наркоза), и крутил, в голове крутил, так прагматично-идиотски прокручивал ЕЁ, Р-и-т-ы - грязную, избитую, в крови, синяках, со слезами, с ментами за спиной, тыкающую своим пальцем, как перстнем судьбы в меня, и глухое: - Он. НЕ я! Не я. НеяНеяНеяНЕЯ!!! Нет. Но не верят, но доказательства на лицо, на лицо девчонки четырнадцати лет, брошенной, обиженной, беременной после изнасилования. Но НЕ мной. Но не слушают - не хотят, не слышат - им не надо, не видят правды - её нет. Мне не доказать. Гейская семья, к таким в России предвзятое отношение, шепотки за спиной: - Пидор... Надоело трахать мужика... Бабы нормальные не дают... Залез на свою падчерицу... Малышка... Жаль девочку... Как мог? И много ещё чего нелицеприятного. А я что? А я для них никто, лишь тело со спермотоксикозом и атрофированным сознанием. Мужик, который даёт трахать себя другому уроду - мерзко, ненормально, отвратительно, сучно. Быстрый суд. Закрытый. Артёмка был, смотрел на меня, плакал, пытался заступиться (мятый, небритый, лохматый, с синяками и мешками под глазами, с обгрызенными губами, еле живой), я выл за решёткой (такой же - почти мёртвый)... Всё бесполезно. Адвокат сразу сказал, что мне не выиграть. Пиздец. Нужно признать вину, чтобы по сознанке дали меньше срок. Не признал. Принципиально. Я не виновен. Осудили. Дали много. Тюрьма общего режима. Прямо из зала в каталажку (без права попрощаться, только в последний раз глаза в глаза), быстрая дорога в судорогах и спазмах, в ненависти и страхе, во тьме и боли. Полицейскую буханку мотало, прыгала на кочках, сиденье врезалось в копчик, голова гудела и кружилась. Отстранённо думал о том, что хорошо, что там, в СИЗО, меня не били по лицу, все синяки - пятнами-наростами ушибов по телу, кроваво-фиолетовыми бляхами гематом. В глотке сухо - голос сорвал ещё в первые часы пребывания там, и ногти обломаны в кровь, в мясо - ноют судорогой фаланг. А я цепляюсь за бредовое - жаль, что стильная причёска выйдет нахер - нет, не бабско-гейский мотив, просто так легче абстрагироваться, чтобы не сойти с ума от тяжких мыслей, чтобы просто ды-шать. Скрип покрышек. Хруст и щелчки оси. Ворота - въезжаем. Двери - иду. Унизительный осмотр - щупают, щипают, лезут во все дырки, смотрят и сетуют о своём. Обращаются, как со скотом на убой. А меня греет лишь крик Тёмы, пока меня уводили из зала: - Никита, я добьюсь справедливости! Добейся, малыш, но не было бы поздно. Коридоры, скрипы, обувь велика и натирает, от меня тащит хлоркой, макушка непривычно лысая - холодит, охрана смотрит волком, толкают, бьют поддых, скарбезничают, а я терплю. Сношу, выношу, кусаю губы, грызу их, раздираю резцами щёку изнутри и мысленно уговариваю себя не рухнуть посреди коридора, зассав расправы над телом и душой - заставляю себя идти, мысленно пиная, уговаривая, взывая сам к себе. А что я могу? Ничего и никак. Ужас. Холодный липкий ужас - он струится по спине, срываясь вниз с загривка мурашками, падает, царапает, оседает хлопьями сломанной судьбы в районе поясницы и валится ниже - грязными комками пота и отслоившейся кожи. Сам себе омерзителен сейчас. Я знаю, дальше будет хуже. Я. Знаю... Облезлая дверь в облезлом здании Крестов за облезлыми решётками в коридорах, два поворота ключа, нараспашку, втолкнули, усмехнулись в спину, и я отрезан от мира, от прошлого, от настоящего, от будущего, от себя, от правды, от Тёмы. От жизни. Кажется, это называется барак, где много сброду и все к хренам отморозки до мозга костей. Койки\шконки\нары в ряды, по стенам, матрас на полу в углу, мальчонка жмётся в стену и смотрит на меня пугливой овцой с синяком на пол-лица, царапины по шее, вещи где-то как-то лежат-висят, затхло, но от открытого окна веет ароматом лета со вкусом пыли, что бьёт по лёгким хлеще крепкого табачного. Зэков много, не считаю, не могу, глаза разбегаются. Страшно. Так страшно, что ресницы дрожат, грозят осыпаться от ужаса на пол. Пол - пыльный, хоть и убранный, стол впереди, сейф, что ли, зеркало, раковина, что-то где-то ещё. Не важно, сознание само цепляется за быт отступников. А мне не переварить и не усвоить информацию. Мне дурно. - По фене знал он боле-мене; Но забожусь на жопу я, Он ботать мог по старой фене Среди нэпманского ворья, Припомнить Васю Бриллианта, Вора огромного таланта, И пел, хотя не нюхал нар, Весь воровской репертуар. Блюсти суровые законы, Которыми живёт блатняк, Ему казалось не в мазняк, Зато он мёл пургу про зоны, Этапы и родной ГУЛАГ - Где был совсем не при делах. А я стою, а я замер, а какой-то пацан: лохматый, чуть небритый, почти мужчина, но по глазам (голубым-голубым, почти индиго, таким пронзительным и жёстким, словно в них мир сгорел) видно, что человек значимый, умный, ужасный, с чуть пухлыми губами, в белой футболке, белых кроссах, рубашка хипстерски завязана узлом на изящной, но сильной, твёрдой талии, задорно вещает... А что это вообще такое? Но голос звонкий, уверенный, не красивый, но... притягательный. Вот они - мотивы человека, выбравшего стезю однополой любви. Даже здесь, в кошмаре дней любой нормальной личности, я умудряюсь найти что-то хорошее, живое, интересное. Трепетное, блять! Парень закончил, и все устремили свои взгляды на меня. Вот просто очень сильно захотелось блевануть, потому что страх и ужас скрутили желудок, пронзив холодной иглой понимания - я не выживу. Не выживу здесь. Вот понимаю это, глядя в их жуткие стеклянные глаза с посылом, вызовом, омерзением... ко мне. Мальчишка, фыркнув, улыбнулся, гордясь собой. Где-то со стороны прозвучало "Жека Онегин". Так вот, что парень декламировал. Интересная интерпретация Пушкина. - Меня зовут Шакал, и я здесь главный, Смотрящий, - громко, чётко, без предисловий заявил весьма элегантный мужчина (сука, просто красивый самоуверенный мужик. Так вот где все самцы "глаз не оторвать" обитают? В тюрьмах сидят. Чёрт, о чём я думаю? Это нервы), спрыгнув с подоконника и идя ко мне - так плавно, грациозно, с силой. Его сила не в физическом превосходстве, такие, как он - убивают взглядом. Давят, уничтожают авторитетом. Топчут босой ступнёй, лениво, как бы невзначай. Видел таких, в нашей фирме много акул. И этот Шакал - определённо хищник. - Гаг, - смешок из-за его спины, но Смотрящий проигнорировал сторонний звук. Ясно, значит, человек на хорошем счету, значит, у него привилегии. Так ведь? Я правильно понимаю? А сам сжимаюсь в комок под этими тяжёлыми очами (даже цвет от страха идентифицировать не могу), отступаю назад, неосознанно показывая слабину, и даже не сглотнуть вязкую слюну, она застряла комом в горле, противным склизким чем-то, похожим на сопли с гноем. Это я гнию - моя душа, мои мечты, надежды, личность. Господи, спаси. Но я знаю, ты не слышишь. Куда тебе до нас, до смертных? - Итак, быстро и по порядку, потому что это входит в мои обязанности, - в скепсисе кривя губы. - Это, - взмах рукой на только что выступившего мальчишку и ещё какого-то бледного (даже блеклого), сероглазого, взъерошенного, но до невозможности авторитетного, - мои Лайки. Они мои глаза, уши, палачи и деятели. Не советую на них... - не договорил Шакал, явно давая мне пищу для размышлений. А о чём подумать тут было. Факт. - Это понятно? - с нажимом уточнил у меня Смотрящий. А мне захотелось упасть перед ним, просто бухнуться в ноги и... Не знаю. Нет, ничего пошлого, просто мужчина подавлял собой, своей аурой, тем, как он держался. Казалось, что Шакал крыл меня собой, не контактируя физически, покрывал, подчиняя, и тут не стоит вопроса о сопротивлении. Чувствую, что оно невозможно. - Д-да, - голос хриплый, сиплый, в голове набат, и кажется, что голос сам по себе производит эхо. Штормит, мотает, но держусь, но упрямо смотрю в глаза и понимаю, я чёртово травоядное, а он... Он загрызёт и даже зубы не испачкает. - Ты, - бросил в презрении Шакал, рассматривая меня, всего в шаге от моей дрожащей тушки. А мне бы зажмуриться, но это совсем не по-мужски. - Здесь никто и звать тебя никак. Выше параши никогда не поднимешься. Усёк? - не с гонором, не бахвалясь, просто равнодушно говоря то, что и так понятно. Зэки знают, почему я здесь, им уже сообщили, видно же. Меня предупреждали. Вон как все скалятся, глазами прожигают дыры, и их взгляды такие, сука, осязаемые. Словно рвут в клочья, кожу сдирают пластами, отравляют мясо тела собой. - Может, так и назовём его? Сука! - предлагает тот, блёклый, из-за спины Шакала. Мне не видно его полностью - свет из окна режет глаза, привыкшие ко тьме помещений, я лишь слышу его голос, такой странный (каркающий), я тупо смотрю на Главного в камере и мысленно пытаюсь абстрагироваться ото всего. Да не выходит. Чувства никуда не уходят, они множатся, дрожат, вопят, терзают. И ноги подкашиваются вновь, тошнит. Я же давно не ел. Сожаление, эгоистичная жалость к себе, всё и сразу. Это слишком для меня, не знавшего в жизни серьёзных проблем, хоть и побывал в разных передрягах. - Нет, Стос, - мотнул головой Смотрящий. Странное имя-прозвище-кликуха у парня. Лайки. Это вообще что значит? - У тебя, - снова смотрит на меня, так, будто душу вынимает из тела, - не будет имени, - сказал, как отрезал, Шакал и скривил свои губы. - Парашникам не положены кликухи. Нечего честь марать, - кривая усмешка и колкий взгляд, осматривает меня, что-то решает. Не надо. - Хах, - вновь за его спиной. Это вторая Лайка ржёт, потешается надо мной. А Лайки весьма своенравны. И я бы подумал об этом больше, потому что это интересно с чисто практической точки зрения - мне здесь ещё жить. Но не могу, не хочу, не надо. Мозг всё, что есть здесь, сейчас, вокруг, отмечает и анализирует автоматически - привычка по жизни. Не больше. Меня годами дрессировали на тренингах улавливать и разлагать несколько (чем больше, тем лучше) деталей одновременно. Раньше это помогало жить. Сейчас - помогает не сдохнуть. - Ты не имеешь права ни на что, - сильно, высокомерно, будто оглашая закон. Хотя, наверное, так оно и есть. - Вообще. Даже говорить тебе запрещено. Ни звука. Никогда. Ни жалоб. Ни слёз. Ни-че-го. Ты вещь, усвой это, - бросает мне Шакал слова, как стеклянную пыль в лицо, и уходит назад, к окну, туда, где на подоконнике лежит мягкая подушка в клетчатой наволочке, садится, притираясь к мягкому спиной, и вновь берётся за книгу, что-то яростно ища глазами в тексте (место, где остановился?). Лишь короткий взмах руки - его руки - как приказ к действию остальным. Оскалы, смешки, надвигаются грязными, жуткими телами. Это. Не. Со. Мной. Мантра ни к чёрту. К чёрту мир. И меня вместе с ним. А Лайки псами замерли возле Шакала, успел я уловить мысль мозга. Сыплются, бьют с наскока, не щадят, кричат, орут, брызжут слюной и измываются. Не насилуют, не унижают, тупо физическое воздействие. И я валюсь на пол, клацаю зубами до вывихнутых нервов в коренных, утыкаюсь носом в пыль и грязь - бетон пола, в чужую вонючую обувь, тащит мочой от железного унитаза справа, а меня бьют. Бьют, пинают, топчут ногами, лупят руками, кричат, смеются, ржут. Выворачивает от боли, от крови, так много крови, так много ужаса, что-то хрустит, трещит, ломается, разлетается, взрываются сосуды, лопаются нервы, рвутся жилы. Кукла, изломанная кукла в камере психов, недоносков, упырей. Задыхаюсь, харкаю желудочным, трясёт, выворачивает, содрогаюсь сильней, вспышки агонии и ощущение, что тело онемело местами, как пятнами. Звон в левом ухе, после того, как кто-то приложил подошвой. Нос уже опух, губы тоже. И нет сил вопить, хрипеть, стонать, выгибаться... Тьма. Открыть глаза - что-то нереальное. Сделать вдох - невыносимо. Двигаться? Вообще нечто за гранью. Но я пытаюсь. Глотаю слёзы и пытаюсь пошевелиться. Темно, холодно, больно, адски больно, пусто, лишь пол, стены и я. Ясно, карцер. Или охрана спасла, или меня намеренно сослали сюда. Не знаю. Но чётко, даже сейчас, даже в таком состоянии, вспоминаю слова адвоката - доброго мужчины в годах - ещё там, в Сизо (кажется, что он единственный, кто мне поверил, сказав, что люди с такими глазами, как у меня, не насилуют детей, а уж он-то отморозков повидал). Виктор Александрович, теребя очки, предупредил, что таких, как я, с такой статьёй, спасать никто не будет - мало, что педофил, так ещё и гей. Что никто не поможет. Что будут издеваться и пытаться продлить мученья. Просто потехи ради, в назидание другим, для своей самооценки, чтобы наказать меня за мой проступок. И бесполезно кричать: - Я не виновен! Да, здесь все не виновны. Ха. Ну просто ирония. А рёбра ноют, двигаются, кажется, что острыми углами, обломанными краями, сильнее и больше впиваясь в плоть, изнутри наружу, пронзая, заставляя корчиться в агонии и молить... да, о пощаде - судьбу. Не хочется сдохнуть, в общем смысле нет, но конкретно сейчас - я бы не отказался проститься с телом. Это лишь мысли, им некуда деться. Слёзы застилают разбитые глаза - пульсирует опухшим, нос свербит - не дышит, содран набок, и язык шарит по пенькам выбитых зубов. Запах и вкус меди, слишком много соли, хочется пить и... спать. Да, уснуть и проснуться где-то... не здесь. Ну вот за что она так со мной? С нами? Рита. Ведь вытащили из жопы. Помогли. Спасли. Поставили бы на ноги. Сделали бы из неё человека. Мы могли обеспечить ей прекрасное будущее. А вместо этого глупая девчонка выбрала... А что Рита выбрала? Непонятно. Псевдосвободу и личные мотивы? Неужели она так глупа? Чего она добилась? Зачем солгала? Хотелось бы знать... А солгала ли? Кажется, у меня и мозг опух, атрофировался, отключился. Я ведь не могу, не... Я не могу верить в то, чего не было. Не могу действительно сомневаться сам в себе. Ведь я... А что я? Я уже ничего не знаю, не понимаю, не... Блять, потерялся! Дверь скрипнула снаружи, а такое чувство, что это я внутренне скриплю. - Очнулся, кулеман? Педалька, хах! - зычный вопрос и тут же: - Привяжи коня! - второй голос басом. Что-то заклекотало, зашуршало, осыпало, облило, завоняло, поползло, потекло, налипло, проникло, щекотно, мерзко, паскудно. В гортани тут же спазмы, словно я астматик, выпучил глаза за зажмуренными веками и стал скрести по полу, чувствуя под руками... Господи, что это? Никак не могу собрать глаза в кучу, чтобы понять. Смех, гомон за спиной, а я всё в позе эмбриона, чувствую всё, абсолютно всё и... Тараканы. Это - тараканы. Много тараканов. Очень много и все ползают по мне. Кусают. От меня воняет сладким. И пивом. Не представляю как, но втаскиваю, тут же падаю на подломленных ногах, в глазах вспышки светлячков, всё залито кармином и нечем дышать. Изнутри рвётся острое, сиплое, голосовыми на хриплых нотах. И мне кажется, так чертовски сильно кажется, что тараканы с шумом, словно топая, перебирают своими лапами, что они скулят и пищат, как в блядских фильмах ужасов, и волосы, мои волосы шевелятся. Везде! В бликах света из мелкого окошка в двери вижу, что я местами в белом - пудра, мука, что-то такое, чем я осыпан. И мокрый, весь - с головы до ног. Укус в загривок, изворачиваюсь, вою, падаю, вскакиваю, слышу - ржут, комментируют, что-то улюлюкают. А мне не до гордости, к ебеням достоинство, и нету больше чести. Ничего нет. Только дёргаюсь, хриплю, скулю, катаюсь по полу, визжа, давя насекомых собой, сбивая их с себя, но всё равно, по мне - маршируют, суки, твари. Блять! По ногам потекло, мочевой таки предал, и я, как мальчишка, напрудил в штаны - мерзко, противно, одиозно. Пыль белесого забивается в и так размозжённый нос, создавая ещё больше трудности к доступу кислорода. Оно на мне - повсюду, они на мне - везде. И тараканы стремятся это с меня сожрать. Вместе со мной. Сам не понимаю, как начинаю орать, стонать, стенать - очень громко, даже для меня это перебор. Пытаться бегать по камере два на два, а на деле - ползаю охреневшей тушкой. Это больше, чем больно. Страшно, очень страшно. Противно, мерзко. Ресурсы организма на исходе. Но плевать, отползаю, откатываюсь, каким-то образом ещё движусь - на чистом упрямстве, - бросаюсь на стены, задыхаюсь... плачу. Это страшно, жутко, отчаянно дико, когда взрослый мужик плачет. Ревёт навзрыд, давясь слезами, соплями, вдохами, выдохами, слюной и кровью. И дело не в гордости, дело в понимании. Не могу, не хочу, давлю ногами - босыми. Что-то колет стопы. Пугаюсь, неуклюже отпрыгиваю. Боль вспышками. Тянет, зудит, саднит, уже хриплю - сорвал связки (опять), и падаю, шмякаюсь на бетон, разбивая губы, ударяясь подбородком, мозг вздрагивает и угасает. А мне больно, а мне противно, а... и всё. Я уже не я. -*-*-*-*-*-*-*-*-*- Авторский трёп: -*-*-*-*-*-*-*-*-*-*-*-*-*-*-*- К Онегину: ФЕНЯ - воровской жаргон. Название это происходит от "офеня". Так называли торговцев-разносчиков в старой России. У них был свой тайный язык. Хотя вообще-то таких языков было много, например, кантюжный - язык нищих, аламанский (то есть "германский" - короче, "нерусский"), языки лирников (бродячих музыкантов) и т.д. По фене ботать - разговаривать на воровском жаргоне. Феня есть новая - это которая после войны и в последнее время, и старая, гулаговская. Они здорово отличаются. Да чего там - огромное различие между нашей феней, ростовской, и питерской. Тем более сибирской или уральской. Но вообще нынче так не говорят. Спросишь - "Ты по фене ботаешь?", а тебе ответят "А ты по параше летаешь?". Кстати, прежде еще говорили "по соне ботать" - это говорить на одесском жаргоне. НА ЖОПУ ЗАБОЖИТЬСЯ - значит, в случае, если ты оказался неправ, ответишь собственным задом, станешь педерастом. НЭПМАНСКИЙ ВОР - вор старой закалки, настоящий, который чтит воровской закон и идею, не имеет семьи, не обрастает имуществом, за братву страдает и т.д. Сейчас таких мало. Вот были Вася Бриллиант, Бузулуцкий Вася, Малина - те нэпманские. НАРЫ НЮХАТЬ - сидеть в лагерях или в тюрьме. БЛАТНЯК - представитель преступного мира. Вообще правильные арестанты не любят, когда их так называют. НЕ В МАЗНЯК - не нравится, не по нутру. Так вообще-то говорят больше из молодняка городского. МЕСТИ ПУРГУ - говорить много, бестолково и чаще всего - ерунду. ЗОНА - колония. Так называют колонию вообще и внутреннюю ее часть в частности. Например, жилзона, промзона. В данном месте используется именно это значение. Но, как я уже писала в других своих работах по этой теме, в каждом месте заключения своя феня и свои понятия. Так что обобщать не стоит. ЭТАП - перемещение зэков под конвоем в определенный пункт. Например, из тюрьмы следственной, из изолятора в зону приходит этап зэков, их помещают в карантин, а через определенное время распределяют по отрядам. НЕ ПРИ ДЕЛАХ - не иметь отношения к чему-то.

По тексту:

Нечего честь марать - в отношении имени зэка. Это не отсыл к прямой чести личности, здесь имеется в виду, что имя много значит для заключённого, это не только форма общения, это признание одного зэка другими. Как привилегия. То, что Никите не дают тюремного имени, означает, что Ник вне тюремных каст, а это хуже, чем быть на самом дне. Также можно быть вне тюремных каст, и это верх умственных способной заключённого, потому что сложно не попасть в одну из категорий. Но это только при том, что у заключённого есть кличка. Таких зэков более, чем уважают (при этом они не имеют никакой власти). Кулеман - человек, который остро неприятен. Педали - туфли. Тут игра слов, раз гей, то носит женскую обувь. Да, тупо, но у зэков свои стандарты мышления. Где-то педали - это общее название обуви. Но конкретно в Крестах - туфли. Привязать коня - поссать. Тут имеется в виду "испражняйся от страха\ужаса и т.д."