Сделай мне монтаж

У Богдана Золотарева должна была быть прекрасная жизнь. Парень всегда знал это. Уверенность в благополучном исходе, за что бы он ни брался, играла роль катализатора счастья для него. Он не знал, что такое черно-белые полосы. Даже про серые не слышал. А вкупе с уживчивым характером и быстрым умом она делала его стопроцентным удачником. Богдан Золотарев любил людей, жизнь, любую погоду. Весь мир любил! Вообщем, у него все было круто! Пока не напоролся на айсберг. Леон Вышецев. Почему, зачем, за что он встал на пути Богдана, кто бы ответил? Только после Леона Богдан уже не был прежним. Вслед за тем, как они переспали, Богдан совершенно точно определился с отношением к мужчине. Он его ненавидел! Внутри созрел и сформировался протест. Против Вышецева, против его методов, и впервые, против самого себя. Жить в мире с собой – было очень естественным для Богдана. Он не любил себя взасос, но и претензий к себе не предъявлял. После ночей, проведенных вместе с начальником, парень растерялся. Он не стал извращенцем единомоментно, не победил ступор перед болью, не нашел удовольствия в страданиях. Но что-то уже тогда в нем поломалось. Вглубь сознания пришлось запихать правду, что свербела время от времени в голове: ему было хорошо с Леоном. Не в красной комнате, конечно. Но там, на черном шелке – было даже слишком хорошо. Мужчина был как танк, большой и неумолимый. Его беспощадная, бешеная нежность после практически пыток скручивала в хрупкие жгутики и волю Богдана, и его незначительный опыт половой жизни, и его мораль, и самое мысли в бедовой, совсем юной головушке. Парень переставал быть собой с Мучителем: привычным, понятным и приемлемым. Он становился кем-то другим. Стонущим, просящим, выгибающимся вслед крепким, уверенным рукам существом. Ему нравилось все, что с ним творили. Ну, кроме откровенной боли. Богдан никогда бы не признался, прежде всего, себе, что сбежал от Мучителя, потому что испугался собственной деградации. Именно так. А как еще можно классифицировать разнузданное поведение, от которого получаешь ранее не испытываемое, колоссальное удовольствие? Даже такой чистый и неиспорченный человек, как Богдан, не мог не поддаться самообману в подобной ситуации. Это Вышецев – урод и извращенец, это Богдана гнусно вынудили, загнали в ловушку и обманули, это юное тело, безмозглое, решило выяснить, кто тут главный: оно или мозг? Он, Богдан, не виноват! И вовсе не увлекся чудовищем! Золотарев на автопилоте убежал заграницу, спрятался-скрылся, хотя совсем и не думал скрываться, просто твердо решил: ему все это не нужно. Не хочет! Не будет. Самое стремное, что уже там, в Европе, после нескольких месяцев свободной от Вышецева жизни, Богдан вдруг заскучал. Глупо и необъяснимо. Никогда не испытывая метеозависимости, он хандрил на ровном месте, страдал мигренями, настроение начало скакать, удовлетворения от работы не наблюдалось. Однажды, когда особенно сильно накатило, в голове проскочила крамольная мысль: он тоскует по Вышецеву! По его рукам и по телу, тяжеленному, вытесняющему дурь из каждой мышцы. Богдан тогда выдрал эту глупость из головы с корнем, уничтожил и растоптал. Забыл. Парень продолжал жить в самообмане. А потом случилась поездка в Москву. Стоило бы догадаться, что Леон так просто не отпускает свои жертвы. Но Богдан действительно не подозревал даже, что тот может быть причастен к его неслучайному участию в премии. Если честно, он был уверен, что Вышецев и думать про него забыл. Поэтому был так оглушен и растерян, когда увидел бывшего начальника в комнате жюри. Слово за слово, и у них снова случился мозговыносящий секс! Богдан готов был руку себе откусить, ведь он сам, сам сотворил это: спровоцировал Мучителя. Его совершенно точно никто не заставлял и не принуждал. Ему самому хотелось, причем, хотелось давно и сильно. Только дремало это внутри до поры до времени, а потом при очной встрече бабахнуло по нервам и голове. Сорвался. Дался. Раскрылся. Уже тогда Вышецев мог делать с ним все, что пожелал бы. И речь не только о сексе. Он бы пошел куда угодно, принял бы что угодно. Но Мучитель потребовал всего лишь возврата долга. Богдану в тот миг показалось, что он столкнулся с поездом. Или с разбегу впилился носом в бетонную стену. Глупый, наивный дурачок. Удобная игрушка, которую еще не доломали. Готовая игрушка, с радостью падающая в руки. Именно после того сокрушительного столкновения с реальностью, Богдан предпринял первую попытку избавиться от давления Вышецева. От его власти над собой. Квартиру он продал уже месяц как, деньги положил на счет, и присматривал жилье в Париже. Ему хотелось завести маленькую квартирку с мансардой и выходом на крышу. Вернее, он искренне верил, что хочет именно этого. Решение пришло сразу же. Предложить деньги и выкупить проклятую ночь. Конечно, мысль о том, что Мучитель не нуждается в деньгах, была, но тут ведь вопрос стоял не в том, какими средствами прекратить пересечения, а в демонстрации твердого намерения прекратить. Вышецев должен был понять – его желают послать на хрен. И в самом деле, после ночи в доме Мучителя, которая, к счастью, обошлась без сексуальных игрищ, Богдан некоторое время верил, что тот принял, как факт, его выбор. Золотарев вновь уехал: не мог просто находиться с ним в одном городе. Парень страшно хотел вернуться домой, но совершенно точно понял: не сейчас. Инстинктивно понял. Богдан дал себе время. Вот только прошло всего ничего, как проявились сразу две тревожные истории. Он стал совершенно конкретно хотеть Леона. Скучать не по нему, как по чокнутому изврату, а конкретно по его офигенному, большому телу, придавливающему к постели, будто плитой, по широким грубым ладоням, по члену, заполняющему до горла. Секса жестоко хотелось и, похоже, только с ним! Потому что хотелось именно такого, какой был у них. Резкого, импульсивного, взрывного. Парень признался себе, что сидя в квартире Мучителя, на неразобранной, пахнущей лавандой кровати, мечтал, что тот выломает дверь. Наплюет на препятствия, как всегда делал, и возьмет то, что считает своим. Он желал тогда, чтобы его хоть ненадолго посчитали своим! Богдан пересрал тогда по-настоящему. Вот до черта испугался! Как жить-то с этим? Бороться, дальше идти? Стокгольмский синдром почти поглотил его, и Богдан, собрав волю в кулак, предпринял вторую попытку избавиться от Вышецева. Он решил найти себе девушку. Обычную, хорошенькую, без тараканов и проблем. И складывалось поначалу все так прекрасно – пожелал и получил незамедлительно. Причем, она сама его нашла. Они столкнулись в клубе. В прямом смысле - Богдан облил ее коктейлем. Хорошенько напились и приехали в его со Славкой квартиру и …. И ничего не было. Он и не вспомнил на утро подробности – Никки потом сама все рассказала. Она вообще оказалась бесподобной. Милой и очаровательной. Вот только совершенно не желанной. Все, на что их хватило – это поцеловались пару раз. Не сто-я-ло! Но Богдан не собирался тормозить. Хрен Мучителю, а не его поражение. Убедил себя, что не все сразу. Что с Никки, как с обычной девушкой, он будет строить отношения – постепенно и стабильно. Спокойно и правильно. Он запихнул подальше внутрь никому не нужные, блядские мечты о бешеной страсти. Парень уже начал входить во вкус, как вдруг Никки, его смешливая и уже привычная девчонка, устроила ему некрасивую сцену, обвинив в голубизне. Как она узнала? Откуда? Если даже он сам про себя такое не смел проговорить! Богдан был раздавлен. А едва пришел в себя, тут и сообразил, чьи уши торчат в этом деле. Только Вышецев имел столь извращенный ум и обладал возможностями, чтобы осуществить любые свои безумные проекты. Словно в доказательство реальности его догадки, на Богдана дождем посыпались проблемы. На работе резко задвинули в угол, не давали сделать ничего сверх сетки вещания, финансирование урезали. Из квартиры попросили. Денег стало категорически не хватать, и взять их было неоткуда. Со счетом в Москве случились траблы. Только одному человеку на свете такое было под силу. Леон Вышецев. До чего упертый тип! Богдан психанул и написал чертову смску. Потом страшно пожалел о ней, потом на том же психе решил: приедет, сделает так, как вынуждает Мучитель, но условия будут его. Договор! Вот, что нужно: четко прописать условия их встречи. Никакого гребаного секса. Пусть будут пытки, любые, пусть душу отведет – и уже отстанет от него, наконец. Только вот с самого начала все пошло не так. Леон выглядел, как всегда: самоуверенный, шикарный, блестящий хозяин жизни. И тут за личиной доминанта Богдан с изумлением обнаружил … радость. Мучитель что, рад его видеть? Именно рад? Без триумфа победителя, добившегося своего? Так непривычно было видеть человеческие эмоции на обычно бесстрастной физиономии, что Богдан даже опешил и замер на пороге, засомневавшись в верности выбранной стратегии поведения. Одна, две секунды и все пришло в норму. Перед ним вновь стоял Мучитель, ухмыляющийся оскалом крокодила. Богдан встряхнулся и проследовал к месту своей казни. Он выдержит, сможет! К сожалению, парень переоценил свои силы. По всем статьям. Еще когда шел обмен любезностями между ними, можно было что-то изменить. Не нужно было ждать, чтобы Вышецев что-то понял. Надо было действовать самому! Сказать, чего он хочет на самом деле. Не прикрываться обидами и страхами. Может быть, потом не было бы так херово. Ну, или не до такой степени херово. Случилось, как случилось. Мучитель выместил на нем нечто свое, видимо, потому что совсем не думал о том, что чувствует живой человек - Богдан, когда его до такой степени истязают. Вертел и крутил тело на грани возможного. Почти сразу Богдан потерял чувство реальности, да и вообще, любые чувства. Оцепенел, замкнулся. В принципе, Вышецев мог бы его и убить. Никакого сопротивления ему бы не оказали. Много позже уже, в безопасности, когда смог думать о том, что было, без содрогания, Богдан попытался понять, почему впал в безвольное состояние. Что стало причиной? Ответ нашелся быстро и был совсем нерадостным. Безразличие Леона послужило детонатором. Они жили и играли в жизнь по разным правилам. Богдан всегда это понимал, в теории. Вот только почему-то Золотарева стало не по-детски задевать то, что сам он в раздрае, сам безумно хочет ответа и нежности, тогда как Мучитель удовлетворен и счастлив. И ему совершенно не нужен Богдан. Леон отказался от него. В той проклятой записке, которую парень в припадке ярости порвал на клочки, черным по белому был изложен отказ: "Богдан, я больше не потревожу тебя. Ты свободен". Вот и все. Ненависть дошла до жесткой концентрации в нем. И бурлила, и не находила выход. Он сходил с ума, не знал, куда себя деть, что такое сотворить, чтобы прошло смятение внутри. Как же ему хотелось вернуться в самого себя версии двухлетней давности, когда Богдан Золотарев летел по жизни быстрокрылым воробушком. Но он уже был слишком другим, испорченным, насильно взрослым, очевидно нелюбимым. Для чувствительного, открытого парня такое мироощущение было не то, что непривычным – оно было разрушительным. Идея поехать туда, где пограничное состояние - норма, пришла через пару месяцев после очередного бегства из России. Случайно. Болтал с военными корреспондентами. Слушал их плосковатые, подернутые страхом байки, и вдруг понял: ему туда надо. Ужаса не было, сомнений тоже, желания кому-то что-то доказать – даже намека. Нужна была полная перезагрузка. Необходимо попасть туда, откуда можно выйти другим человеком, если останешься в живых. К тому моменту, проварившийся в собственном соку до состояния пюре, Богдан, казалось ему, был готов к любому из вариантов. Он реально не мог больше жить с головой, наполненной хламом, коим он называл мысли о Вышецеве. Его бесило, что, не смотря на поступки Мучителя, он продолжает думать о нем. И, сука, продолжает скучать! Как ручная собачка, блин, привыкла, привязалась к хозяину, который поколачивает и унижает, воспитывая и приручая, и в итоге выпинывает из дома за ненадобностью. И по фигу собачке, что часть своей песьей души теряет, а то и всю целиком, лишь бы пустил на коврик перед дверью. Сирия виделась выходом. И входом одновременно. Богдан в силу возраста и природного бесстрашия даже не думал, к сожалению, что его может ждать в этой оставленной Богом стране. Парень с отчаянием молодости и еще с кучей прочей дури рвался в самое пекло. На хер все! И его, урода, в первую очередь. И наступил ад. Попали на съемки они удивительно легко. Да и там прошло относительно спокойно. Славка, дурачок, трясся, как припадочный, камеру еле-еле в руках удерживал. А Богдану вдруг стало хорошо. Внутри и снаружи уравновесилось. Он набрал массу материала, и уже прикидывал, как можно подать то, что увидел, забыв на время о собственных размножившихся в несметном количестве тараканах, как прилетело прямо в морду. Запрос-то он в космос отправил, вот тебе, пожалуйста, получите, распишитесь. Когда Славка заплетающимся языком выдал ему правду про свое наличие рядом в качестве "друга", мир Богдана окончательно пошатнулся. В дружбу он верил сильнее, чем в любовь. Любви и не испытывал толком, а вот, что такое друг, и чем он лично способен ради него пожертвовать – знал, как никто другой. И опасность потерять друга была ему очень знакома. Славка ему нравился. Простой, веселый, добродушный и отходчивый, с ним было комфортно и легко. Тем обиднее было узнать про корыстный интерес привычного уже, можно сказать, почти родного человека. А Вышецев каков, а? Да что ж ему неймется?! Все же получил, все отобрал! Почему-то в то жестокое мгновение правды расстроенный Богдан не подумал, что Мучитель таким образом проявлял своеобразную заботу о нем. Нет, он до рези в животе взбесился от осознания того, что конца этой истории нет. Что ему надо, в конце концов?! Чтобы сдох? Ему страшно захотелось убежать. Физически. Куда глаза глядят. На край света. И он побежал. Только недалеко. Когда голову его внезапно окутала черная, душная материя, Богдан решил, что умер. Видимо, еще и оглушили до кучи, потому что пришел он в себя, лежа на трясущемся полу. Очевидно, его куда-то везли. На голове по-прежнему был непроницаемый для света мешок. Горло пересохло от страха и абсурдности ситуации. Попасться в руки террористов тогда, когда с тобой адова толпа спецназовцев, это только Золотарев так мог. То, что он попал в плен – Богдан понял сразу. Дурная примета, говорят, ехать ночью за город в багажнике машины. Некоторое время, на автопилоте Богдан продолжал куда-то бежать, внутри все горело от обиды и бессилия, поэтому он спокойно принял тот факт, что, возможно, уже сегодня его не будет в живых. Это отчего-то приносило покой. Вернулся Богдан в свое привычное деятельное и активное состояние, как только машина остановилась и его грубо подняли на ноги, вытолкнув наружу и одновременно сдернув тряпку с головы. Он находился на улице, в окружении на вид людей обычных. Никаких закрытых масками лиц или увешанных боеприпасами и оружием злобных монстров. Эти, одетые преимущественно в черное, бородатые мужики не скрывали лица, не стеснялись громко перекрикиваться на своем языке, а значит, жизнь Богдана не стоила и цента. Эта скорбная мысль тут же нашла свое подтверждение. Мордоворот в камуфляже грубо схватил ошарашенного парня за руку и поволок куда-то в сторону от толпы орущих аборигенов. Богдан даже не смотрел по сторонам, пытаясь взять себя в руки и не вопить от страха, когда его будут пытать и расчленять. Он все знал, конечно. Что его здесь может ждать – знал. В силу профессии и природной пытливости, он запасся всей предварительной информацией. В эти секунды ему стало по-настоящему страшно. По-животному, бесконечно. И он сосредоточился лишь на одной зацепке в мозгу: не струсить окончательно в последний момент, не потерять себя перед концом. Он дышал через раз, не видя ничего перед собой из-за мутной пелены, поэтому не сразу понял, что путь окончен. Его также, не церемонясь, толкнули в маленькое, полутемное помещение без окон, со щелями в потолке, через которые сочился слабый свет. Это первое, что увидел Богдан, проморгавшись. А потом увидел еще двух мужчин, судя по вымотанному и изможденному виду, таких же пленников, как и он. Богдан прожил в этом сарайчике два или три дня. Часы с трудом считались, парень не понимал, какой сейчас день недели, сколько времени, только по меняющемуся свету из щелей осознавал: светло или темно на улице. Его компаньоны по несчастью были практически не способны к общению и поддержке друг друга. Особенно тот, что постарше. Он не произносил ни слова, лишь мыча и постанывая время от времени. Другой пленник, 27-летний француз Жан-Клод, лишь шептал, пугливо озираясь на дверь. Он рассказал Богдану немного: что сидит тут уже полтора месяца, что их бьют и пытают, самому Жану досталось не сильно, а вот их товарищ пострадал значительно, потому что француз даже не знал ни его имени, ни национальности, ни сколько тот находится здесь. Богдана все это беспокоило как-то странно, словно он хлебнул ужаса слишком много за раз – и больше уже не вмещал в себя. Страх не становился сильнее, он просто зудел под кожей, вытеснил все остальные чувства и привел к тому, что Богдан даже ни о чем толком подумать не мог. Только расстраивался, что мама будет страдать из-за него, и отец, и брат, и Тёмка. Все, список близких людей, кто вспомнит о нем и поплачет, для Богдана на этом был исчерпан. Он ни разу за эти безумные дни не вспомнил про Леона. Это был лишь перевалочный этап. Очень короткий и жуткий этап, когда ты точно знаешь, что умрешь, и страх настолько отупляет тебя, что уже не страшно умереть. Лишь бы не очень больно. Правда, вот тут начинало трясти – потому что боли точно будет в избытке. Пленники лежали каждый в своем углу, не обмениваясь ни репликами, ни эмоциями, погруженные в транс из страха и ожидания. Перед внутренним взором Богдана отчетливо проходили всевозможные картинки из того, что он видел в кино или читал в книгах раньше - о казни. Вот они отчего-то вполне четко воспроизводились в мозгах, а мысли - нет, будто уж думать было не о чем. Вдруг Богдан доподлинно представил, что чувствовала Анна Болейн в свои последние часы. Сериал "Тюдоры" в свое время его реально вставил. Исторические фильмы, вообще, не были его темой, но это надо было видеть. Красиво, достоверно. А как мощно смотрелся на экране красавчик Генрих! Анна его раздражала, Богдан был уверен, что она пострадала абсолютно справедливо, и ее казнь как-то не отпечаталась в голове. А вот сейчас, надо же, казалось, он и помнил-то из фильма лишь тот момент, когда бывшая королева готовилась к смерти и собственно умирала. Потом до кучи вспомнил школьную, по кой-то черт, программу и Достоевского, которого чуть не казнили. Да много еще всего, слившегося в сплошной поток замысловатых, полу реальных картинок, больше похожих на галлюцинации – от нервов и голода, проносилось перед глазами бедного журналиста. Благодаря этому он, наверное, и не спятил в первое же время. Его память дала ему силы поначалу. Из морока Богдана вывел знакомый грубый захват предплечья. Пленника резко сдернули с тощей подстилки, поставили на ноги и потащили наружу. "Вот и все", - подумал Богдан, обреченно и спокойно. Но он ошибался. Заморгавшись на свету, отвык уже от него, Богдан не отследил, как его жестко, чуть ли не волоком транспортировали до грузового микроавтобуса: он разглядел его уже отчетливо, едва не впилившись носом в заднюю дверь. В рот ему резко запихнули тряпичный ком сомнительной чистоты, руки заломили за спину и затянули веревкой. Тычок между сведенных лопаток послужил направлением внутрь салона, где место было лишь на полу, посередине, все остальное пространство было щедро уставлено коробками и баулами. Богдан приткнулся еле-еле, бочком. - Legs! - тут же последовала команда. И что это значит? Делай ноги, это и без мордоворота понятно, только как?! Придурок, не дождавшись реакции, тут же хряснул парня по ногам, и Богдан вытянул их на автомате, понял, кажется, что от него требуется. Ноги тоже спеленали. Богдана могла бы позабавить такая предосторожность, если бы он был в состоянии забавляться. Вот куда он может убежать, после нескольких дней без еды и воды, после дней изматывающего страха? Машина тронулась. Богдан вместе с подпрыгиванием на ухабах терял остатки решительности и смирения перед судьбой, его вновь потянуло на подвиги, захотелось бороться, понять, чего от него хотят. Парень отключил режим жертвы и решил действовать, пока жив. Так, в скрюченном виде, со связанными конечностями и вонючей тряпкой во рту, Богдан Золотарев сочинил короткую, но пламенную речь на английском с предложением вернуть его на Родину – именно в Россию, потому что шаг навстречу России – это шаг в решении проблем террористов, да и не забывать, что нельзя их называть так! Перевод этой речи на французский, репетиция еще пяти ее вариантов немного скрасили Богдану долгую, очень долгую и очень неудобную поездку. Через несколько часов наступило облегчение. Его не везут убивать. Слишком далеко. И он стал предполагать, куда его везут. В какое-то более удобное место для плена? Пожалуй, хотя кто бы в этом разбирался. И вот только наступило облегчение, молодой организм вдруг вспомнил, что он еще живой. И захотел все и сразу – есть, пить, в туалет. Все тело затекло и защипало, голова нещадно заболела, затошнило и заломило суставы. Богдану стало плохо. Еще жалости к себе не хватало! Не дождутся. В этот самый миг, один из многих уже испытанных и еще предстоящих, парень и вспомнил Леона. Что именно с ним случилось, почему он так четко и быстро все понял, Бог лишь ведает. Только в эту, крайне тяжелую для себя минуту, Богдан совершенно точно и отчаянно захотел к Мучителю. Под его защиту, в его руки, за его спину. Ему, как ребенку, захотелось укрыться в силе Леона, захотелось, чтобы большие, шершавые ладони обняли его лицо, как когда-то, подушечки больших пальцев приласкали щеки, губы, разгладили лоб и переносицу. Резкие, четко очерченные губы прошептали слова поддержки и участия, а потом решительно прижались к его губам …. Богдан так ясно представил лицо Леона. Высокий лоб, жесткие на вид, но приятные на ощупь черные прямые волосы, нос с роскошной горбинкой, жестко поджатый рот, четкие скулы, темно-синие, густые, непроницаемые глаза. Парень аж задрожал всем телом, галлюцинация была слишком явной, рукой дотянись и почувствуешь. И его неожиданно отпустило. Тошнота прошла, стало легче дышать, он сумел поменять положение тела и вновь ощутил, что способен бороться. Теперь у него была зацепка: выбраться из этого адова котла и сказать, глядя в почти черные, сумрачные глаза, что ненавидит всей душой. Что, нахрен, это он, может быть, и свободен, а вот Леон ни хера не свободен - никто его нахрен не отпускал!!!! Его везли куда-то сутки, не меньше. Пару раз тормозили. Молчаливый мужик, явно русской наружности, с рябым лицом, небритостью и носом-картофелиной, вытряхивал Богдана из салона, развязывал ноги, бросал лаконичное: "Ссы!", потом снова затаскивал внутрь, связывал ноги, развязывал руки, вытаскивал кляп, совал в сведенные конечности бутылку воды и ломоть хлеба. Под тяжелым взглядом, Богдан честно пытался есть, но почти не получалось. Пить вот хотелось страшно. Но он боялся много пить, потому что не мог предположить следующую остановку. Смачивал горло, кусал пару раз невкусную булку, и круг замыкался: возвращался на место жесткий кляп, руки фиксировались, теперь уже спереди, но легче от этого не становилось. Богдан за время коротких остановок никак не мог уловить, где они находятся. Кричать смысла не было, вокруг был лес и ночь. Ночь была везде. Внутри она заполнила все. Богдан чувствовал только, что его не собираются убивать – не сейчас, во всяком случае, слишком много возни затеяли. Но что-то нехорошее ему готовят, куда-то тащат, с какой-то целью. Мысли очень плохо концентрировались, расползаясь, как сонные мухи. Организм, пережив сильнейший стресс, сдулся, обессиленный, и парень впал в амебообразное состояние, не находя решимости, чтобы бороться. Единственный раз за это стремное путешествие он оживился и обнадежился. Машина внезапно затормозила. Последняя остановка была примерно три часа назад, неужели приехали? Сердце заколотилось, ладони, прижатые друг к другу, вспотели. Снаружи послышались голоса, а двери распахнулись. - Вот, видишь, фрукты везем. Вот накладные, как положено, читай, начальник, - узнал Богдан голос своего надсмотрщика, того который "ссать" приказывал. Явно был еще один, потому что машина шла без остановок, значит, они менялись. Менты, родненькие! Господи, они в России! Дома!!! И их тормознули для проверки! Божебожебоже!!! Богдан, не давая себе времени посмаковать эту счастливую до невозможности мысль, откуда только силы взял, начал, как гусеница двигаться по узкому проходу между коробок к тем, что загораживали ему выход, а его самого от спасительного взгляда полицейского. Выпнуть их под ноги стоящим снаружи "Ссы" и менту, и он свободен! Руки впереди страшно мешали, затекшее тело отказывало, отчаяние накатывало волнами, вот еще чуть-чуть, еще капельку. Одновременно с тем, как Богдан коснулся кончиком кеды фанерного бока, двери захлопнулись, как крышка гроба упала. И только потом, через пару часов тряской езды, Богдан осознал, что даже не пытался кричать. Возможно, его мычание услышали бы. Было слишком поздно жалеть об этом. Все силы ушли на то, чтобы успеть шумнуть, сдвинув ящики. Оставшийся путь он проделал в полузабытьи. Нет, не дремал даже, а будто отключился, но все видел вокруг, а главное, чувствовал. Расстройство от неудачи приобрело в его голове поистине вселенские масштабы, парень вновь сдулся и никак не мог сообразить, почему оказался в России, куда его могут везти, что ему еще предстоит пережить. В затуманенном и измотанном сознании вдруг всплыл антитеррористический плакат, который он видел давным-давно в поликлинике Москвы, куда пришел делать прививку от гриппа. Первое, что там красочно советовали, если угораздило попасть в заложники – это не паниковать и взять себя в руки. Тогда Богдан попытался представить, как это не паниковать усилием воли, когда над тобой нависла смертельная опасность? Забавные советы, далекие от реальности. Сейчас же не паниковать получалось прекрасно – он просто ничего не чувствовал и не хотел. ******************************************** И все-таки тело, даже в крайне неудобном положении и в состоянии жесткого стресса, смогло немного оклематься. Когда машина остановилась после нескольких часов беспрерывной езды, Богдан понял: приехали. И в целом, приготовился выживать. Его неласково вынули и, не развязывая, закинули на плечо. Сделал это здоровенный мужик в камуфляже и с бородищей в пол-лица. Перевернутый лесной мир и специфический, военизированный провожатый прояснили картину полностью – Богдан попал в лагерь незаконного формирования, расположенный, очевидно, на приграничной с Россией территории, судя по репликам, звучащим вокруг. Золотарев не понимал языка, слова и фразы были тарабарскими и какими-то каркающими, но время от времени, пока парня таранили куда-то, проскальзывал и родной, русский мат, который странным образом подбадривал и заставлял Богдана во что-то верить, например, в то, что даже здесь он сможет найти своих. Пристанищем парня стала захламлённая хибарка с парой маленьких окон. Внутри имелся очаг, две лежанки, какие-то вещи, тюки, коробки. На одну из импровизированных постелей тюремщик и свалил Богдана, распутал его из веревок, освободил, наконец, рот. Пленник тут же заозирался, разминая руки и дергая ногами, план побега начал формироваться в его голове. Главное, вести себя спокойно, со всем соглашаться, получить как можно больше информации о месте, где находится. И делать ноги. Эта мысль стала последней в бедовой голове парня, он даже не заметил, как молчаливый монстр вкатил в мышцу на руке какую-то хрень. Судя по тому, как плохо было Богдану после того, как он пришел в себя, длилась его бессознанка долго. Лежал он все на той же подстилке, куда свалили. Голова кружилась, тошнило, сил не было совершенно, в глазах даже не двоилось – троилось. Он потратил кучу времени на то, чтобы обуздать взбесившийся вестибулярный аппарат и не проблеваться, потому что выплюнул бы точно свои кишки - еды в желудке не было так давно, что он ссохся. Через целую вечность картинка стала более-менее резкой, и Богдан тут же наткнулся на внимательный взгляд черных, как пропасть, глаз. Рядом с ним на корточках сидел мужик, вот прямо такой, как в кино – настоящий головорез. На башке черная бандана, кудрявая бородища, густые брови, черные шмотки – полный комплект. Богдан уже не боялся, сил на это не было. Мужик внимательно его оглядывал и молчал, ждал чего-то. Парень попробовал закрыть глаза в надежде, что беспокоящий образ исчезнет – хрен там, голова закружилась еще сильнее, рискнул пошевелиться – с места не получилось сдвинуться. - Очухался? – скучающий, густой бас раздался прямо в пустой голове Богдана. Вот и глючит уже потихоньку. - Слушай меня, как следует, - четко, медленно продолжали звучать слова, как метроном. – Тебе очень повезло, что ты здесь. Мы – твоя семья, я – твой брат. Ты – мой брат. Ты сейчас поешь, потом поспишь. Потом мы с тобой снова встретимся. Поговорим. Богдан, кажется, уже спал. Он будто увязал в странной трясине, сознание уплывало, ничего не хотелось. - Эй, - за плечо ощутимо трясли, выдергивая из уютного беспамятства. – Давай, поднимайся, ешь! Богдана грубовато вздернули вверх, усадили, но вот глаза открыть не помогли, а сам он не справлялся. Так бы и продолжил дремать, если бы щеки не обожгли хлесткие удары. - Ты слышишь меня? Видишь? Журналист разлепил-таки свинцовые веки, с усилием наведя резкость: в кадре вновь замаячил уже знакомый головорез. - На, - в слабые руки ткнулась жестяная миска, приятно теплая. Богдан бездумно грел руки. Есть ему уже не хотелось, он и не помнил, когда делал это в последний раз. Как это, есть? Надо бы подумать, что с ним, явно же что-то не то, но и на это сил не было. - Ешь, сказал! Хотелось, чтобы головорез ушел или хотя бы прекратил орать, поэтому только поставил миску на колени, с сожалением выпустив из рук блаженное тепло, и попробовал ее содержимое. Похлебка что ли? Вялый, сонный, безразличный, Богдан съел почти весь суп, и вновь задремал, устав от однотипной работы ложкой. Еда стала для него пищевым ударом, проснулся парень, судя по ощущениям, только на следующий день. Чувствовал себя он более-менее сносно. Голова не кружилась, она будто освободилась от тягучей мути. Эти козлы, походу, вкололи ему что-то наркотическое. Так, надо пользоваться моментом и обдумать все. Зачем его притащили сюда, что им нужно, как правильно себя вести? "Брат". Вчерашний головорез так его называл, кажется, его вербовать собрались? Надо усыпить их бдительность, вести себя покорно и узнать как можно больше о том, где он, и что от него хотят. И у него почти получилось. Не успел Богдан провести ревизию тела и сознания, как к нему пожаловали сразу несколько человек. Процессию возглавлял вчерашний знакомец, вернее, незнакомец. Короче, узнал его Богдан по черной бандане. Остальные двое выглядели менее устрашающе, камуфляжная одежда и берцы – вот и все, что указывало на их принадлежность к боевикам. Или не указывало. Бог знает. Собственно, они явились именно за этим – отвадить русского от его Бога. Взялись за него мощно, профессионально, даже красиво, можно сказать. На разные голоса воспевали достоинства мусульманства, объясняли, почему Аллах выбрал именно его, замухрышечного журналистишку, спас можно сказать от черноты неверия. Богдан даже заслушивался, пафосные и не очень речи отскакивали от него, как от стенки горох. Богдан верил в Бога - изначально. Знал свое место на земле, любил себя и родных, у него все было хорошо, чтобы вот так, со страху и от неизвестности повернуться мозгами и стать мусульманином. У Золотарева было лишь одно слабое место. Но никто на этом свете, и уж точно здесь об этом не знал. Видимо, он и умрет с этим самым проклятым местом, с рубцом на сердце, оставленном Вышецевым. ************************************************************ Он следовал довольно долго тем путем, который выбрал: делать вид, что поддается и внимает. Только эти твари не говорили, зачем им нужно именно Богдана переквалифицировать из христиан в исламисты. Как боевая единица – он был ни о чем. Тогда зачем столько усилий? Его кормили, не били, правда, никуда не выпускали, даже в туалет он ходил тут же – в своей тюрьме, в ведро, и много-много времени беседовали. Золотарев остановился на том, что за него ждут выкуп, а пока ждут - тренируются зомбировать и агитировать. Прошло больше двух месяцев точно с начала его обработки: Богдан в какой-то момент догадался выскребать царапины за изголовьем своей лежанки. Сейчас их было 67. Совсем наступила зима. Парень страшно мерз. Печка, больше дымившая, чем греющая – не спасала, особенно по ночам, когда мороз пробирал до самого теплого в нем – еще живого сердца. А он продолжал жить и любить эту жизнь, потому что не мог по-другому, не умел, не знал, как это: озлобиться, обвинить все и вся и сломаться в конечном итоге. А еще он хотел выбраться, вырваться отсюда максимально здоровым психически, чтобы взглянуть в темно-синие, как летнее ночное небо глаза и высказать в их бездну все, что накопил. Леон поселился в его голове в первую же ночь, проведенную здесь в сознании. Собственно, он никогда и не покидал ее, оккупировав с первого, такого далекого сейчас взгляда в телецентре. Так или иначе, Богдан всегда думал о своем бывшем начальнике. О своем бывшем …. И даже не столько вспоминал и переигрывал каждый раз по-новому то, что у них было, сколько жил, оттененный тем, как бы отнесся к тому или иному его поступку Леон, чтобы сказал, чтобы сделал. Жизнью своей он хотел угодить Вышецеву, стремился к тому, чтобы далекий бывший любовник и хозяин признал его, вообще знал о нем и о его успехах. А теперь, с окончательной потерей связи между ними, изменилось все. И ощущение Леона в собственной голове, прежде всего. Парень чувствовал его так, словно мужчина был рядом. Одобрял, подбадривал, верил в него. Любил его .... Наверное, Богдан с самого начала сошел с ума, потому что как иначе объяснить эту странную твердую уверенность в том, что Леону небезразлична его судьба? Только Бог, до сих пор не покидающий мальчишку, знал, как тосковал Богдан, свернувшись в комочек на жесткой, ледяной подстилке, как скучал по сильным, всезнающим рукам, по грубоватому, хриплому шепоту, по мощной, всеобъемлющей защите. Да, Леон мог бы его спасти! Богдан не дал себе даже права сомневаться в этом. Именно она, уверенность в Леоне, и оставила его в живых тогда, когда за него принялись всерьез. Наверное, он вел себя правильно в понимании "братьев", потому что его вывели на другой уровень – в какой-то момент притащили на беседу к более высоким чинам в бандитском поселении. Перед ним, наконец, вскрыли все карты. Действительно, русский парень оказался в глухом лесном ауле не просто так, а по делу. И не за выкуп его держали здесь. Его миссия была гораздо ответственнее и сложнее, чем заработать денег для банды. Богдан Золотарев, российский журналист, принявший мусульманство, должен стать проводником Аллаха, вернуться домой, собрать пресс-конференцию … и взорвать себя в прямом эфире. Богдан сразу понял две вещи: эти люди больны на весь небольшой объем мозга в головах, и они полные придурки, раз придумали такой бред, и еще: пора вскрываться. Ломать комедию дальше смысла не было – она полностью зашла в тупик. Он прямым текстом послал идеологов на хер, четко понимая, что жить ему недолго. Но парни попались упертые. В тот день его первый раз жестоко избили. Богдан перестал есть, просто не мог. А когда смог, моментально уплыл в туманные дали. Суки, снова дали ему наркотик. Оклемавшись, он стал отказываться от еды, его снова избили. Пришлось есть, рискуя подсесть. Еще и простуда добавилась, которая потом перешла в пневмонию. Вечная мерзлота, голод, стресс подорвали иммунитет здорового парня, не знавшего лекарств и больниц, медленно, но верно. Теперь он был все время, как обложенный ватой, отупевший, безразличный ко всему, на грани жизни и смерти. Суки, по всей видимости, мозгами точно не отличались – не смогли спрогнозировать эффект. Желая получить покорного солдатика, добились лишь беспрестанно клюющего носом, дохающего парня со стеклянными глазами. Как он выжил, оставалось загадкой. Он почти все время бредил, выплывая время от времени из бессознанки. Видимо, его кто-то выхаживал. В его келье пахло какими-то травами, лекарствами, но сам процесс лечения прошел мимо сознания Богдана. В бреду он звал Леона. Леон манил к себе там в потусторонней реальности, обещал любовь и поддержку, просил еще чуть-чуть потерпеть. Очнувшись, Богдан твердо был уверен: Леону он нужен! Не только он сам сходит с ума от надежды, но и Мучитель. Парень решил выжить во что бы то ни стало. А потом набраться сил и помочь им встретиться. Он сделает то, что должен был с самого начала. Станет тем, кого хочет Леон: ласковой послушной собачкой, он полюбит боль, он всегда будет снизу …. Первый раз Богдан попробовал сбежать сразу после болезни. Стояла ранняя весна. Он и сам не понял, как решился на это, да как смог. У обессиленного, измученного, оголодавшего мальчишки шансов покинуть охраняемый лагерь не было, помогло, наверное, только то, что за время болезни над ним ослабили контроль, не ожидая выкрутасов от почти трупа. Его поймали быстро. Богдану словно напрочь отказала привычная по жизни удача. И пятидесяти метров от лагеря не отполз, как попал в капкан. Тяжелый, злой, на волков. Чудом ногу сразу не отхряпало, но повредил он ее чудовищно. Нашли его почти сразу, шли следом – поэтому не истек кровью и не стал добычей все тех же милых лесных собачек. Вторую попытку Богдан предпринял через новые 52 черточки. На этот раз бедняга ухромал почти на два километра. Нога болела, перед глазами стояла мутная пелена, грудь рвало надсадным кашлем, но он несся, ревя и размазывая сопли по осунувшемуся лицу. Бежал до тех пор, пока не свалился кулем, запнувшись о ебаную ветку. Встать быстро не смог. Так его и настигли. Ему-то в ярости, обиде и страстной жажде жить казалось, что он быстро чешет прочь от страшного места в еще более страшную неизвестность, на самом деле он тащился со скоростью инвалида с ходунками, подволакивая едва сросшуюся конечность. В наказание его не просто избили. Несколько часов твари издевались над ним и подвергали настоящим пыткам. Выкручивали и ломали пальцы и руки, дергали и растягивали, обваривали кипятком. Он терял сознание и приходил в себя, молясь, чтобы это скорее закончилось. Насовсем. Баста. Ничего не чувствовал. Только Боль. Но тот, кто Сверху, еще не закончил с ним. И Богдан полностью пришел в себя. Вокруг была тьма. Густая и сырая. Живая. Она обняла худенькое, измученной тельце, баюкая в своей постоянности. Ему стало почти хорошо. Вот, наверное, какая она – смерть, потому что ничего больше не пугало. А потом он услышал голос. Красивый, слегка хрипловатый, насыщенный, но тихий бас зазвучал прямо в центре пустой черепной коробки. Голос был очень знакомым, родным. Он дарил покой. Он звал Богдана. Приходить в чувство не хотелось, а вот плыть на волнах чарующего голоса очень даже. И Богдан плыл, таял, просил, чтобы не замолкал. Не уходил. Не бросал его. И он не бросал. Выводил из коматозного забытья. Шептал, что лучше него, Богдана, никого нет на свете. Умолял еще потерпеть: скоро все закончится. Богдан и так это знал. Он начал считать минуты, когда понял, что все еще жив. Той жизни оставалось в нем на два понедельника. Смутно он понимал, что сидит, вернее, валяется комком на дне грубо вырытой ямы. К ее краю временами подходили все те же "добрые братья", бросали ему куски хлеба, как собаке и пластиковую бутыль с водой. И говорили, говорили, говорили. Преимущественно о том, что парень покинет яму только на условиях бандитов. Но их тупые речитативы уже не могли заглушить голос Леона внутри. Из всех чувств и эмоций у Богдана остался один крючок: он умрет совсем скоро, почти счастливым, слушая Леона в голове. ***************************************** Он дошел до своего предела. Еще пара движений и все. Даже шевелиться не мог. Тьма вдруг не просто заговорила, как Леон, она вроде и очертания любимого человека приобрела. И подступила совсем вплотную. И обняла крепко. А потом Богдан полетел. Медленно и больно. От боли, такой, казалось, привычной он распахнул глаза и первое, что увидел - это звезды. Большие, горячие. Звезды назвали его по имени. А потом стиснули в объятиях. И он умер.