G.O.G.R.

На следующий день Пётр Иванович уже просматривал результаты всех экспертиз, которые были проведены в палате Шубина — Свиреева, а так же — результаты медицинского обследования Соколова, Борисюка и гипнотизёра Лисичкина. А результаты были ошеломляющими… нет, они просто разили наповал! Эксперты не нашли никаких следов того, кто бы мог похитить Свиреева! Он не оставил ни единого отпечатка — даже на ручке двери — и не наследил на полу. Вообще, будто бы не пришёл, не зашёл, как заходят люди, а материализовался из ниоткуда. И сразу же в голову Петра Ивановича начала забираться невероятная фантастика: «Он не пришёл, а просто появился» — так говорил Карпец. Потом появился «Поливаевский мужик», который будто бы умеет летать, и Анна Лютченко, которая мистическим образом преодолела дружинников и — опять затерялась, забрав вещички. А потом — вспомнилась видеосъёмка из «Дубка», где Тень вдруг исчезает из кадра до того, как до него долетит пуля «Кашалотовой креветки». Кстати, экспертиза плёнки монтаж не нашла — всё верно и, если верить этой записи, то мистический незнакомец по кличке Тень умеет растворяться в пространстве… А может быть, в палату и не проникал посторонний. Тогда Шубин самостоятельно дематериализовался, поборов запертую дверь и охрану. Лисичкина никто не бил — так же, как и Борисюка с Соколовым. Ни у кого из них не осталось никаких побоев, и головки у всех троих оказались здоровые и чистенькие. То есть, их не оглушили, а просто заставили заснуть. Серёгин скрипел мозгами, а гипнотизёр Лисичкин в это время, несмотря на то, что сам оказался потерпевшим — сидел в свободном кабинете и пытался добиться от Борисюка, Соколова и Никольцева каких-нибудь показаний. Плохо, что он не умеет гипнотизировать сам себя… Пётр Иванович подпёр голову двумя руками и уже глядел на разложенные перед собою на столе бумаги, как на каких-то проклятых врагов, которые не дают ему полноценно жить и работать. Надо же такое — привидения проказничают… Вдруг где-то в коридоре внезапно зародился некий гвалт, началось хлопанье дверей, затопотали шаги, загудели голоса. Потревоженный Серёгин вздрогнул, вскинул голову, и тут же гвалт из коридора ворвался к нему в кабинет, начавшись с громкого скрипа двери. Порождал его гипнотизёр Лисичкин. Столкнув с дороги дверь, он неожиданно вырос на пороге и, размахивая руками, начал кричать: — Да что же это такое, господи, боже мой?! Я уже ничего не понимаю! Я уже ничего не могу! Он подскочил к столу Серёгина и шваркнул некую захватанную и мятую бумагу прямо на результаты экспертизы из палаты Шубина. — Что случилось, Лисичкин? — опешил Пётр Иванович, привстав из-за стола. — А вы посмотрите! — пискнул Лисичкин, сделав такое лицо, словно бы наелся протухших яиц. Серёгин осторожно взял бумагу Лисичкина и поднёс её к глазам. С одной стороны листа шариковой ручкой нацарапан корявенький рисунок: свинюшка с лисьим хвостом и подпись: «Лисичкин». Серёгин не нашёлся, что сказать, и только вопросительно уставился на взмокшего гипнотизёра. Лисичкин принялся отчаянно объяснять, выкрикивая и жестикулируя. Пётр Иванович понял его с трудом. Оказалось, что «Мефистофель Фаустович» пытался заставить Борисюка под гипнозом нарисовать того, кто заходил в палату пропавшего Свиреева — Шубина. А Борисюк изобразил вот эту карикатуру. — А теперь переверните её! — потребовал Лисичкин, скрестив руки на груди, словно император Бонапарт. Пётр Иванович послушно перевернул и увидел, что с другой стороны листа Лисичкин плохим, пропускающим стержнем нацарапал заявление об уходе. — Но?.. — попытался спросить Серёгин, но Лисичкин опередил его, издав такую речь: — Я здесь уже совсем выдохся! Я похудел на восемь килограммов! Я не могу понять, что с ними сделали, я не знаю, почему они исчезают! У меня теперь кошмары! Этот ваш Интермеццо только блеет, а меня едва не убили из-за вашего бомжа! Я увольняюсь, потому что не могу работать в таких условиях! Пётр Иванович пытался объяснить Лисичкину, что он не рассматривает заявления об уходе, что с таким заявлением нужно идти к начальнику. А ещё — посоветовал обиженному гипнотизёру переписать заявление хорошей ручкой на чистый лист. Начальник райотдела Недобежкин страдал дальнозоркостью, читал в очках и не переносил блеклые чернила. Но Лисичкин никак не хотел внимать голосу разума в лице Серёгина, а твердолобо настаивал: — Подпишите, я больше не могу! Серёгину ничего больше не оставалось, кроме как накарябать под косолапым текстом Лисичкина витиеватую безликую козюлю и выдать её за свою подпись. — Я вас уволил, — пробормотал Серёгин, возвращая невменяемому гипнотизёру «подписанное» «заявление». — Но, всё равно, когда успокоитесь — вы должны будете написать второе заявление на имя начальника отделения. Пётр Иванович был уверен, что, успокоившись, Лисичкин одумается и не станет более писать заявлений, а примется за работу. Взяв свой мятый лист, Лисичкин уковылял обратно в коридор, из которого возник, а Серёгин снова склонился над результатами экспертизы из палаты и принялся искать рациональное решение в океане небывалых «уфологических» гипотез. А ведь Шубин так и не сказал — ни Серёгину, ни Лисичкину — куда он задевал исчезнувшего пропойцу Кубарева. Сидоров опаздывал на работу уже на полчаса, и Серёгин собрался звонить ему и спрашивать, куда он запропастился. Пётр Иванович только протянул руку к телефонной трубке, как телефон ожил самостоятельно и выдал звонкий весёлый звонок. Серёгин от неожиданности даже испугался и отдёрнул руку от телефона, словно тот, действительно, сделался живым и начал прыгать по столу. Взяв трубку, Серёгин поинтересовался: — Алё? Звонил Петру Ивановичу не Сидоров, а Мирный. Участковый с Гладковки рассказал Серёгину интересную историю. «Макромицет» Грибок, которого Мирный до сих пор держал у себя в обезьяннике, надеясь вытрясти из него правду о «чертях» из штольни, начал вести себя крайне странно. Временами он впадал в некий транс и начинал цитировать Уголовный Кодекс. — Уголовный Кодекс? — изумился Серёгин. — Ага, — подтвердил из телефонной трубки Мирный. — И знаете, что? Когда он цитирует, он не гугнявит и не использует «паразиты», а болтает, как Цицерон — у него слова песней льются! А когда прекращаются у него эти «припадки» — снова: «бэ — мэ», как бык какой-то. — И давно с ним это происходит? — поинтересовался Пётр Иванович. Оказалось, что недавно. В обезьяннике Грибок сидел в одной камере с двумя агрессивными фашистоподобными рокерами — потому что больше не было места. Эти два маргинала частенько «стучали» бомжику по «тыкве». Вот и «камлания» у него начались с тех пор, как рокеры, не рассчитав силушки, залепили Грибку так, что лишили его сознания на полчаса. — Я его уже отсадил от них, чтобы не покалечили совсем, — говорил Мирный. — Но вот, с тех пор, он и «шаманит» потихоньку. Пётр Иванович заинтересовался неадекватным поведением полудикого бомжика Грибка. И поэтому взял служебную машину и поехал к Мирному. Бородатый Грибок сидел в отдельном зарешеченном закуточке, словно африканский примат в клетке зоопарка. Сейчас он выглядел вполне нормально — для бомжа — и шумно сёрбал из алюминиевой миски «Швидкосуп» из пакетика. — Вот, — сказал Мирный, указав на кушающего Грибка. — Смотрите: он обычно, где-то в полдень «шаманит». Из соседнего «загона» хищно зыркали и скалились два покрытых пирсингом неформала. Один был брит налысо, а второй — имел косицу, как у Варвары-Красы. Кожаные куртки у обоих трещали на могучих плечах — такие любят «таскать железо» под тяжёлую музыку. Интересно, каким образом совсем не крупный участковый Мирный ухитрился их изловить? Грибок съел весь растворимый суп и отставил миску в сторонку прямо на пол. Потом — встал с лавки и потоптался на месте с ноги на ногу. — Уух! — сказал он, увидев Серёгина около своей «клетки». — Кормёж — у! — и выставил вперёд большой палец, мол, круто. — Это те не мутанты, горькие, как змей! — Грибок похлопал «передней лапой» по впалому животу, завешенному грязноватой рваной футболкой и такой же курткой. — Хайль Гитлер! — гавкнул «на своей волне» один неформал из соседнего загона. — Зиг Хайль! — излаял второй, подняв вверх правую руку. — Тоже «шаманят», — пояснил Мирный, кивнув на соседей Грибка. — Они тут все двинутые — кто на чём. — У, репу разнесу! — пригрозил неформалам отгороженный решёткой и коридором Грибок. — Ещё хлебало раззявишь — развалю грызло! Грызть не будешь, а только блеять и соплю гонять, сайгак мороженный! Неформалы разъярились, зарычали, затрясли решётку, собираясь высадить её и добраться до Грибка, который из своей камеры крутил им дули. — Цыц! — прикрикнул на всех троих Мирный. — А то парочку краж пришью и упрячу далеко и надолго! Неформалы сразу же приструнились, умолкли и отползли от решётки к дальней стенке своего «загона». — Во, во, ползи! — одобрил Грибок, издав отрыжку. — А то грызло… Потом он раскрыл рот, собираясь, видно, ещё что-нибудь сказать, но вдруг подкатил глазки, рухнул на пол, раскидав ручки с ножками, и изрёк каким-то не своим голосом: — Часть первая статьи сто пятой Уголовного Кодекса: «Убийство» — от пяти до двадцати пяти лет… — потом он как-то весь затрясся на полу, пару раз мукнул и снова продолжил изрекать: — Часть четвёртая статьи сто одиннадцатой Уголовного Кодекса: «Умышленное причинение тяжкого вреда здоровью, опасного для жизни человека» — от пяти до двадцати пяти лет… — Вот, видите, — пробормотал Мирный, разглядывая лежащего на полу Грибка. — «Шаманит». — Действительно, — Серёгин почесал голову. — И говорит так… Не по-бомжицки… Неформалы опять приблизились к решётке и молча, наблюдали за переменившимся Грибком. — Снова быкует! — прокомментировал один. — Козлит! — подтвердил другой. — Цыц! — буркнул Мирный, прислушиваясь к речам Грибка. — Часть вторая статьи двести двадцать восьмой Уголовного Кодекса: «Незаконное изготовление, приобретение, перевозка, либо сбыт наркотических средств» — от двух до пяти лет, — снова проявил свои знания Грибок. Серёгин уже не ведал, что и думать. Человек не может рассказывать то, чего никогда не знал. Грибок имеет некий секрет — это уж точно. — А кем он раньше был? — осведомился Серёгин у Мирного, в то время, как Грибок от уголовного кодекса перешёл к цитированию юриста Кони. — А я и не знаю, — пожал плечами Мирный. — Он вообще-то недавно у меня на участке появился — года не прошло… Я пытался добиться от него, кто он и откуда. А он что-то мычит и мычит — не поймёшь. То ли — «ку-ку», — участковый повертел указательным пальцем у виска. — «Нет такого падшего, в котором был бы безвозвратно утерян человеческий образ», — выскочило из Грибка заумным тоном настоящего юриста. Пётр Иванович только выкруглил глазки и думал о том, что надо бы показать этого субъекта Лисичкину. Грибок вдруг замолк. Мирный сказал, что он сейчас выйдет из транса, но бомжик почему-то не вышел. Он продолжал лежать на полу, сучил ногами и дёргал руками, крякал, как какой-то дикий селезень, потревоженный охотником. — Не везите меня в Верхние Лягуши! — прорвалось вдруг сквозь кряканье. — Нет, нет, не хочу, оставьте меня в покое… Что происходит… Кто вы такие?! Я не поеду в багажнике — это нарушение прав человека!.. Меня возили в Верхние Лягуши… Возили! — орал Грибок, явно превратившись в кого-то другого, чей словарный запас был в несколько раз больше, чем тот, какой был у стандартного Грибка. Услыхав слова «Верхние Лягуши», Пётр Иванович лишь укрепился в своём желании показать его Лисичкину. Эта деревушка уже столько раз «засветилась»: и Шубин, и Грибок, и… Зайцев! Между тем Грибок приходил в себя. Он опять затих, потом — сел, захлопал глазками и выплюнул свое типичное слово: — Уух! — Раскозлился! — встрял со своим замечанием лысый неформал. — Ага, пробыковал! — подтвердил имеющий косицу. — Цыц! — цыкнул на них Серёгин, а потом сказал Мирному: — Я его к себе, в райотдел отвезу. Там у нас гипнотизёр есть. Похоже, что этот твой Грибок под гипнозом, как и Шубин. А у нас «галдовальник » толковый — из Киева пригласили — может, расколет. Серёгин чуть ли не сгрёб Грибка в охапку — так усердно он конвоировал бомжика из обезьянника в коридор. Под гыгыканье мандригалов, мол, «на зону отправляют козлика», бомж Грибок в наручниках покинул ОПОП и уселся на заднее сиденье «Самары» Серёгина.