G.O.G.R.

Врач и уборщица оставались на месте: порча не позволяла им никуда откочевать из морга. Узрев их, майор Кораблинский даже спрятался за широкую спину Никанора Семёнова: видимо, примерил на себя их козье состояние. Никанор Семёнов же не выдал ни одной эмоции. Сохраняя на лице бездушную маску андроида, он приблизился к врачу и присел перед ним на корточки. Никанор Семёнов что-то шепнул врачу на ухо, и тот, как по волшебству заткнул козий «фонтан», заморгал ожившими глазами и осведомился: - Где я?? «Он знает «петушиное слово»!» - невольно пронеслось в голове у Серёгина. Серёгину было поручено вести скрупулёзный протокол происходящего, и он пожалел о том, что не услышал, что именно прошептал Никанор Семёнов. Но ничего, это можно будет потом тихонечко выведать у врача. - С вами всё в порядке, вы на своём рабочем месте, - тоном психолога успокаивал врача Никанор Семёнов. - Нет, ничего не в порядке! – внезапно набросился на него врач и вскочил на ноги. – У меня тут ЧП случилось, а вы заговариваете мне зубы! Меня под суд подставят, если узнают! Жмура менты привезли… Менты! Привезли, и сказали, вскрыть! А он ушёл! Менты! Господи, бедная моя голова! Врач визжал убийственно громко, оглашая препараторскую и коридор, порождая бесноватое, дьявольское эхо. Серёгин не успевал записывать всё, что он тараторит, и поэтому включил диктофон. - Я только подошёл, а он встал на ноги и убрался! – визжал врач, а по спине Серёгина гарцевали кусачие мурашки мистического ужаса. «Верхнелягушинский чёрт»… Да, действительно, этот Генрих Артерран дьявол, он страшен в своих деяниях, и его не убьёт даже пуля… Или нужна золотая пуля?.. Врач бы так до завтра разрывался, повторяя одно и то же по пятнадцать раз, если бы Никанор Семёнов не отрубил все его откровения строгим приказом: - Молчать! Врач икнул и опять повалился на пол. Никанор Семёнов повернулся лицом к опешившим Недобежкину и Серёгину, скрестил на груди руки, сдвинул брови и выдержал многозначительную молчаливую паузу. Сейчас он возвышался грозной скалой в неживом свете бестеневой лампы, которую так никто и не выключил. Петру Ивановичу даже почудилось, над его головой с треском полыхают молнии Перуна. - Слышали? – осведомился Никанор Семёнов сразу у всех. Майор Кораблинский почувствовал, как вся его милицейская смелость улетучилась, уступив место религиозному ужасу тёмного средневекового холопа. Он едва доковылял до притаившегося в углу низкого стула и водворил на него свою обмякшую, почти парализованную персону. Серёгину тоже захотелось сесть, однако других стульев в препараторской не оказалось. Да и вообще – Серёгин не трус, как этот Кораблинский Грибок. - Слышали, - Недобежкин тоже пытался сохранить спокойствие. – Но мне лично эти вопли ничего не доказали. Вы могли внушить ему, что угодно. Ладно, давайте, пушите уборщицу! - «Пушите»? – не понял «терминологию» Никанор Семёнов. – Что значит это «Пушите»? – в его голосе послышалось возмущение, будто бы его оскорбили. - Заставьте её говорить! – пояснил Недобежкин, изо всех сил стараясь казаться бесстрастным, как памятник Джону Юзу. Но Серёгин отлично понимал, что начальник уже начинает психовать. Никанор Семёнов промолчал и шагнул к мокрой уборщице, что распласталась на полу и блеяла, блеяла – аж похудела. Пётр Иванович улучил момент, когда все отвернулись от врача, и как бы ненароком подошёл к нему. Врач уже практически оправился от «порчи»: он сидел, молча и только лупал перепуганными глазами. Но едва к нему приблизился Серёгин – он вцепился ему в воротник дрожащими руками и болезненно простонал: - Я под статью иду, а вы спрашиваете, есть ли у меня вопросы! Вы понимаете это, или нет?? Никанор Семёнов почему-то внезапно бросил уборщицу, совершил размашистый прыжок и оторвал от Серёгина скрюченные пальцы врача. - Так, в чём дело? – возмутился Недобежкин, которому не понравилось, что Никанор Семёнов забросил уборщицу блеять в бозе и втуне. - Я бы не рекомендовал никому трогать его. Если конечно, не хотите превратиться в козу, как он, - предостерёг Никанор Семёнов и усадил врача обратно на пол. – Эта «порча», как вы её называете, может передаваться от человека к человеку. - Чёрт… - буркнул милицейский начальник, который впервые узнал о заразности «звериной порчи». – Давайте, пушите, наконец, эту уборщицу, а то у меня уже вот такая голова! Никанор Семёнов вернулся к уборщице, но Пётр Иванович уже не слушал, что она там ему квохтала: он размышлял над словами врача. «Вы спрашиваете, есть ли у меня вопросы?» - простонал ему в ухо забацанный врач. Хотя, Никанор Семёнов ничего не спрашивал у него про «вопросы»… по крайней мере, вслух. - Я под статью иду… - плакал на полу врач. – Какая вам разница, есть ли у меня вопросы… Никанор Семёнов постоянно отвлекался от уборщицы и свирепо косился в сторону «попорченного» лекаря. А Пётр Иванович, внимательно наблюдая за этим «уполномоченным Интерпола», ясно видел на его пожилом лице бездну недовольства и злости. Кажется, его очень раздражает плач врача. Интересно, почему? «Есть ли у меня вопросы?» - слова врача никак не желали вылетать из головы Серёгина. Они навязчиво крутились, вернее, Серёгин сам их крутил, интуитивно чувствуя, что именно тут, в этом абсурдном вопле, и зарыта вожделенная «золотая собака», разгадка тайны. А потом вдруг вспомнился Кашалот – как он подписывал липовый договор после того, как Тень выдал слова: «Вопросы есть?». Пётр Иванович даже застыл с диктофоном в одной руке и с недописанным протоколом в другой. Всё, мыслительный процесс закончен, и догадки посыпались метеоритным дождём. Серёгину даже показалось на миг, что он контужен, потому что, нырнув в пучину собственных мыслей, он прекратил слышать и писк уборщицы, и рык Недобежкина, и отрывистые вопросы Никанора Семёнова. «Петушиное слово» Ежонкова, врач, «Вопросы есть?», Зайцев. Зайцев когда-то спросил у Серёгина по телефону: «Вопросы есть?»! Кашалот подписал фальшивую бумагу при этих словах! Да Пётр Иванович сам потерял волю, когда сегодня же утром Генрих Артерран осведомился, есть ли у него вопросы!!! Вот она «золотая собака»! Вот оно, «петушиное слово», которое долго и тщетно пытался выделить «суперагент» Ежонков из бестолкового блеяния и дурацких «быков», что выплёвывали ему заколдованные бедняги! «Вопросы есть?» - теперь Серёгин был абсолютно уверен в том, что именно эта короткая ёмкая фразочка и есть панацея от окаянной «звериной порчи». С виду Серёгин был абсолютно спокоен. Он просто стоял и держал диктофон, и любой смертный человек, не умеющий читать мысли, подумал бы, что Пётр Иванович всего-навсего записывает паническое квохтанье несчастной, испуганной адскими исчадьями уборщицы. С её слов, между прочим, выходила полная ахинея. Уборщица, вращая ошалелыми глазами, убеждала всех вокруг себя в том, что, убирая в мужском туалете, она внезапно узрела не то призрака, не то демона. «Демон» был закутан в «белую рясу», а потом – «вдруг исчез», оставив свою рясу уборщице на долгую память. Никанор Семёнов теперь требовал у неё эту «рясу», а уборщица дрожащей рукой показывала в коридор и божилась, что она лежит там на полу. Кстати, Пётр Иванович, когда пришёл в морг в первый раз, обнаружил в коридоре простыню. Уж не та ли простыня и есть «ряса»? Нет, Пётр Иванович не верит в демонов, и поэтому – склонился к прагматичной версии о том, что простыню уронили, или бросили те, кто похитил труп Генриха Артеррана. Да, именно ПОХИТИЛ, именно ТРУП, а не Генрих Артерран сам ушёл, как утверждает этот сумбурный Никанор Семёнов. А кто мог похитить труп? Зайцев. ЗАЙЦЕВ – вот единственный живой организатор «чёртовой банды». Пытается запугать всех, пустить по ложному следу несуществующих «демонов». Видит, что милиция глупо ведётся на дурацкую «чёртову» провокацию, вот и работает под «беса»: устраивает воскрешения, исчезновения, порчу и так далее. Но Серёгин не такой глупый, как думает Зайцев. Как только Серёгин вернётся в отделение – он разошлёт фотографию Зайцева и ориентировку на него по всем опорным пунктам в городе. И тогда посмотрим, кто победит – чёрт, или милиция. - Так, тащим этих козликов в отделение! – распорядился Недобежкин дальнейшей судьбой врача и уборщицы, а сам подумал о том, что у него в отделении и без этой «сладкой парочки» козликов предостаточно. Пётр Иванович запрятал диктофон в карман и отковырнул от пола дрожащего врача. Врач «продавал ды-ды» и лепетал ахинею про расстрел. Серёгин подтолкнул его к выходу, а врач вдруг хлопнулся на колени и принялся горячо умолять о том, чтобы ему не губили жизнь. - Поднимайся уже! – рассердился Серёгин, который насытился всеми этими сумасшедшими по самые уши. Врач запротестовал и тогда Пётр Иванович рассердился окончательно и применил силу. Заломив дрожащую руку врача за его взмокшую спину, он вывел его в коридор насильно. Никанор Семёнов спокойно наблюдал за ним и не проронил ни слова – видимо, наивно полагал, что они не добьются ни зги, ни от врача, ни от уборщицы. Но Серёгин-то вычислил «петушиное слово»! вот, что значит выдержка! Если кто-либо другой закричал бы о сенсационной догадке «во всё воронье горло», то Пётр Иванович предусмотрительно приберёг её на потом. - Кораблинский, чего расселся? – гремел между тем Недобежкин. – Давай, волоки уборщицу! Кораблинский же превратился в медузу. Он сидел на стуле, и ему казалось, что у него не тело, а прозрачный хрупкий студень, не ноги и руки, а слабосильные тонкие щупальца. Кого он может поволочь ими – щупальцами этими?! Майор Кораблинский не нашёл в себе сил даже на то, чтобы отлепиться от стула, и так и остался – бестолково восседать. - Чёрт! – злобно плюнул милицейский начальник и взялся за уборщицу собственной персоной. Пока Недобежкин справлялся с этой толстухой, выпихивая её из мертвенной неподвижной мглы на улицу – так с ног до головы пропотел, и по его щекам разлился пурпурный румянец. Никанор Семёнов шествовал за ним со спокойной улыбочкой Будды – наверное, торжествовал победу, не подозревая даже, что делит шкуру неубитого медведя. Последним из «царства мёртвых» выполз под солнышко Эдуард Кораблинский – ему стало не по себе сидеть в жутко «весёлой» компании усопших, вот он и выпростался к живым. Собираясь во второй раз наведаться в морг, Недобежкин взял не легковую машину, а микроавтобус «Газель», потому что не хотел бросать забацанных врача и уборщицу на произвол судьбы, а намеревался привезти обоих в отделение и допросить с Ежонковым и Вавёркиным. Микроавтобус до сих пор оставался выкрашенным по старинке: жёлтенький с синей поперечной полосой. Покуда разбирались с врачом и уборщицей – он дожидался на летнем солнышке, и когда Пётр Иванович вышел с врачом на улицу и увидел микроавтобус, то невольно подумал о том, как же нарядно и празднично он выглядит по сравнению с мрачным нутром морга. Пётр Иванович, запихнув врача в микроавтобус Недобежкина, ещё вернулся в тёмно-зелёный коридор и забрал простыню, как вещественное доказательство. Серёгин был уверен в том, что на простыне обязательно найдутся отпечатки пальчиков Зайцева – а кто же ещё мог разыграть весь этот «триллер» с исчезновением тела? Только Зайцев. Может быть, один, а может быть, и на пару с Интермеццо… - Давайте, гражданка, садитесь! – Недобежкин пытался водворить в салон микроавтобуса уборщицу. Однако та – на редкость суеверная особа – обезумела от мистического ужаса пред «звериной порчей», думала, что её абдуцируют черти и мёртвой хваткой вцепилась в дверцу, заклинившись на полдороги. Да ещё и верещала страшным, визгливым и скрипучим голосом: - Изыйди, демон! Чур-чура! Чур-чура! – и отбивалась от Недобежкина ногами. На её вопли начали сходиться праздные зеваки: тёплым вечерком летней субботы тут, среди утопающих в цветущей природе, старых корпусов больницы Калинина, вертелись сонмы гуляк. Одни гуляки были настроены романтично, шли за ручку и поминутно друг дружку целовали. Зато другие – наоборот, ни капельки романтики в себе не несли. Они дожидались темноты лишь с одной целью: вытащить стартовый пистолет или ножик и устроить романтикам весёленький гоп-стоп. Зеваки стояли по одному, по двое и небольшими кучками, вперившись в воюющего с уборщицей Недобежкина и оживлённо перешёптывались между собой. Недобежкин хотел их разогнать, но не мог из-за лягающейся уборщицы. Никанор Семёнов никак на них не реагировал и не помогал Недобежкину. Майор Кораблинский самоустранился, скрывшись во чреве микроавтобуса. Только Серёгин, справившись с простынёй, выкопал в кармане удостоверение, выставил его вперёд и двинулся на толпу с непреклонностью танковагонетки. - Так, милиция! – громыхнул он на кудахчущих зевак, и те попятились назад. – Всем разойтись, если не хотите схлопотать штраф! Пётр Иванович отлично отыграл роль «злого мента» - испугавшись наказания рублём, зеваки проворно рассосались. Первыми исчезли юные романтики, в чьих карманах завсегда зияют дыры и свищут ветра. А последними уползли две дородные престарелые клуши в халатах и тапочках, которые, скорее всего, лежат в гастроэнтерологическом отделении больницы – судя по их дородности, они ну, очень любят вкусненькое… Покончив с толпой, Пётр Иванович помог начальнику отодрать уборщицу от дверцы и поместить на одно из сидений микроавтобуса, рядом с врачом. Врач расклеился окончательно. Он проигнорировал уборщицу, которая по-медвежьи плюхнулась едва ли не к нему на колени, и продолжил обречённо рыдать, уронив голову на руки. Когда врача привезли в отделение – он, кажется, вообще, одичал. Недобежкин на пару с Серёгиным едва вытолкнули его из салона микроавтобуса – он упирался всеми своими фибрами, и чуть ли, не зубами держался за кресло. Уборщица присмирела: она уныло плелась туда, куда её вели, и плаксиво всхлипывала, спотыкаясь на ступеньках. Майор Кораблинский постоянно пытался отпроситься домой, но Недобежкин строго постановил, что Кораблинскому необходимо присутствовать на допросе врача и уборщицы, и никуда его не отпустил. Наверное, Недобежкин возлагал на врача и уборщицу какие-то большие надежды, но надежды эти не оправдались: врач молчал и плакал, а уборщица блеяла. Пётр Иванович протокол писать не стал – потому что нечего было писать. Никанор Семёнов наблюдал за всем этим с явным ехидством и пару раз осведомился у Недобежкина, не желает ли тот предоставить право заниматься делом «Густых облаков» Интерполу. Оба раза Недобежкин отмахивался, но на третий раз – не выдержал. Он прошёлся взад-вперёд по кабинету, зыркнул на притаившегося в углу Кораблинского, а потом – повернулся к Никанору Семёнову и сказал ему: - Ладно, ладно, вы меня убедили… Нет, вы меня уже достали! Хорошо, я передам вам все материалы, бо у меня уже вот такая голова! – милицейский начальник приставил руки к ушам, демонстрируя размеры собственной головы, а потом – широкими шагами проследовал к своему сейфу. Открыв его ключом, Недобежкин извлёк пухлую папку и шваркнул её на стол. - Вот, - буркнул он. – Берите всё это, и несите, куда хотите! Никанор Семёнов протянул к вожделенной папке «Дело № 37» алчные руки. А Пётр Иванович, сидя над пустым бланком протокола, отметил две странные вещи: во-первых, начальник не позвал на допрос «порченых» ни Ежонкова, ни Вавёркина, а во-вторых, папка с тридцать седьмым делом никогда не лежала в сейфе Недобежкина – она завсегда покоилась в собственном сейфе Петра Ивановича. Она и сейчас там лежит – Серёгин утром проверял, и папка была на месте… Никанор Семёнов с довольным видом благодарил Недобежкина за благоразумие, прижимая «дарёную» папку к своему животу. А Недобежкин без особого сожаления расстался с тридцать седьмым делом – он просто пожал Никанору Семёнову руку и выпроводил его за дверь. А потом – отпустил и Кораблинского. Когда майор выполз в коридор – милицейский начальник застыл на месте и стал прислушиваться, ожидая, когда утихнут его шаги. А как только Кораблинский ушёл – перехватил вопросительно-изумлённый взгляд Серёгина и бодро раскрыл секрет: - Пускай, этот гусик думает, что мы с вами вышли из игры. Я ему не доверял и не доверяю: слишком уж настырно он требовал от нас тридцать седьмое дело, и я не удивлюсь, если этот «интерпольщик» окажется завязан с Генрихом и с Зайцевым в одну шайку! Я не знал, как выпроводить его отсюда ко всем чертям, а теперь – понял. Я ему «куколку» впихнул, два дня её готовил… Я тут подметил, за что он хватался, и твоя, Серёгин, задача – снять его пальчики. Потом разберёмся с этой простынёй, а завтра – посмотрим, что там накопал Смирнянский.