О чём молчат леса.

      Он с трудом открывает глаза и бездумно смотрит на приглушённые предутренними сумерками цвета замысловатой росписи потолка. Узор сквозит хаотичным пересечением линий, складывающихся в единую целостную картину, изображающую двух волков: белого и чёрного — в неестественных изгибах, под светом кровавой луны обречённых на противостояние.       Шёлк простыни неприятно холодит выбившуюся во сне из под одеяла руку, которая поспешно возвращается в тепло пухового одеяла, так же заправленного в черный шёлк. Выросший в снегах, холод он не любит, но, вопреки этому, всегда искренне наслаждается бодрящей свежестью и чистотой морозного воздуха.       Думать о чём-либо претит, потому что любая мысль сводится к хаосу беспорядочных мыслей: о вине, о необходимом долге, о привидевшихся следах на снегу позади него во время принудительного гона, подневольной брачной игры, которая неминуемо закончилась на смятых простынях. О желании осязать мягкую смуглую кожу. Но более всего пронизывают отчаяние и опустошённость, чувства предательства и никчёмности, сплётшиеся в один плотный, сочащийся едкой горечью ком. Чувства, испытанные не им, но появившиеся как следствие его проступка, и теперь ему принадлежащие.       Эта связь накрыла посреди ночи и так же внезапно прервалась, выливаясь беспокойством и паникой. Похоже, волнение было слишком велико: силы вышли из-под контроля и всё его естество устремилось к тому, кого он уже успел обидеть и надломить. Фантом обнаружил небольшую поляну и братьев Ким, склонившихся над кем-то. Джин, как и полагалось сильному медиуму, почувствовал его первым и обернулся в ожидании, но уловил лишь эманации невидимой безликой тени, да и этого шквала было достаточно, чтобы отшатнуться с болью в глазах под их натиском и послать в ответ мысль: "Не волнуйтесь, Господин, мы позаботимся о нём."       Его молодой человек так и не увидел, развоплощаясь с поляны и возвращая сознание в волчье на тот момент тело. Услышал мольбу в зовущем вое и поспешил на зов — всё же та, с кем ему предстояло провести ночь и зачать необходимого клану наследника, не была виновата ни в его в миг остывших чувствах, ни в появившейся метке, протянувшейся пророческими рунами по всей руке. Они могли быть счастливы с этой девушкой, но для обоих долгожданный обряд обратился жертвенным закланием и мукой.       Парень поворачивает голову и видит разметавшиеся по подушке белоснежные волосы.       Они столько раз представляли этот миг: венчание у оракула, первая из многих, подаренная им счастливая ночь и медленное пробуждение в объятиях друг друга. Сейчас же всё стало лишь сухой формальностью и свершившимся фактом. Отец, бывший главой клана, сказал, что даст парню встретиться с истинным, как только подтвердится беременность. Мужчина всё понимал и заставлять сына мучиться было пыткой и для него, но будущее их стаи прежде всего, поэтому пришлось закрыть глаза на все отказы преемника и его невесты, мольбы жены и выставить безоговорочным вердиктом ультиматум.       Поэтому наследник и отправил друзей приглядеть за тем, кого уже чувствовал явно ещё с первой ночи появления у того метки, и, незаметно касаясь сознания, забирал на себя большую часть мучительной боли и следовал за ним неотступно. Он знал, что, в силу дара, их связь с истинным будет куда сильнее любых других уз. Знал, что его беспокойство передастся этому пареньку, но никак не ожидал, что тот сможет проникнуть и в его мысли. От этого на душе становилось многократно тяжелее.       Безразличный взгляд утопает в сумбуре локонов, спускается на оголённое плечо, невольно подмечая на нём несколько родинок. У него нет отвращения к разделившей с ним ложе, только к себе, ставшему предателем для всех. Она же ни в чём не виновата и прекрасна, как хрустальный цветок, как холодная бледная луна, а ему нужно тёплое яркое солнце. Прекрасное, согревающее, окутывающее своим уютом — нужен Чимин. И как он не понял этого ещё тогда, ослеплённый влюблённостью к девушке, что лишь путает её сияние с чиминовым пожаром.       Решаясь больше не тянуть, он откидывает одеяло с бледности её кожи, шепчет извинения, не глядя в сонные глаза, и ведёт ладонью по оголённому животу супруги. Та вздрагивает, отворачивая голову и скрывая слёзы в изгибе руки — она знала, что он уйдёт, но не думала, что он будет желать этого так сильно после ласк и трепетного отношения минувшей ночи.       Пальцы останавливаются чуть выше лобка, вырисовывая круги, затем ладонь раскрывается и замирает. Секунды тянутся бесконечно, вытягивая и оголяя нервы. Наконец, он сжимает руку в кулак, отстраняясь и вздыхая с облегчением — дитя зачато, он свободен. Пока.       — Луна*... — он не может просто встать и уйти, поэтому тянет чужое запястье, заглядывая в глаза и притягивая к себе. — Луна, прости. Прости меня, но ты же знаешь, что это сильнее нашей воли, и насколько неотвратимо это для меня. Прости... — шепчет он в макушку, приобнимая и позволяя прижаться в ответ.       — Я знаю, знаю, Юнги-я... Мне не хватало смелости сказать об этом, но послушай сейчас: против истинности решались идти немногие, но тебе это и не нужно — ты всегда нуждался в ком-то особенном. Таком же особенном, как и ты сам... Я всегда это чувствовала, но позорно надеялась, что и ты останешься свободен от природного клейма, — всхлипы постепенно утихают, слёзы засыхают белёсыми дорожками на миловидном лице.       Парень со всей дозволенной нежностью и благодарностью в последний раз сжимает в объятиях хрупкое тело и поднимается с кровати, не стесняясь собственной наготы. Вещи аккуратно покоятся на спинке белого винтажного кресла — там же, где были оставлены накануне своим всегда сдержанным владельцем. Юнги не спеша, в присущей ему манере, натягивает графитовые брюки с зелёными лампасами на излишне стройные, даже худощавые ноги; чёрную шёлковую рубашку, резко контрастирующую с его бледной кожей, обувь же не пользуется его благосклонностью — благо, эту прихоть, ссылаясь на особенности организма, он может себе позволить.       Молодой наследник подходит к одному из узких зеркал в пол, украшающих бежевую в чёрных прожилках стену справа от окна, придирчиво осматривает себя на наличие изъянов, оправляет складку на рубашке, заправляя её глубже за пояс брюк, и проводит пятернёй по белым волосам — отличительной чертой всей их обособленной стаи. Благословение и проклятие.       Узкие щёлки карих глаз, будто всегда находящихся в настороженном лёгком прищуре, впиваются в своё отражение, черпая иллюзорную уверенность, и закрываются на миг, чтобы, открывшись, наполниться спокойствием и загореться решительностью. Парень делает шаг к двери, поворачивает ручку и замирает, остановленный негромким окликом:       — Не закрывайся от него, открой свою суть... и, Юнги, удачи, — слышит он напутствие, озарённое искренней улыбкой.       Юнги проходит лабиринт пустынных в такое время коридоров горного замка. Поверхность тёмного лакированного паркета неприятно холодит ступни, но лучше так, чем сковывающие движения высокие сапоги. Парень поднимается на этаж выше и, минуя ещё несколько ступеней разноуровневого пола, оказывается у двери отцовского кабинета, выходящего из личных покоев родителей. Делает мимолётный удар для приличия, прекрасно зная, что мужчина давно ждёт его визита, и заходит, прикрывая за собой тяжёлую белую дверь, усеянную позолоченным барельефом на полотнище. Помещение небольшое, царящий в нём полумрак, устроенный закрывающими окна тёмно-зелёными шторами, успокаивает; массивный стол, как и многочисленные полки с тяжёлыми фолиантами, занимает большую часть пространства.       Глава клана Мин, похоже, успевший задремать в кресле, резко поднимает голову, и в уставших глазах с узнаваемым прищуром читается немой вопрос. На мужчине лишь шёлковая бордовая пижама и накинутый поверх неё тёмно-синий халат.       Юнги коротко кивает и, слегка поклонившись, уходит, прекрасно зная, что ведуньи и врачи стаи подтвердят то, что он почувствовал, касаясь пальцами живота девушки.       Второй раз за утро его останавливают в дверях, стремясь сказать что-то вдогонку:       — Это на благо нашего будущего, сын, я горжусь тобой, — Юнги оборачивается на такую неожиданную похвалу, кривится в болезненной улыбке, и выходит. Он знает, но факта предательства это не меняет.       Парень прикрывает глаза, настраивается и, среди сотен пестрящих голосов, с лёгкостью находит того, кто ему нужен:       — Джин.       — Да, молодой Господин, — Мин вновь строит недовольную гримасу, но уже не поправляет — надоело.       — Я закончил с делами, поэтому немедленно выдвигаюсь к вам.       — Будем ждать, Господин. И-и-и... мне что-нибудь передать?       — Не нужно, — произносит Юнги спустя несколько затянувшихся секунд. — Я скоро буду. Пора отправляться в путь.