Collegato

Он был подавлен и лишён всякой возможности вернуться в привычное русло, снова поддаться течению и плыть. Хотелось найти опору, хоть что-то, что поможет твёрдо устоять на ногах, не сломаться раньше положенного времени. Алан чувствовал себя грязным. Это ощущение не покидает его уже несколько часов. Оно маниакальное, ненормальное и немного пугающее. Свеча рядом с пальцами испуганно дрожит, но лирику нужно хоть немного тепла. Он не любит, когда его используют, не хочет быть тряпкой под чужими ногами, о которой можно забыть в любую минуту, которую можно вышвырнуть вон, когда надоест. Юноша просто желал согреться и найти счастье. Неужели это такая большая и заоблачная мечта? Огонь плавно переходит на страницы, ест их, отправляет в небытие. Всё это бессмысленно, конечно, потому что лирик помнит каждое слово наизусть. Символы алыми знаками нарисованы в его душе. И их не изгонишь простым желанием забыть обо всём. Когда пламя обжигает бледные пальцы, лирик даже не морщится, просто отпускает бумажку, машинально разжав руку. Пепел падает на пол, Алан тихо вздыхает и легко выскальзывает из своей маленькой комнаты. Он может страдать сколько угодно, может тысячу раз умирать в душе, но ради друзей лирик просто обязан воскресать вновь и вновь, чтобы они не видели мучений. Или хотя бы могли сделать вид, что не видят. Даже с закрытыми глазами Алан мог бы найти комнату маэстро. Оттуда всегда доносился лёгкий аромат белых лилий, мороза и асфальтированных улиц после дождя. Там лирик всегда ощущал странное тепло и домашний уют. Но сейчас даже стены нежного голубого оттенка не спасали от печальных мыслей, а, кажется, наоборот – распаляли уснувшее чувство отчаяния, будили желание убежать от всего. – Ты пришёл, надо же. Очень приятный сюрприз, – Серафима улыбается светло и весело, легко приподнимается со своего места. Девушка сразу замечает грусть в голубых глазах, но не стремится вскрыть душу юного дарования. Лирик не так часто грустит на людях, значит, у него есть для этого повод. И есть право сохранить свои тайны. – Я пришёл... за чудом. Он никогда не просил подобного. Называл музыку вдохновением, гениальностью, невозможностью, эдемскими мотивами, надеждой, но не чудом. И, глядя на полные слепой веры глаза, юная особа начинает сомневаться. Она не знает, сможет ли дать Алану то, что ему сейчас необходимо. Простая мелодия не воскрешает умерших. А сложное произведение не возвращает падшим ангелам крылья. Кем бы оно ни было сыграно. Кто бы эти крылья ни забрал... – Я попробую тебе сыграть что-нибудь, – улыбается девушка через силу, потому что её терзают странные мысли и подозрения. И садится за фортепиано, собирается начать, но слышит тихий, несмелый голос лирика: – Я не хочу что-нибудь, маэстро Серафима. Я хочу то, что ты мне показала утром, – Алан становится сзади, склоняет свою голову и внимательно смотрит на музыкальный инструмент. Его длинные светлые ресницы едва заметно подрагивают, в глазах застыло выражение совершенно безумное. И ему нельзя противиться, говорить о том, что на тех листах – лишь черновик, заготовка, которая ещё не закончена. Которая, быть может, никогда не закончится. Серафима играет тихую музыку, не глядя ни на клавиши под пальцами, ни на партитуры. Тут должно участвовать не только фортепиано, но Алан, кажется, как всегда растворился в музыке, не замечая недостатков, ловя звуки, которые он назвал волшебными. Когда мелодия обрывается, в комнате воцаряется тишина. Кажется, будто ты оглох, лишился зрения, потерялся во времени и пространстве. Алан лохматит кудрявые волосы, некоторое время боится нарушить идиллию, а потом робко спрашивает: – Скажи, что ты сделала? Естественно, маэстро понимает смысл вопроса. Но такое здесь спрашивать не принято. Это вето, табу, запрет. Впрочем, лирик всегда нарушал все мыслимые и немыслимые правила. Серафима знала, что рано или поздно он спросит об этом. И заранее продумала свою реакцию. – Что сделала? – маэстро удивлённо хлопает глазами, но сдержать ответ в безразличной интонации становится невыносимо сложно. Она не представляла, что придётся хоть раз увидеть друга таким. И не думала, что будет объясняться именно под этим холодным, прожигающим, но всё ещё живым взглядом. Жутко живым на фоне бледного, почти мелового лица. – Все мы попали сюда после того, как совершили нечто страшное. Что сделала ты? – и девушка понимает, что для него это действительно важно. Лирик не скажет о подобном вслух, но без ответа он станет ещё более несчастным. И потеряет единственное, что у него осталось в этом хрупком, едва ли не стеклянном мире. – Я убила человека. И жалею об этом, – короткий ответ, Алан понимающе кивает. Он не осуждает, ему не противно общество той, чьи руки родили не только музыку, которую он любит и которой внемлет каждый вечер, но и смерть, которая чужда его разуму, чужда ему самому. – Стоило сначала поговорить с ним... Решить всё мирно. Ведь чаще всего выход из ситуации так прост. Это мы всё усложняем. А что сделал ты? – Правильнее спросить, чего я не сделал, – печально улыбнулся юноша, вспоминая огненные языки пламени, женщину и мальчика, которые тянули к нему руки. Они хотели спастись. Они бы не выбрались. Никогда. – Прости, мне надо идти. Выход ведь есть из любой ситуации. И мы всё усложняем. Лирик получает то, что ему было необходимо. Выход. Единственный и верный. Поэтому он идёт по коридорам быстро, ничего не опасаясь, как человек, который уже не боится и не жалеет, как тот, кто знает свою цель и её праведность. – Зачем ты явился вновь? Я же сказал тебе проваливать, – холодный голос и строгий взгляд уже не пугают лирика так сильно. Он выдерживает, не отводит очей и говорит чётко, ясно и совершенно спокойно: – Рафаэль, я считаю, что ты должен принести извинения. И сказать, что тебе жаль. – Но мне не жаль. Нам не о чем говорить. Я хотел твоё тело. И получил его. Мне от тебя больше ничего не нужно. Наивный. Тебя использовали. Прими это. И смирись. О таких всегда вытирали и будут вытирать ноги. Слабовольное ничтожество. Не можешь постоять за себя, не можешь понять, когда тебе лгут. Пришёл унижаться? Плакать? Ты ведёшь себя как хорошо обученная куртизанка. Всем улыбаешься, едва ли не в постель прыгаешь. Неужто я был первым? Я не виновен. Грешен ты. И ты склонил меня к содомии. Ничтожество. Слабое, отвратительное, лицемерное, гнилое в душе ничтожество, – священник говорил всё это, не замечая, как глаза напротив темнеют от переизбытка чувств, как руки сжимаются в кулаки. Алан сам не понимает, когда он успевает оказаться сзади, схватиться за крест и потянуть со всей силы за железную цепочку. Он не помнит всполохов пламени, сдавленного хрипа праведника. Но чувствует азарт и восхищение, свою силу, возможность сделать многое. Власть над ситуацией. – Я не слабое ничтожество, – уверенно говорит лирик телу, лежащему на полу. Мёртвому телу. Потом разворачивается и уходит. А на устах поэта – страшная, животная, злобная ухмылка