Collegato

И принимая за любовь Уродских рож победный вой, Свою им скармливая кровь, Себя сдавая на убой; Но крикнуть хочется сквозь дым, Пройдясь по вашим головам: "Ты ничего не должен им, он ничего не должен вам - Заткните пасти!" Канцлер Ги "Requiem ad illusia" Холодный пол, стены и потолок. Тюрьма. Настоящая, не воображаемая клетка. Она не золотая, не стеклянная и не алмазная. Железо. Кислое, пахнущее ржавчиной и кровью. Лирик сидит на нарах и смотрит сквозь прутья на улицу. Окошко у него маленькое, но днём оно позволяет свету попасть в камеру. Но сейчас ночь... И кровавые луны, пророчащие смерть, вечное забвение всему миру, выглядят вполне уместно. Алану не объясняли, что происходит. Просто взяли и привели сюда. Что же, поэт и сам понимает, в чём его хотят обвинить. И это вполне логично. Он не был осторожен, не стремился замести следы. Кто же знал, что найдутся свидетели. А ведь поэт верил Зенону, он считал его своим другом. Дверь тихо открывается, в неё ступает тень. Чёрная, но какая-то особенная. Почти тёплая. Она не предвещает печаль или утрату. Тень – не чёрный человек. Она не стремится забрать душу из грешного тела. Жаль. Лирик сейчас предпочёл бы смерть в собеседники. Старуха с косой ничего не станет ставить ему в вину. – Как ты? – голос звучит почти нежно, и бледный узник подаётся вперёд, к свету приоткрытой двери. У него есть свечи, но поэт отказывается их использовать. Как маленький ребёнок, Алан наказывает себя за проступки, не имея сил принять их с достоинством и нести ответственность. Дети лишаются сладкого, взрослые – свободы. Всё просто. И ингода слишком сильно хочется остаться невинным младенцем. По крайней мере в глазах тех, чьё мнение для тебя важнее тысячи оценок остальных. – Грустно, серо, пусто. Сижу за решёткой, в темнице сырой...– начинает лирик, но слова его переходят в болезненный кашель. Любая перемена погоды плохо влияет на его организм, вызывает странные приступы, которые невозможно подавить. Алану больно дышать, каждый глоток воздуха подобен горячей лаве. – Это не твоё стихотворение. Мне не нравятся чужие строки, только твои, – улыбается Серафима, закрывает дверь и смело подходит прямо к поэту, садится рядом. Она не боится, просто чувствует себя немного неловко. – Ты не отвечал на мои письма. Почему? Я не могла зайти в первый же день, измарала столько листов бумаги, а в ответ получила молчание. Словно... словно ты не в состоянии писать. Я испугалась. Охранники нашей тюрьмы не славятся морализмом.. – Они ничего мне не сделали. Я просто не люблю общаться с помощью символов с людьми, которые мне дороги. Мне нужно видеть лицо, глаза, жесты. Необходимо передавать свои эмоции голосом. Естественно, письма – это хорошо. Но в тяжёлые мгновения лучше, чтобы человек, который близок, находился рядом. Я хочу чувствовать его дыхание, ловить взгляды. Это как глоток воздуха. Без него всё кажется ненужным. И я невероятно рад тебя видеть, – просто сообщает Алан, словно это вполне обычная вещь, а не нечто сокровенное, о чём он мог говорить лишь в стихах и литературной прозе. – Я была бы рада тебя видеть в другом месте, если честно. Не здесь. И не по этой причине. Как так? – ласково спрашивает маэстро, проводит рукой по кудрявым волосам, пытаясь убедиться в том, что бледный и тощий человек, что сидит перед ней – не призрак. Что он есть, никуда не исчезнет. Заметив виноватый взгляд поэта, Серафима лишь устало качает головой. Она предполагала, что юноша действительно совершил нечто подобное после такого странного разговора. Сейчас девушка не винит его. Любые поступки можно объяснить и оправдать. – Я знаю всего несколько случаев, в которых убийство человека можно не ставить в вину. Месть за близких, желание защитить свою жизнь, сопротивление насилию. Что из этого сделал Рафаэль? Он виновен в смерти твоей семьи? Священник хотел убить тебя? Причинить боль? На последних словах отрешённый лирик внезапно вздрагивает, но затем снова опускается на нары безвольной куклой. Однако юная особа уже всё замечает, садится ближе и обнимает юношу, крепко прижимая к себе. От прикосновения Алан вздрагивает, но потом лишь тихо всхлипывает, явно пытаясь заглушить плачь. – Что конкретно Рафаэль сделал тебе? Я должна знать. Я хочу помочь, – Серафима говорит уверенно и чётко, но голубые бездны глаз напротив полны отчаяния и боли. Они умоляют не спрашивать. И девушка понимает всё без слов. По обрывистым жестам, позе, в которой лирик сидит, боязни прикосновений. – Нет. Не говори. Я поняла. Он заслужил смерти. Мне его не жаль. И многим тоже не будет, если они узнают. Я... Помогу тебе на суде. Мы справимся. Только подыграй мне. Ничего не говори лишнего. Пока не выскажусь я. Не принимай вины. Перед тем, как уйти из холодной камеры, юная особа уговаривает Алана зажечь свечи и маленький камин, обнимает его, потому что понимает, что лирик просто нуждается в тактильной поддержке, а потом уходит, на прощание бросив простое "До встречи". И немое обещание "Я ещё вернусь, непременно вернусь. Ты не один. Я здесь. Всегда". Последнее грело сильнее огня. Оно давало надежду.