Фаворит

В небольшой давно нечищеной жаровне теплились умирающие уголья. Воздух в камере, несмотря на их угасающий жар, оставался сыр и холоден, забивался в легкие влажной взвесью, скребся в горле, вызывая приступы детской хвори. В первую ночь я долго не мог уснуть, завернувшись в тонкое шерстяное одеяло по самый нос, ворочался с боку на бок, перебирая события минувшего дня в своей голове, словно крупные бусины лаковых четок. Страх, непонимание, тревога, вспыхнувшие, как щепки, со смертью Катарины, угасли, стоило подошвам сапог переступить порог тюрьмы Багерлее. Как должен чувствовать себя человек, безвинно обвиненный в самом страшном? Я чувствовал себя преданным, моя безликая обида на всех и вся крепла час за часом, а потом исчезла, как по щелчку пальцев, в один миг. Горечь утраты, которую не довелось осознать в полной мере, отошла на второй план. Одна лишь надежда — неизбывное и странное чувство, — не угасала во мне. Я размышлял по-солдатски скупо и собранно, все ожидая, когда же в каморку смотрителя постучится гонец от Фердинанда, запрашивая моей выдачи. Как мог король поверить в то, что я подсыпал яд его прекрасной супруге? Разве Ричард Окделл во служении не показал себя одним из самых преданных людей короны?! На утро, когда тюремный слуга принес мой скудный завтрак, я потребовал у него бумагу и чернила, однако не получил ни того, ни другого. Когда к обеду служка переступил порог моей камеры с очередным подносом, я пожелал встретиться с комендантом крепости, но вновь мои слова не удостоились и взгляда. Возможно, местной челяди запретили вести разговоры с преступным сбродом. Меня заточили в западном крыле, тогда как старую знать, сколь бы тяжелым преступлением они не запятнали свой род, всегда располагали в северном. Это должно было сразу меня насторожить, но я был слишком растревожен накануне, чтобы обратить внимание на удобство и расположение своей камеры. Обстановка была скудной: топчан на полу, жесткая подушка, одеяло, стол, табурет и ведро, служащее для дел весьма прозаичных. Да, еще прикрытая решеткой жаровня, тепло от которой не способно было прогреть выстывший воздух. Хитрый замок располагался у стены и закрывался на ключ: для чьей безопасности это было придумано, судить я не брался. Света, проникавшего сквозь узкое зарешеченное окошко, больше походившее на стрельную бойницу, было недостаточно. Жирные рыхлые свечи коптили потолок и омерзительно пахли свиным смальцем, — спустя час от этого запаха начинала кружиться голова. На меня не надели кандалы, лишь отобрали оружие, герцогскую цепь и отцовский перстень. Оставалось ждать, еще томиться, мучая себя долгими измышлениями — подобное и в счастливые дни у меня выходило отменно. Не по разу перебрав в уме все, что предшествовало заключению, я сделал самый просто вывод из возможных: яд был в бокале, не в вине, что не позволяло с точностью вычислить цель. С тем же успехом взять смазанный отравой кубок мог я, хотя скорее всего, смерть предназначалась Фердинанду, а Катарина пала случайной жертвой отвратительно спланированного покушения. Но разве мог король представить меня в роли убийцы? Отравителя?! Что за вздор! Сама мысль о подобном вызывала у меня острый приступ тошноты. Я знал, что беспокоиться не о чем. Случалось, что Оллар шел на поводу у вспышек гнева, но также был отходчив и здравомыслящ (если дело, конечно, не касалось маркиза Алвасете). Моя причастность к убийству, стоило только ужасу и боли схлынуть, тотчас оказалась бы поставленной под сомненье его острым умом. Оставалось смиренно ждать, когда король явится на допрос. Успокоиться и ждать, ведь долго это продолжаться не могло. И все же я никак не мог справится с подкатывающим к горлу ужасом: что, если меня никто не пожелает слушать? Я шел в собственных размышлениях по кругу и натыкался на разбросанные повсюду острые кусочки хрусталя, о которые неаккуратно резал руки. Чем больше становилось тех порезов, тем выше росли стены моего страха. Я безропотно ждал и внутренне страшился той минуты, когда меня поведут тюремным коридором на допрос. Но время шло, а дверь моей камеры открывали только слуги… Постепенно чудовищная ошибка перестала казаться мне ошибкой. Меня не пытались ломать, выбивая признание, про мое существование как будто и вовсе забыли. День за днем проходили в мучительном ожидании: когда же, когда? Но мои надежды на скорое разрешение были тщетны. Смирился ли я? Пришел ли в ту степень отчаяния, когда готов был поверить в собственную вину? Нет, — не всецело. Здесь мой разум оставался чист, не запятнан безумием ужаса. Страх гнездился за грудиной и вскоре сделался неотъемлемой частью меня, но я не стремился скормить ему переживания, а он в ответ не рос, не ширился, грозя поглотить меня целиком. Дремал, время от времени трогая сердце холодной лапкой сомнений, но не более. Я слышал легенды про узников, которые томились в своих темницах годами, переставая быть похожими на людей, но свято верил, что подобного со мной случится не может. Я — герцог Окделл, я — Повелитель Скал. Я один в узилище, куда не проникает прямой солнечный луч. Всеми оставленный, забытый, ложно обвинённый. Мысли мои в дни заточения бросались из угла в угол, как голодные псы. Метались от трагедии, исполненные ужасом непоправимого, к Рокэ, где могли припасть к родным коленям и замереть на долгое мгновение передышки. Только воспоминания и мечты о маркизе держали меня в трезвости. Только мысли о Рокэ помогали не свихнуться долгими ночами, когда сон не шел, из груди рвался сухой кашель, легкие горели огнем, а смрадный дух темницы вставал комом в горле. Мое заключение можно было бы назвать спокойным, если бы не эта пытка одиночеством и тишиной. До моей камеры случайно или по умыслу не долетали никакие звуки крепости. Все, что я слушал днями и ночами — вой ветра за каменной стеной, шорох крыс и потрескивание свечного пламени. Ни один из служек так и не заговорил со мной, а когда я, раздосадованный и обозленный, попытался схватить одного из них за руку, потребовав ответов, мне и вовсе стали доставлять еду через окно в двери. Я до последнего не был уверен, сколько времени провел в заточении. Мне казалось — несколько дней, на самом же деле прошло больше месяца, прежде чем мне довелось покинуть застенки Багерлее. Все это время я разговаривал с Рокэ: сначала мысленно, потом и наяву, уже не замечая, что блаженно улыбаюсь свечным бликам, рассыпанным по влажным стенам. К ужасу своему в проблесках былого благоразумия, я осознал, как хорошо Фердинанд Оллар изучил мою суть, раз подверг столь изощренной пытке. Для каждого у короля нашелся хлыст, для каждого — разный, свой, но неизменно секущий до кости. В день, когда в несмазанном замке заскрежетал ключ, я как раз ступил на тонкую грань блуждающего сознания, обреченный безвозвратно отделить реальность, разбив ее на составляющие — так поступают люди, мучимые ужасными болями иль страшными болезнями, стремясь спасти свой дух. Слишком глубоко уйдя в свои мысли, буквально потерявшись в них и в той ночи, когда Катарина поднесла к губам бокал с отравленным вином, я медленно сходил с ума, в попытке осознать первопричины. Должно быть, я был столь плох, что вызванный сопроводить меня в купальни служка побрезговал касаться моего плеча, когда я оступился на пороге. Я выглядел как жертва долгих пыток. Мои глаза бессмысленно вращались в запавших глазницах, а насмешливая речь стражников не доходила до сознания, столь сильно я отвык от звуков чужого голоса. Было ли это самым страшным, что мне довелось пережить? Определённо, нет. Но на тот знаменательный момент мне казалось, что жизнь моя кончена, а дух сломлен безвозвратно. Отчётливо я помнил лишь одно: Ричард Окделл не убивал королеву. Я бессмысленно смотрел на лежащий передо мной лист обвинения, исписанный мелким убористым почерком. Слова расплывались перед глазами, смысл фраз не в состоянии закрепиться в мозгу, рассеивался, собираясь колючим песком усталости под веками. — Герцог Окделл? — поторопил меня судебный обвинитель Уильям Лабье, постукивая белыми паучьими пальцами по краю трибуны. Я поднял на него пустой взгляд и медленно моргнул. Дробный стук нервировал, проникая сквозь стены выстроенной мной защиты. Сознание как будто раздвоилось и теперь существовало в двух параллельных тайниках души, не имеющих прямой связи друг с другом. Одно из них, не подверженное тлетворному влиянию заключения, легко осознало истину и всеми силами стремилось достучаться до меня. Второе же, к прискорбию, главенствовало и молчало, закрывшись в глухоте и немоте. Та часть моей души была измучена, больна, почти безвольна. Она владела всем: и разумом, и телом. Я пялился на бумаги, осознавая долей разума, что помимо прочего смотрю на письмо Робера Эпинэ, чьей-то заботливой рукой выправленное поверх всей стопки. — Вы узнаете послание? — с затаённой брезгливостью уточнил обвинитель. Я не узнавал, но и ответить отрицанием был не в состоянии, потому что не помнил. Потянувшись вперед, я с ужасом — вновь! — осознал, что кандалы опутали мои запястья. Протянутые было руки опустились. Я сгорбился, ссутулился на скамье обвиняемых, стремясь закрыться от недобрых острых взглядов знати. — Нет, — буркнул едва слышно. По ряду слушателей пробежала рябь шепота. — Ну как же? Разве не его вы получили накануне отравления с курьером? У нас есть свидетели, не отпирайтесь, герцог, — Лабье выплюнул мой титул так, словно тот был мерзейшим из названий, встречавшихся ему на долгом жизненном пути. Колкая дрожь опутала мои подвернутые плечи: тревога поднялась внутри ледяной волной, грозя утянуть с собой в глухую оборону. — Свидетели? — спросил я хрипло так, как мог спросить лишь порожденный идиот. Мои выцветшие глаза обвели первый ряд собравшихся, взгляд рассеянно скользнул по искривленным лицам, пропуская мелкие детали. Под веками мерцали пятнышки и кольца, меня мутило от присутствия огромного количества народа разом в тесном (как мне показалось) зале. На самом деле, ощущения мои были обманчивы от и до. Зал заседания по размерам ничуть не уступал главной столовой, а скамьи, уходящие амфитеатром вверх, были заполненные едва ли на треть: посольские ряды и вовсе оказались сиротливы пусты. К суду над герцогом Окделлом допустили лишь избранных. Фердинанд Оллар восседал в оббитом алым бархатом судейском кресле ровно напротив. Сложив под подбородком мясистые ладони, он вглядывался в мое лицо, не отпуская взгляда. Я на инстинктах, подобно больному животному, вилял глазами в попытке отыскать Рокэ; один его взгляд сейчас способен был вселить в меня надежду. Но маркиза Алвасете на трибунах не оказалось. Я был подобен восковой фигуре и смутно помнил путь от Багерлее до зала суда. Меня везли в карете с опущенными шторами на окнах. Быть может, я ненадолго отключился; мой разум, переполненный после месяца глубокой тишины, кипел, вспухал нарывами истерики. Оставшаяся во мне часть рацио всеми силами гасила подступающие приступы, но ресурсов тела не хватало. Вновь очнулся я, лишь когда стражники под руки вытащили меня из кареты и потянули в сторону каменной пристройки. На запястья и лодыжки надели кандалы и оставили в одиночестве на некоторое время, которого, впрочем, не хватило, чтобы я пришел в себя. Присягал я в забытьи, выговаривая слова клятвы долгим тягучим тоном, словно больной или вусмерть пьяный. Единственным, что я запомнил от начала, стал взгляд Оллара, прожигающий меня насквозь. Казалось, он хотел забраться мне под кожу, войти в сознанье, прочитать ответы. О, я бы пропустил его, если бы мог, ведь на слова защиты и оправдания меня сегодня не хватало. Герцог Окделл, точно глупый болванчик, сидел на скамье подсудимых сгорбившись, приняв на себя весь возраст предков, и не мог вымолвить ни одной сколь-нибудь достойной фразы. — У обвинения есть свидетели? — словно издалека услышал я голос распорядителя. С тихим шорохом распахнулись главные двери, часовые замерли солевыми истуканами на пороге, пропуская в зал молодого парнишку в темно-рыжем камзоле. На вид ему было не больше четырнадцати. Русые, почти лишенные собственного цвета, волосы, вились по плечам мелкими кудрями, на тонком лице застыла печать испуганного удивления. Весь его вид казался мне неуловимо знакомым, но я не взялся бы с точностью определить, где мог повстречать его. — Арчибальд Жанно, свидетель обвинения. Мальчишка неуверенно озираясь поднялся за кафедру, уложил тонкую полупрозрачную ладонь на Эсператию, с запинкой бормоча слова присяги. Лабье приосанился, зашуршал бумагами, отыскивая нужную и невпопад потребовал: — Назовите себя! — Арчибальд Тиецо Жанно, ваше благородие. Я пажом служу во дворце, — несмотря на свой излишне щегольской вид говорил мальчишка как простолюдин, хоть и пытался всеми силами подражать ровному выговору знати. Подростковый тенор ломался и дрожал. Ко всему прочему, Жанно вдруг громко шмыгнул носом, смутился, покраснел некрасивыми пятнами и упрямо вскинул подбородок. — Вы прислуживали герцогу Ричарду Окделлу? — А?.. так… да… я его личным слугой был, да, — спешно заверил мальчишка, стремясь замять неловкость. Это была откровенная ложь. Я напряженно вглядывался в истонченные вырождением черты, пытаясь припомнить, заговаривал ли я хоть раз с этим мальчишкой за все время службы. Возможно, нам случалось встречать друг друга на официальных мероприятиях, где пажи и служки сновали точно муравьи сквозь толпу, разнося закуски и напитки. Однако в своих комнатах во дворце я ни разу Арчибальда не видел. Или не мог вспомнить. Это смущало. — …так вы подтверждаете, что видели этот флакон в спальне герцога Окделла? За размышлениями я пропустил половину из того, что этот мышиный Жанно успел наплести и теперь сожалел об упущенном. Судебный обвинитель демонстрировал собравшимся брезгливо зажатый двумя пальцами полупустой фиал. Держал он его на отлете, обвернув ладонь тонким кружевным платком. Я недоуменно моргнул. — Подтверждаю, ваше благородие. Находил. Было дело… так он его даже ж не прятал! Стоял у него в притирках, словно так оно и надобно. Пыльный такой, бр! — залопотал мальчишка, излишне частя и потряхивая мелкими кудряшками. Неспокойные пальцы его метались над кафедрой, то цепляя скругленный угол столешницы, то оседая на лацкане камзола, то принимаясь выкручивать декоративную пуговицу на отложной манжете. Все это я замечал периферийным — охотничьим — зрением, не прикладывая к тому никаких усилий. Способность связно мыслить изменила мне, но ощущения мои оттого сделались лишь четче, а восприятие болезненно острее. — Прошу заметить, достопочтимые слушатели, что именно в этом флаконе и находился яд, который герцог вероломно добавил в один из бокалов. Этим снадобьем Ричард герцог Окделл надеялся отравить Его Величестве Фердинанда Оллара, но по роковой случайности, отравленное вино досталось его супруге, которая скончалась в муках. Флакон дознаватели нашли на месте происшествия, под креслом. Видимо в спешке, Окделл выронил его, намереваясь скрыться. Вы признаете за собой вину? Вопрос предназначался мне. Мальчишка-паж за кафедрой во все глаза таращился на мою согбенную фигуру, вцепившись в край столешницы ногтями. Нахмурившись, я коротко качнул тяжелой головой: — Все было не так… Но Лабье меня как будто не услышал: — Но это далеко не все прегрешения, в которых обвиняется герцог Окделл. Уважаемый, можете быть свободны… Я прошу пригласить в зал заседания другого свидетеля, который прольет свет на еще одно тяжкое преступление герцога — государственную измену. Нам стало известно, что Ричард Окделл вел переписку с мятежником Робером Эпинэ и полностью поддерживал его инициативу по свержению династии Олларов. К тому, герцог Окделл, являясь единовластным правителем Надора, поставлял провизию и войска в осажденную королевской гвардией Эпинэ по северному тракту и до последнего сообщался с мятежниками посредством срочной корреспонденции и тайных курьеров! — слова Лабье звучали с каждым звуком все уверенней и громче, к концу речь и вовсе превратилась в помпезную торжественно-обличительную тираду. Я смотрел на него сквозь удивленный прищур, пытаясь полнокровно осознать весь смысл обвинений. Вызываемые свидетели оставались для меня полнейшими незнакомцами, их слова зачастую переходили в откровеннейший бред, путанный и рваный, однако судебный фарс и не думал на том заканчиваться. Если в заточении во мне до последнего не угасала больная надежда, то теперь она оказалась растоптана тяжелыми сапогами: никому не было интересно, что случилось в королевском кабинете на самом деле. Меня мучительно медленно окатывало ледяными волнами понимания. Ничего из того, что я скажу, не перевесит чашу весов. Фердинанд смотрел на меня немигающим взглядом змеи перед броском. Я не отвел глаз в немом вопросе — и это придало мне сил. Я почти обрел себя прежнего и вскочил, готовясь защищать собственную честь, а следом произошло вот что. — Свидетель обвинения маркиз Алвасете. Двери распахнулись и Рокэ грациозно переступил порог. Его шаги мягкой кошачьей поступью звучали в наступившей тишине. Я замер, пораженный. На Рокэ был его привычный черный бархат, припыленный морозным кружевом и серебром отделки. Я смотрел лишь на него, смотрел во все глаза, испытывая острое желание кинуться навстречу, но смысл слов Лабье впился в мой мозг подобно заостренной шпильке, отравляя болью: обвинения. Обвинения. Рокэ поравнялся со мной, и прежде чем подняться за кафедру, небрежно повернул голову: — Присядьте, герцог, я, вроде, не король, чтобы столь резво вскакивать передо мною. И, повинуясь лишь одному его слову, я, как дурак, опустился обратно на скамью, пораженный доставшимися мне ледяной улыбкой и равнодушным взглядом. — Маркиз… присяга! — Сдается мне, что присягать на священном Писании в моем случае попросту глупо и непочтительно, но даю вам, Уильям, честное слово, что буду говорить правду и только правду, — улыбка, скользнувшая по губам Алвы, в точности отражала змеиную усмешку Фердинанда, что пожирал его глазами подобно мне с самой первой секунды появления маркиза в зале. Но Рокэ этого как будто не заметил; на короля он не смотрел. — Что ж… хорошо. Так-так… приступим, — Лабье переложил бумаги, расправил на столе и, не глядя на Алву, принялся зачитывать, — Суду стало известно, что вы, маркиз, явились свидетелем последнего послания Эпинэ, которое Ричард Окделл по неосторожности открыл, находясь у вас в гостях на улице Мимоз. Вы были ознакомлены с посланием? Поведайте суду, действительно ли в том письме говорилось о необходимости покушения на короля и королеву. Я в ужасе уставился на Рокэ: на губах маркиза витала отстраненная улыбка; тонкие пальцы, унизанные кольцами, гладили лаковую поверхность кафедры с любовным обожанием. Все взгляды в этот момент были устремлены к нему, и Алва, определенно, наслаждался. Я ждал, я затаился. Рокэ читал присланное мне письмо. Не мог же он понять его по-своему и столь превратно? О, Создатель, в том странном послании не было ни намека на подобное! Алва просто не мог… Или мог? В голове вспылил слова Штанцлера: «…как хорошо ты его знаешь?». И впрямь, насколько хорошо? Сумел ли я постичь за время нашего романа все грани личности маркиза Алвасете? Или этот выросший в неволе юноша так и остался для меня загадкой, чудной головоломкой, сложной, но захватывающей, к которой стоило бы возвращаться время от времени от скуки? Ужаснувшись собственным мыслям, я впился в лицо Рокэ полубезумным взглядом. Рокэ не смотрел на меня. Он не смотрел на обвинителя, на собравшихся, не одарил взглядом даже своего короля. Лаская кончиками пальцев завитки полированного дуба, не поднимая глаз от кафедры, Рокэ произнес почти нежно: — Что вы, Уильям, право, какой вздор! В тот вечер Ричард Окделл действительно получил послание, и оно было от его возлюбленной сестры, старшей девицы дома Окделл — Айрис. В нем говорилось, если мне не изменяет память, о погоде, о вышивании и новом платье. Ни слова про «отравление» и «государственную измену», — пропел Рокэ и вскинул на меня спокойный взгляд. Сердце мое пропустило удар, но тут же забилось как бешенное, грозясь выпрыгнуть из грудинной клети. Я судорожно вздохнул и не удержался от ответной улыбки — и столько безграничной радости, тепла в ней было, что Росио на миг смутился, дрогнув ресницами. — Мы прерываем заседание для личного дознания, — в сгустившейся тишине ровный голос короля прозвучал подобно набатному колоколу, — Прошу ординарцев проводить в мой кабинет герцога Окделла и маркиза Алвасете. Господа судьи, вы свободны, распорядитель отдаст вам подписанный мною приговор чуть позже.