Ярко-жёлтый

      …Слёзы хлынули быстро — и закончились быстро; я размазал их по и без того солёным от морской воды щекам. Заставил себя успокоиться, не пугать водителя, а то он и так притих. Но хотя бы, спасибо, не высадил, косился на меня только и ехал о-о-очень медленно. Ха, наверное, если что, готовился на ходу выпрыгнуть — подальше от своего неуравновешенного попутчика.       Я хотел сказать ему, что не причиню вреда, но подумал, что так лишь ещё больше напугаю, — и промолчал.       Вскоре мы проехали поворот, на котором я выскочил из автобуса. Машины Филла там не было, а у меня даже не получилось этому удивиться. Я не сомневался ни секунды, что не увижу её. Чувствовал: она исчезнет, растворится в воздухе, как только острые лопатки Филла коснутся грязного океанского дна. Разумом понимал: её, брошенную с дверями нараспашку, могли угнать или эвакуировать.       Наверное, всё-таки угнали. Потому что уже вечером, пошатываясь от выпитого на голодный желудок, я высматривал её на штрафной стоянке — и не нашёл. Очки, разбитые под тем деревом, не нашёл. Вещей, как ни искал хоть что-нибудь, хоть мелочь — ни одной… Филла будто и не существовало.       Только колечко в ухе, горящем от постоянных нервных прикосновений, не давало мне увериться в этой мысли.       Так, в «Раю», я прожил ещё неделю. Неделю ждал новостей, мол, на берег вынесло труп неизвестного, изуродованного океанским зверьём, обезображенного океанской водой, кто-нибудь, опознайте… Ни-че-го. В какой-то особенно нетрезвый момент мне и правда начало казаться, что Филл мне приснился, и я так хотел отправиться к добряку Джону с турбазы, или к тем ребятам из «Приюта странника», или к загадочному Элегбаре — хоть к кому-нибудь! — но понятия не имел, где их искать. Поэтому, когда начали заканчиваться деньги, потратил последние на билет до Пьемонта…       — …Вот, пожалуй, и всё. Остальное ты видела сама.       Мэйбл задумчиво кивнула. Конечно, она помнит — как я постучал однажды вечером в дверь, как ругались родители и плакала, успокаивая их, она, как не плакал я. Как я извинялся — не раскаивался, но искренне просил прощения за все тревоги, обиды, страхи. И как я жил, словно неживой, но отказывался хоть что-нибудь рассказать.       Тогда через пару недель она перестала задавать вопросы. И не ожидала, наверное, что ответы на них посыплются на неё через шесть лет.       — Прости. Наверное, мне не стоило вот так внезапно…       — Стоило.       Залпом допив налитый ещё в начале моего рассказа чай, Мэйбл прочистила горло и повторила:       — Стоило. — Уже громче. Очень уверенно повторила.       А я встретился с ней, нахмурившейся, взглядом и допил свой виски. Зря, конечно, завтра работать, но к чёрту, просто не буду подпускать учеников близко. Как раз охрип — шутка ли, столько говорить, — можно соврать, что приболел. Да и не много там было, всего на два пальца.       В голову, правда, всё равно дало. И язык развязало, как и планировалось. Да, давно я не пил… Но нужно было, именно сегодня — нужно, потому что, пусть я и не всё рассказывал Мэйбл, пусть что-то утаивал, оставлял себе — сокровенное, сильно болящее, слишком интимное, — но как ярко всё вспоминалось! Всё проживалось заново…       — Диппер.       — Да? — Я встрепенулся: ну, что ты на это скажешь? Что теперь думаешь о своём непутёвом брате?       Но Мэйбл лишь тихо вздохнула:       — Может, пойдём в дом? — Её голос почему-то тоже звучал сдавленно, сипло, хотя как раз она на протяжении всего моего рассказа была молчаливее, чем когда-либо в жизни. — Холодно стало.       Ветер, точно по её команде, забрался мне под футболку — и наконец целиком вытянул из воспоминаний в здесь и сейчас. Стемнеть, оказывается, успело до угольной черноты по углам двора. А ведь первые, ещё такие неуверенные слова я произнёс едва ли в сумерках.       В дом Мэйбл не вошла — вбежала, словно испугалась чего-то снаружи, темноты ли, холода, и хотела скорее укрыться. Первым делом включила на кухне свет. Потом с ногами забралась на стул. В моём маленьком домике — даже не целиком моём, наполовину, — в моей маленькой кухне она тоже выглядела неожиданно маленькой. Мы оба, разменявшие на двоих полвека, выглядели, наверное, растерянными и совсем не взрослыми. Как в тот день, когда я вернулся домой. Или ещё раньше, в Грави…       Пластмассовая ручка чайника под моими пальцами нагрелась, и я отлепил от неё вспотевшую ладонь. Спохватившись, спросил:       — Будешь ещё чаю?       Мэйбл повертела кружку в руках. Вытащила пакетик. Сдавила его пальцами — полилась светло-жёлтая жидкость. Кивнула.       Кажется, чай она не хотела. Кажется, она просто не хотела говорить.       — На самом деле, я не прошу, чтобы ты верила мне или что-то отвечала на это всё, — заверил её я, доливая в чайник воды. — Мне, похоже, просто нужно было выговориться. Ты меня выслушала, ты не считаешь меня психом — уже хорошо. Ты ведь не считаешь?       Сестра покачала головой.       Я выкрутил газ на максимум, и зашипели, испаряясь, капли на жестяном боку чайника. Молчание от этого чувствовалось ещё неуютнее. Я по привычке теребил серёжку; Мэйбл взяла печенье, погрызла, отложила. Эгоист я, конечно, — притащил её, уставшую после работы и моих бредней, в типичную холостяцкую кухню, где только кофе, чай да чёрствые крекеры. Надо было подготовиться, но я до последнего не верил, что всё-таки решусь ей позвонить, позвонив — решусь позвать к себе, позвав — решусь всё рассказать…       — Я могу заказать что-нибудь на ужин.       — Почему именно сейчас?       Мы с Мэйбл заговорили одновременно; вместе с нами пронзительно засвистел чайник. Я не глядя протянул руку и выключил конфорку, но чай никто из нас так и не дёрнулся наливать. Мэйбл продолжила, едва свист затих:       — Ты шесть лет молчал, Диппер. Почему сейчас?       — Оу, а я разве не сказал? — Стул подо мной скрипнул, когда я нетерпеливо развернулся к ней. Самое главное забыл!.. — Мне снова приснился тот сон. Вернее, не совсем тот, кое-что изменилось, но место было то же и, знаешь, эти ощущения. Понимаю, это звучит глупо, и стыдно в моём возрасте придавать значение такой ерунде, но… — Темнота за окном отказывалась подсказывать правильные слова, сколько я в неё ни всматривался, и пришлось говорить как есть: — Мэйбл, у меня весь день всё валилось из рук. Как я ни пытался убедить себя, что это чушь.       Натянутая улыбка вряд ли могла смягчить такое признание. Но я всё равно попытался.       — Ничего не чушь. — Мэйбл неуверенно улыбнулась в ответ — а в следующее мгновение уже стала непривычно собранной. — Может, какое-то потрясение вызвало такую реакцию? У тебя ничего не происходило в последние дни? Что-нибудь, что могло бы напомнить о… о Филле.       По-рабочему собранной. Даже села ровнее и пальцы на столе сложила в деликатный замок.       Я невольно усмехнулся:       — Ты что, хочешь провести мне сеанс кухонной психотерапии? А скидку сделаешь за нерабочую обстановку?       — Обойдёшься! — Мэйбл рассмеялась звонко, но коротко. — Нет, я… — продолжила она, снова притихнув, — у меня не получится, даже если захочу: всё-таки ты мой брат, я предвзята. Но вообще идея хорошая. Сброшу тебе несколько контактов своих коллег, а там, если надумаешь…       Водя пальцем по экрану смартфона, Мэйбл называла имена, которые я не то что запомнить, слушать не старался. У меня в памяти Филл: смеялся, смахивал отросшую блондинистую чёлку с глаз, тянул ко мне длинные тонкие пальцы — и плакал, рвано дышал, шептал горячо в темноте…       Разве может какой-то человек избавить меня от того, за кого я сам всеми силами цепляюсь?..       — Я тебе на почту всех скину, — закончила Мэйбл, наотмечав, кажется, не меньше десятка имён, и снова подняла взволнованный взгляд на меня: — Скажи, а что именно тебя мучит? Ты винишь себя в его смерти?       — Не виню.       — Жалеешь? Оплакиваешь?       — Нет, я… — Ответ долго не шёл с языка, даже в мыслях звучал неуместно и неразумно, но я заставил себя его произнести: — Скорее, безумно по нему скучаю. Понимаю, что очень многое не успел ему сказать. И на всё готов, лишь бы ещё хоть раз его увидеть.       Мэйбл выслушала меня очень внимательно.       — Даже верить в невероятное? — подумав, спросила она. А я отозвался без единой заминки:       — Даже.       На это сестра ничего не ответила. Видно было, что всё поняла, что суть проблемы уже у неё в руках, верти как хочешь, решай, и я знал: она это умеет…       Но она не стала говорить, что Филл мёртв. Что мне нужно смириться с его смертью. Что я должен смириться — чтобы жить дальше, не слетая с катушек из-за одного дурацкого сна. Милая, добрая Мэйбл… Что ж, по крайней мере, теперь мне понятно, почему быть моим психотерапевтом она не сможет.       Оставаться у меня сестра отказалась. «Завтра выходной, но есть дела по дому», — вздохнула, поднимаясь из-за стола. Она выглядела уставшей, но хотя бы спокойной, молчала, обуваясь в коридоре. Молча обхватила себя за плечи, ступив за порог.       И только уже у машины вдруг задумчиво спросила:       — А ведь это случилось здесь, да?       Я, тоже вымотавшийся, поначалу не понял, о чём она. Поняв, усмехнулся:       — Здесь. — В воздухе запахло солёной водой и водорослями. — Пара миль за город — и на месте.       Запах рассеялся, как только Мэйбл чмокнула меня в щёку.       …был ли вообще?..       — Я была рада увидеть тебя, Диппер, — прозвище, произнесённое в тишине ночи её голосом, как-то по-особенному, совсем как детстве, коснулось слуха. Будто мы спрятались под одеялом, чтобы читать книжку — одну на двоих с фонариком… — Заезжай к нам почаще, ладно?       Будто не было всех этих лет недосказанности. Всех обид и разочарований.       — Обязательно. Береги себя, Мэйбл.       — И ты.       Возвращаться в пустой дом я не спешил. Встал, прислонившись к стене, на веранде, мёрз, зябко поводил плечами, но упрямо не двигался с места. Дышал глубоко, сосредоточенно, чтобы стало наконец спокойнее — и чтобы проникнуться запахом города. Автомобильными выхлопами, пылью; подгоревшим попкорном тянуло из окна соседа. На самом деле, об океане здесь не напоминает ничто, и, если не ездить к нему, как я, можно подумать, что его и нет там, за домами, за лесом…       Телефон ожил в кармане, когда я почти уговорил себя не страдать ерундой и зайти в дом.       — Я тут подумала, — без предисловий начала Мэйбл. — Насчёт жёлтого.       — Жёлтого?       — Да. Ты столько раз повторял: жёлтая машина, жёлтая зажигалка, жёлтый зонт, жёлтые волосы Филла, и свет, и одежда, и луна… Хотя во всех этих «жёлтых» нет ничего странного. Точно так же ты мог заострять внимание на синих или, например, зелёных вещах — их тоже очень много в мире. Но ты зациклился именно на жёлтом.       Сестра говорила по громкой связи — шумели на заднем плане двигатель и ветер, — ей приходилось почти кричать. Я пожал плечами, как будто она могла меня видеть:       — Но мне и правда казалось, что этот цвет меня преследует. Ненормально часто встречается.       — Вот это и интересно! — воскликнула Мэйбл. — Знаешь, в психологии существует такой тест — тест Люшера. В нём нужно расставлять цвета по степени привлекательности. Так вот, жёлтый цвет, если его выбирают первым, означает счастье, разрядку, освобождение. А если его выбирают последним — пустоту, разочарование. Жёлтый цвет отвергают как слишком яркий, понимаешь?       Сестра помолчала. Не ждала ответа, просто перевела дыхание.       — И я подумала… — продолжила она уже не так взволнованно. — Может, несмотря на всё пережитое с Филлом, тебе всё же было свободно, счастливо… правильно с ним? Раз ты до сих пор помнишь его таким… ну, жёлтым. Это… на самом деле, ни к чему не ведущая мысль, похоже, — Мэйбл неловко рассмеялась и закончила с улыбкой в голосе: — Я только подумала, что мне будет грустно, если, проходя тест Люшера, ты поставишь яркий жёлтый на последнее место…       Пока она говорила, я скользил взглядом по двору. Стемнело уже окончательно, свет фонаря делал всё грязно-рыжим, но я смотрел и про себя перечислял: моя машина — чёрный; моя половина дома — то ли бежевый, то ли серый; тёмно-зелёный забор…       — Хм, глупости какие-то в голову лезут, — тем временем невесело хмыкнула Мэйбл и, не успел я слова сказать, прошептала: — Я просто хочу, чтобы ты был счастлив.       Она бросила трубку, не прощаясь.       А я отправил куда-то в темноту, ей вдогонку, «спасибо». Постоял, прижимаясь щекой к нагревшемуся телефону. Потом посмотрел время. В школу через восемь часов. Успею выспаться, если лягу сейчас…       Нужно только суметь уснуть под сумасшедший стук сердца.

***

      …От душной, безветренной жары пересохло во рту и потрескались губы. Я провёл по ним языком, слизывая соль.       Пот? Или?..       Океан шумел за моей спиной. В застывший воздух взметались волны, брызгами дотягивались до моих ног, щекотно оседали под коленями. Трогали не навязчиво, не звали, словно просто из любопытства — «а каков ты стал?».       Я смотрел на камни, на лес, на небо. А кто-то смотрел на меня. Я не видел его, но чувствовал: шагну назад — и окажусь в тёплых, ласковых, таких необходимых объятиях. Нужно только сделать шаг — и, закрыв глаза, я…       …шагнул в холодное раннее утро. Чувствительная кожа покрылась мурашками. Казалось, она горячая, обожжённая, впитавшая в себя лучи солнца, сухая от пыли разрушенных ветром скал.       А губы на вкус отдавали солью.       Когда я умылся, странные ощущения, от которых долго не хотелось открывать глаза, исчезли. Но пальцы подрагивали даже уже в машине. Руль скоро стал липким от вспотевших ладоней, и я расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Душно. Раннее сентябрьское утро, солнце ещё не встало — а душно.       Будто город, раскинувшийся вокруг, душит. Так было поначалу, когда я только переехал сюда. Потом затёрлось как-то, свыклось, шесть лет — это всё-таки шесть лет… И вот теперь опять. Ни на секунду не оставляет осознание, что совсем рядом — дорога в тенистый лес, на каменистый обрыв. К океану.       И почему я вообще решил тогда, что это хорошая идея — поселиться здесь?       Угловатые электронные цифры светились на приборной панели. Пять утра. Интересно, во сколько начинает светать? Всё-таки там, за городом, фонари стоят редко, вдруг я не узнаю место; а в лесу их вообще нет. Может, подождать?       Воспоминания о Филле вспыхнули и горели, как не горели давно. Давали так много света, тепла — и обжигающего сожаления: не успел, не сказал, не сумел понять… Ждать было невыносимо, дорога развернулась передо мной прежде, чем я успел принять решение. И застучало тревожно сердце, гоняя кровь, я чувствовал пульс в висках…       Да. Отличный момент, чтобы впервые за шесть лет снова увидеть океан.       Место, вопреки опасениям, я узнал сразу. Темнота не помешала, кажется, она помогла — за изгибом дороги, в разросшихся кустах словно мелькнул на мгновение жёлтый бок брошенной там когда-то машины.       …отблеск света фар?..       Я сразу же дал по тормозам. Хорошо, что на дороге было пустынно, я никому не помешал — и себя своим дёрганым виражом не загнал в могилу. Печальный получился бы конец… Болели уставшие от недосыпа и напряжённого всматривания в темноту глаза, и когда я погасил фары, тьма леса даже показалась приятной. Ждущей. Не страшной. Мягкой. Упруго смялась под подошвами ботинок трава, и тишина, стоило мне заглушить двигатель, приветливо распахнула объятия.       В лесу она зашептала, зашуршала, зашелестела. Холодный свет телефонной вспышки выбивал из деревьев длинные тени, такие плотные, что я пробирался сквозь них, не понимая, где осязаемое, а где — лишь видимость. С каждым шагом грани между реальностью и иллюзией словно смазывались. Шутил ли так надо мной мой уставший разум или эта темнота, эти шорохи, эти тени вышибали из-под ног почву, но я шёл, едва разбирая дорогу, и сам уже плохо понимал: происходит всё наяву? Или это продолжение сна? Или мир, совсем как тогда, в нашем безумном путешествии, трещит по швам, предаёт свои же законы, прогибается под давлением чьей-то воли…       Ветер на обрыве отрезвляющим холодом коснулся щёк. Я убрал телефон в карман, дал глазам привыкнуть к темноте — и подошёл к самому краю.       — Филл?       Имя легко слетело с губ и растворилось в воздухе. Мир остался к нему предсказуемо равнодушен.       — Ну, наверное… привет, — вздохнув, пробормотал я. — Прости, что так долго не приходил.       Слова застревали в горле, сбивались в горчащий ком. Ужасное ощущение, будто я стою у могилы, судорожной дрожью прошлось по телу, но отпустило, стоило мне перебороть себя — и продолжить:       — Я и сейчас бы не пришёл, ты ведь знаешь, я тот ещё скептик. Чуть не перестал им быть с тобой, но время, проведённое без тебя, окончательно убедило: чудес не бывает. И оттого мне ещё страшнее, что второй день я схожу с ума, Филл. Из-за тебя.       Ветер вздохнул, взъерошил мне и без того спутанную чёлку. Я перевёл дыхание вместе с ним. Говорить было сложно, каждое слово давалось с трудом и требовательно вытягивало силы.       Но в то же время становилось легче дышать.       — Знаешь… — С каждым произнесённым словом — легче, и расслаблялись напряжённые плечи. — Я ни на день о тебе не забывал. Все шесть лет, хоть на мгновение, но вспоминал. Не стану врать, я не хранил всё это время безупречную верность, у меня были партнёры, партнёрши, были даже серьёзные отношения… Но у меня не было тебя, Филл. И кто бы ни находился рядом со мной, я чувствовал себя одиноким.       Мой голос набирал силу. Сердце стучало сильнее, бежала быстрее кровь — вот-вот вскипит! — и воздух вокруг, казалось, потеплел и наэлектризовался.       — Я ещё в детстве решил, что должен твёрдо стоять на земле, — сказал я, в нетерпении проходясь вдоль обрыва. — Как раз после лета в Гравити Фолз — воспоминания о наших выдуманных приключениях отчего-то неподдельно пугали… И ты тоже пугал меня, Филл. Своими безумными словами, раскалёнными взглядами, пронизывающими касаниями.       Свысока молчаливо смотрело беззвёздное небо. Не шумел, словно прислушавшись, ветер.       — Но сейчас я уже не боюсь, — признался я — ха, наверное, им… — Я надеюсь, что ты был не человеком. А был бродячим духом, забытым божеством, падшим ангелом… древним демоном. Я во что угодно согласен поверить, лишь бы у меня появился хоть ничтожный шанс ещё раз тебя увидеть. Слышишь? Я приму тебя любым. — От кривой усмешки кольнуло в груди; я остановился. Договорил: — И себя. От себя тоже больше не могу убегать.       В абсолютной тишине. Присмирел даже взволнованный океан.       — И ещё, Филл… — прошептал я, опустив на него взгляд. — Я тогда не ответил. Может, и правда не был уверен, что-то мешало мне, останавливало… Сейчас это уже не важно, потому что я хочу наконец сказать. Я люблю тебя. Не «любил», Филл, нет. Люблю.       …ну, вот и всё…       Качнувшись на вдруг ослабевших ногах, я огляделся. Казалось, стало ещё темнее. Тише: застыла гладь воды, не шумел ветер. И я в молчании стоял на обрыве, глупо пялящийся по сторонам, ожидающий… чего? Что разверзнутся небеса? Расступятся волны? Расколются скалы — и Филл появится? Серьёзно?!       Идиотизм!!!       Холод серёжки в пальцах на этот раз не успокоил — взбесил. Хватит! Хватит, чуть что, цепляться за неё. И цепляться за то, с чем давно пора было попрощаться.       Замок отказывался поддаваться. Я просто понятия не имел, какой он там, и мысли ни разу не было снять кольцо, которое за эти годы стало для меня чуть ли не обручальным. Очередная бессмысленная глупость, из-за которой теперь приходится скрести пальцами холодный гладкий металл, пытаясь снять серёжку, а расстегнув, почти сдирать её, до боли царапая краем ухо…       Я хотел увидеть, как кольцо упадёт в океан, но темнота сожрала его, стоило мне разжать пальцы.       Вот теперь точно всё.       …Когда я вернулся в машину, небо на горизонте уже заметно посветлело. Часы показывали без четверти шесть. Вставать через полтора часа, а я устал так, что не высплюсь и за ещё одну целую ночь. Впрочем, ладно. Всё равно не усну. Не хочу снова видеть тот сон, так что лучше включу телевизор, досижу до восьми, а там работа, заботы — и будем жить дальше. А то, что не очень хочется… что ж, бывает. Может, несколько сеансов психотерапии и правда решат эту проблему.       Город пронёсся за окном безразличный мне и безликий. Наверное, из-за усталости я вообще не запомнил, как доехал: глаза слипались, мысли успокоились до мертвенной тишины. Чувства притупились. Только ткнув ключом в замочную скважину, я заметил, что болит ухо. Горит, совсем как тогда, когда Филл его проколол. И на ощупь оно было горячее, шершавое от запёкшейся крови. Ох, кажется, я был не очень-то аккуратен…       Плевать. Заживёт. Останется только шрам — а в памяти и шрама не должно остаться. Потому что я больше не могу думать о…       Какого чёрта?!       Резкий отблеск на кухне больно ударил по глазам. Там, в глубине квартиры, словно огнём полыхнуло, только бесшумным, хитрым — и я бросился на свет. Выронив ключи, задевая углы, мне же не показалось, ну же, быстрее, быстрее!..       Жёлтое сияние заливало стены. Отражалось в оставленных на столе кружках, плясало по боку чайника, полосами лежало на жалюзи, закрытых плотно, хотя я никогда их не закрывал. Свет был знакомый — ровный, яркий, неестественный.       И с неестественным звуком ко мне развернулся его источник:       — Так-так-так…