Жар белого вереска

«Истинная любовь бьет в сердце, как молния, и нема, как молния». М.Горький.

Тяжелый звон железных цепей наполнял пустые и далекие каменные коридоры, что были выстроены еще в древние времена, когда мир был наполнен звуками ветров и морей, песней смерти, что наполняла кремово-кровавые небеса. Яркий солнечный свет вонзался косыми лучами в холодные стены, украшенные белыми изразцами, выложенные шестиугольными кружевными и переплетенными орнаментами, и оглушительный рев сквозняков, что проскальзывали вдоль каменных трещин, вздымали вихри аметистового пламени. Мужчина, закованный в цепи, стоял на коленях, наблюдая, как золотисто-белесый свет заволакивает ночную темноту, как увядают тени сумрака с каменных плит его тюрьмы. Его голова была опущена, и разодранная в клочья материя свисала с его оголенных окровавленных плеч, загорелых под сводами безжалостного палящего солнца. Узник медленно приоткрыл свои холодные и темные глаза, приподнимая голову, и цепи его слабо зазвенели, когда он попытался расправить плечи, чтобы встретиться лицом к лицу с человеком, стоящего напротив его темницы. - Не ожидал увидеть Вас здесь, Капитан Хитсугая, - хрипло произнес мужчина, поднимая свой орехово-янтарный взгляд на жестокий профиль лица человека. Черты его обескровленного и беспристрастного прекрасного лица не исказил гнев, и он в безмолвии просто наблюдал за узником своими бледно-голубыми глазами. - Что привело Вас к узнику, ожидающего смертной казни? – осторожно вопросил человек, глядя мужчине прямо в глаза. Он не ответил, скользя взглядом по окровавленным плечам мужчины. Если он не умрет от полученных ранений, то совсем скоро за ним придут служители, чтобы отвести его на эшафот. - Тебя приговорили к смертной казни. Любое упоминание о тебе и твоей семье будет стерто со страниц белой обители. Твоя семья изгнана в один из дальних районов на соляные рудники, ни один из потомков твоего рода более никогда не сможет ступить на земли двора чистых душ. Ты попрал наши традиции и законы, осквернил религию. Смерть не станет твоим искуплением, за твои грехи будут расплачиваться твои потомки, - равнодушно сказал мужчина, скрещивая руки на груди. Узник недолгое время молчал, и свет обжигал его изодранную до мокрого мяса плоть, холодный ветер колыхал темные длинные пряди волос, спускающиеся до самого подбородка. И затем, тишину разрезал его истерический, безумный смех, наполняющий темные стены. Он смеялся долго, откинув голову, до тех пор, пока голос его не охрип, и когда ему уже не хватало воздуха, уголки его губ все еще укрывала призрачная улыбка, когда он возвратил свой взгляд на пришедшего к порогу его темницы визитера. - Зачем же ты пришел ко мне – ничтожному бичу бессмертных воинов, которых я утопил во тьме и крови? Зачем ты, спаситель белого города, которого чествуют и будут славить тысячелетия, тогда как мое имя и род позабудут, пришел к моим ногам? - Я хочу знать – почему. Молчание. Несокрушимое и каменное молчание, от которого дребезжал воздух. - Почему? – через некоторое время переспросил плененный, и лицо его осветило изумление. - Я хочу знать причину, содеянного ею. - Ааа…, - протянул узник, и цепи громко зазвенели вместе с его дрожащими плечами, когда он тихо посмеивался. Смех был злым и хриплым, казалось, что в воздухе разносился шум рассекающих ветры черных крыльев, и карканье воронов, утробное рычание хищного скалящегося на жертву зверя. Узник представлял собой раненого хищника, готового разорвать в клочья любого приблизившегося. Он видел прежде животных, что были пойманы на цепи капкана, обнажая клыки тогда, когда они держались за последний клочок жизни, знал, каким смертоносным может быть выпад острых клыков, каким безжалостным убийцей способен стать тот, кому нечего терять. - Хочешь узнать, почему ее клинок пронзил сердце твоей дорогой возлюбленной? – задумчиво вопросил человек, поднимая безучастный темный взгляд к каменному потолку, в котором блуждали северные вихри. Лицо стоящего перед ним обрело непроницаемое выражение, однако глаза его пылали безудержной лазоревой яростью. - Вот и достиг ты своего отмщения, бравый воин, защитник небес, - тихим голосом шептал мужчина, и с кистей его рук опадали капли крови, - но ты стоишь здесь, передо мной, но не ощущаешь себя победителем, одержавшим вверх над истинной темнотой. Почему так, Хитсугая-сан? - Ты был ее приспешником, - его молочные тонкие брови сошлись на переносице, отчего на его лбу образовались кривые морщины, и мужчина подошел к темнице на шаг ближе, сцепляя пальцы вокруг железных прутьев, чувствуя, как леденеют фаланги от соприкосновения с морозной сталью, что увивали мелкие кристаллы инея и снега. Его пальцы вонзались в металл, оплетающий кружевным блестящим инеем серебристую сталь, впиваясь индигово-голубым льдом в поверхность камня. - Скажи мне, к чему столько смертей? – взволнованно шептал он, глядя узнику в глаза. - К чему предательство и ложь? Почему она предала меня? Почему… - Почему бы тебе не узнать это самому? – резко спросил человек, достаточно громко, чтобы от остатков его запечатанной силы затрясся воздух. И мужчина всматривался в лицо стоящего перед ним с особой ожесточенностью, словно желая разорвать его гортань собственными зубами. Тоусиро громко втянул через ноздри трескучий воздух, и лицо его искривилось, обезобразилось чертами гнева такого темного, что бездна черноты поселилась в его светлых глазах. Он отступил и отпрянул от знакомого веяния силы, который столь часто различал, когда их клинки сталкивались, когда пламенные красные искры, расходящиеся от звонких ударов мечей, освещали их лица, когда соединялась их борющуюся друг с друга аура. Возможно, в глубине себя он знал с самого начала, кто скрывался под маской черного волка, чувствовал, когда она прикасалась к нему, чувствовал, когда ее дыхание обжигало его губы, и когда ее нежные пальцы прикасались к его лицу. - Где она? – тихо спросил он, сильнее сжимая прутья, чувствуя, как горло его пронзает боль, как грудь стискивает каменная хватка, и металл под его пальцами заскрежетал, обращаясь в чистый голубой лед. - Она жива? – хрипло настаивал он, и глаза его стали темнее черных небес, увитых солнечным затмением. - Я всегда считал, что ты не достоин даже целовать землю, по которой она ходила, - с ненавистью прошипел мужчина, опасно сузив темно-каштановые глаза. - Ответь мне, Мироку! – вскричал Тоусиро, в напряжении припадая лицом к холодным железным прутьям. Серебристо-индиговые сквозняки расходились тяжелыми вихрями вдоль каменной камеры, освещаемой мощными потоками золотой рассветной диадемы, проникающей медно-аметистовым заревом сквозь узкие арочные окна, и бриллиантовые крупицы снега опадали мягким покрывалом на изодранные в кровь плечи мужчины, тая на его золотисто-коричневой коже, стекая хрустальными слезами по обожжённой рдяной кровью спине. Глубокие черно-коралловые борозды рассекали кривыми и уродливыми шрамами спину, и сквозь разорванную темную мантию можно было разглядеть обнаженные бледно-красные кости. Его спину обжигали железными цепями, нанося удары до тех пор, пока ему не проломило кости, и он не упал, потеряв сознание от звенящей боли. Но он вытерпел силу нескольких воинов белой цитадели, так и не покаявшись в своих грехах. Он не раскаивался ни в одном из своих злых деяний, не признавая сотворенного греха, продолжая именовать себя чистым. Порочная чистота в чернейшем из грехов. - Что ты сделаешь, когда узнаешь? – едва слышно прошептал мужчина, но Хитсугая все равно смог услышать его, даже сквозь безбожный и громыхающий рев ветра - Заставлю ответить преступников перед законами верховного блюстителя, - ровно ответил тот. - Вот как, - горько ухмыльнувшись, произнес человек, опуская плечи. - Ответь! – рявкнул он. - Ты напрасно считаешь, что смерть и забвение пугают меня? – в умиротворенном спокойствии говорил мужчина, глядя перед собой, и ветры опускались на его плечи, отчего его разорванное черное хаори вздымалось над головой, и на чернильной материи засияли золотые нити вышитого небесного дракона. - Ты ослеплен жаждой ненависти и отмщения. Они та тьма, что не дают тебе увидеть истину, но скоро туман рассеется, и ты поймешь. Ты ничего не знаешь о ней. Тебе не ведомы ее страхи, ее желания, ее мечты, а мне дано было вкусить их, испить их, заглянуть в глубину ее сердца, - он прикрыл глаза, глубоко вздыхая, словно пытаясь дотянуться до блеклой нити в кромешной темноты, что все еще сияла, угасая, ослабевая, растворяясь. И он потянулся своим естеством к золотому лоскуту света, что сияло ярче зимнего рассвета, что было прозрачнее белого сияния, что овевало мир, когда полный диск зари выходил из-под темного обелиска затмения. - Уходи прочь, призрак белой цитадели. Я уйду в темноту во имя своей госпожи, - говорил он, словно читая молитву, и золотой свет скользил на его плечи, и он поднимал лицо к солнцу, словно получая благословение. В чертах его лица действительно присутствовало чувство удовлетворения, которое не должен испытывать смертник в последние минуты перед своей казнью. Сама казнь теряла смысл, как и само наказание. Такая невероятная и фатальная преданность, граничащая с безумием. Он не мог этого понять. Пытки не заставили его говорить. Стыд – он был лишен его, когда его обнаженного провели вдоль белых улиц святого города, когда его придали народному гневу, но он словно смотрел на все события сквозь задымленное кружевом мороза стекло. Он помнил его в качестве новобранца, что только поступил на службу в его легион, искренне восхитившись его чувством долга, незыблемой преданностью, тяге к совершенствованию, к бесконечному стремлению доказать свою значимость. Мог ли он знать, проходя вдоль выстроившейся шеренги солдат, обращая на него свой чистый взгляд, подмечая его фигуру среди тысячи солдат, что когда-нибудь они предстанут друг перед другом смертельными врагами. Один – закованный в цепях узник, которого предадут одной из страшнейших казней, другой – купающийся в лучах славы победитель. Но он не ощущал внутри себя того светлого спокойствия, которое наступало после победы, когда он возвращался с очередной кровавой миссии вместе со своими солдатами, осознавая, что сокрушил своим клинком зло, изничтожив его истоки. Светлое спокойствие. Странное умиротворение, возникающее, когда чужеродный темный сумрак пустых чудовищ растворялся в воздухе под силой его духовного клинка, под давлением спиральных вихрей его могущества, от которого сотрясла воздух. Мышцы болели, и он отчетливо мог ощущать каждый порез и остроту свежей раны на своей коже, горячность пламенной крови на скулах лица. Кто-то из его солдат не возвращался с поля битвы, и он лично извещал об этом семьи погибших, чувствуя на себе их обоюдную ненависть и боль, смотрел, как сквозь зеркало, когда пальцы и руки дочерей, жен, сестер, братьев и отцов вонзались в шелк его одеяния, больно ударяя кулаками по его груди, словно пытаясь причинить хотя бы крупицу той внутренней боли, что испытывали они. Но он смотрел сквозь бесчисленные лица людей, оставаясь равнодушным к их терзаниям и мукам. Некоторые возвращались, лишенные конечностей, части лиц, гортани, оставаясь на границе жизни и смерти. Некоторые поднимались из тени мучений, находя себя в новом ремесле, создавая искусные орудия, подготавливая юных мастеров, что когда-нибудь придут на их место, борясь с грядущей темнотой, однако большинство не справлялось с обрушившемся на их плечи горечью утраты, обращаясь в пустые оболочки прежних себя. Он терял своих людей, чувствуя каждое поражение как свое собственное, ощущая их боль, как свою собственную. Но ничего не могло сравниться с той пустотой и чернотой в глазах женщины, что он увидел спустя несколько лет. Он видел лицо солдат, переживших ужасы войны, но ее лицо выражало глубокое отречение от самой жизни, отторжение собственного существования, словно она не заслуживала жизни, что даровала ей судьба. Он увидел ее тогда – девочку, что только начинала превращаться в женщину. Лицо, что было бледнее лунного света, а кожа была столь прозрачна, что он мог увидеть, как под нежно-персиковым шелком ее кожи вьются тонкие голубые вены. Но в глазах ее поселился мрак и пустота, холод и бесконечное одиночество, темнота, от которой ему хотелось сбежать. Пустота – черная бездна ее сумеречных глаз. Он не признавался даже самому себе, что, когда она поднимала на него свои темные глаза оттенка мятежной бури, его тело вздрагивало, цепенело, мышцы накалялись, будто готовые разорваться под покровом кожи, и каких усилий стоило не отводить своего взгляда от той глубокой черноты. Сотни лет готовили его к тому, чтобы встретиться с ее глазами – сражения, овеянные запахом раскаленной стали и кровью, стонами и болезненными криками, звуком ломающихся костей, от которых разрывалось сердце. Он увидел ее еще ребенком, который как новорожденный все еще изучал мир через призму своего невинного и любопытного, но доброго взора. В ее глазах была ласковая летняя ночь и нежная тень знойного шторма, наслаждение хладного дождя, опускающегося сверкающими каплями ледяной влаги на кожу, когда расцветала сирень и яблоня, наполняющие воздух. Влекущая и запретная красота была в темном оттенке ее глаз – юная как лань, древняя как бушующий океан. Он приезжал в поместье Кукаку Сиба каждый год с официальным визитом. Он приезжал каждый месяц, нарушая действующий устав, в надежде увидеть ее вновь, заглянуть хоть раз в ее лицо. Ему удалось лицезреть ее образ единожды – образ женщины, лишенной чувств, воли к жизни, стремления. Он мог бы назвать ее падшей, по тому, как она стояла на грани бездны. И все же она была красивой. Красота, которую он не мог созерцать без дрожи в пальцах, наблюдая из тени, в кромешном молчании, страшась сделать лишний вздох. Он мог бы смотреть в том спокойном молчании на ее лицо часами, если бы ему было позволено. Он жалел, что не мог пригласить художника, который смог бы запечатлеть ее лицо на портрете, чтобы он мог смотреть на нее вечерами. Но даже рука истинного художника не смогла бы передать то чувственное выражение ее смольных глаз, которое манило его, затягивало, как в зыбучие пески. Красива. Она все еще была красива, несмотря на болезненную бледность и худобу, сковавшие ее тело. Перед ним стояла девушка, что была заточена в пустоте. На ней была светлая молочно-кремовая накидка, что была белее ее кожи. Она стояла в ночи, укрытая угрюмыми фиолетово-серебристыми тенями искривленных стволов и сетью ветвей расцветшей дикой сакуры. И нежные бледно-розоватые лепестки смешивались с багровым аметистовым оттенком лепестков деревьев делоникса, впивающегося ветвями в каменные стены высоких пагод, уходящих в черное ночное небо, укрывали совершенную белизну ее лица. Суровая зима клубилась в темноте ее глаз, и внутреннюю черноту не мог освятить даже звездный свет. Длинные черные локоны кружевными лентами растекались по деревянным половицам веранды, когда она опустила кончики пальцев стоп в прохладно-хрустальную поверхность спокойной глади пруда. И от соприкосновения тепла ее тела и леденистой стужи водной поверхности, зеркальная гладь покрылась тончайшей рябью, тянущейся к деревянным надстройкам павильонов, возвышающихся над водой, отражающихся в ее индигово-темной глубине. Все еще слишком юная, больше дитя, нежели женщина. Однако грусть, что обременяла тонкие черты ее изысканного лица обращала ее в иллюзию той женщины, в которую она могла превратиться через несколько лет. Губы ее станут полнее, и рдянее рябиновых ягод, длинные, густые ресницы окрасятся в черную сажу и тушь, а волосы станут текучее полноводной реки. Осиновая талия станет тоньше, и шелковая материя, в которую он будет укрывать ее тело будет нежнее и холоднее самых прекрасных атласных и газовых тканей. И он мог вообразить себе, как проведет губами тонкую влажную полосу вдоль белоснежной линии ее шеи, наслаждаясь горячими ударами пульса под своими губами, испивая жар ее сердцебиения, когда она будет в его руках – горячая и жаждущая, как свежий бутон лотоса. Кожа ее будет хрупкой как дорогой белый фарфоров, сладкой как сок персика. Время в их мире текло разительно медленно для рожденных в благородных семействах, и старость не прикасалась своими серыми и смертельными когтями к лицам, застывшим в вечной молодости и красоте. И ее красота была сжигающей. Она была видением, что преследовало его из ночи в ночь. Длинные пряди волос соскользнули на обнаженные плечи оттенка чистой пахты, когда она прислонилась спиной к деревянному резному столбу, удерживающему крышу, покрытую аметистовой черепицей, ее глаза были закрыты, и она подставляло свое бледное и исхудалое лицо к лунному свету. Красива. Она все еще была необычайно красива, как кружево осколков снега, что таящего в его ладонях. И она все еще была ребенком. Маленькая девочка, с которой он мог ощутить краткое спокойствие жизни. Что было в его жизни кроме смерти и утраты, бедности и горячей крови? Он проходил по черной земле, усеянной телами мертвых. Гниющие тела, что пожирали черви, были перед его глазами; винные реки крови, обращающиеся в черные озера, что укрывали грязными разводами его темные хакама, были под его ногами. Настолько их жизни были непохожи, настолько различны они были по своему существу, и все же он помнил то теплое и негнетущее молчание, когда он нес ее на своих руках, а над их плечами развевались в холодном ветре лепестки цветущей сакуры, нежно-фиалковые бутоны глицинии, кораллово-багровые цветки альбиции и кассии. Он помнил прикосновение к своей щеке холодного черного шелка длинных прядей волос, что так походило на прикосновение острого лезвия клинка; он помнил частоту ударов ее сердца, что вонзалось в его плоть и кости. Его мир замер вокруг одного единственного мгновения, когда он поднял ее на свои руки. В ее образе он видел мир – в мягком звоне ее золотых украшений, в великолепном пестром одеянии ее богато расшитого кимоно, в чистоте ее взгляда, что было отражением водных пучин. Он позабыл о грядущей войне, что ждала его впереди, о бессонных ночах, подстерегающих его в грядущем, о картинах разрубленных тел солдат, в клыках костяных чудовищ, об огне, треск которого напоминал сломанные кости. Он увидит ее вновь спустя почти десятилетие, храня в памяти ее детский образ. И после его будет преследовать новое видение. Женщина, выступающая из золотого паланкина, украшенного огненными фениксами и барсами, не могла принадлежать ему. Темный кармин прозрачной материи скрывал ее лицо, кровяное одеяние тянулось за ее поступью струящимся водопадом. И он отчетливо помнил эти мгновения оцепенения, холодного потрясения, впивающегося осколками в тело, когда он спускался к ней, протягивая свою руку, как и в тот горячий полдень. Обжигающая сфера чистого золота, что скрывала их тела в абсолютной черноте, и краски их одеяния, оттенок их глаз растворялся в чистоте темноты теней. В тот день он думал о том, с какой легкостью он мог бы сломать хрупкие и тонкие пальцы детской ладони, удивляясь, как она могла не страшится той силы, что витала в воздухе, оплетая его тело. В другой день, ее пальцы коснулись в неспешном и волнительном движении его протянутой руки, и он сжал их в своей ладони, упиваясь мимолетным теплом. - Я покину этот мир во славу ее… Он стиснул челюсти, чувствуя, как к горлу подступает приступ гнева, фатальной ярости, которые он пытался сдержать внутри себя. Он помнил ее руки на своих плечах, горячий шелк кожи, аромат цикория и жасмина, помнил каждое сказанное слово, пропитанное ложью. Искусной и ядовитой ложью королевской черной кобры. Предала. Я всегда буду с тобой. Предала. Ты больше никогда не будешь один. Предала. Я буду защищать тебя. Она предала его. Я помогу тебе отомстить. Правда. Единственная правда, что была сказана черной душой, пропитавшей ее подлую натуру. Она помогла ему отомстить. Она помогла ему жить во гневе. Если твои руки будут окрашены кровью, я сотру губами эту кровь. Я умою свое лицо в крови, что на твоих руках. Но он ощутил еще большую пустоту внутри себя, когда маска черного волка раскололась. Он пал в бездну, когда агатовые осколки постепенно спадали с лица человека, чей смерти он так жаждал. Он хотел разорвать его на части голыми руками, почувствовать, как горячая кровь протекает по его пальцам и ладоням, смешиваясь с его кровью. Он хотел отрывать конечности черного волка по частям, наслаждаясь глухими криками, затопляющими сумеречное небо. Он всегда хотел узнать, кто скрывается за маской черного волка. Это было его кошмаром и сладким сновидением, мечтой, за которой он неустанно гнался. Но он обретал в ее руках успокоение, в ее объятиях находил душевный покой. И ночи его были полны спокойствия, когда он сжимал материю ее кимоно, прижимаясь к ее груди, вслушиваясь в удары сердца, что стали его колыбелью, могущественной силой, от которой увядали ночные кошмары, растворялись призраки прошлого. Он страшился, что она исчезнет. Растворится как дневная греза. Над ними нагнетались тучи, беспроглядные, сквозь свинец и сумерки такого небосвода невозможно было разглядеть голубое зимнее небо. В ее руках была его свобода. Он надеялся освободится от своих кошмаров, когда его месть осуществится. И он обещал ей, что, когда все закончится, они оба будут свободны. Совсем скоро все закончится, я обещаю тебе. Думала ли она о свободе, когда сжимала кисти его рук своими холодными пальцами, прикрывая в усталости темные глаза, когда его руки скользили по ее лицу. Мы будем свободны. Но женщина, что была его единственным сущим, ради которого он жил, позволил себе жить. Ее никогда не существовало. Ее образ был холодной и расчетливой, безжалостной ложью. Под маской женщины скрывалась сущность вепря, что унесла в кровавой войне жизни тысячей. - Ответь мне, Мироку! Мужчина раскрыл глаза, и тихая улыбка накрыла его губы. - Я хочу побыть один, - шептал он, когда ветер овевал его фигуру, скользя вдоль истерзанной кожи на потемневших от сажи висках. - Я хочу насладиться последними минутами уединения рядом с ней… Моя жизнь должна была оборваться в ту ночь, когда черные теневые волки напали на белый город, и я должен был уйти в пустоту вместе со своими товарищами. Но я счастлив, что мне дозволено было остаться, чтобы защищать ее, служить и преклоняться перед ней. Моя богиня, что чище слез и воздуха, пронзающего облака. Моя единственная вера и религия… - Ты впал в бред, Мироку, - с тоской и отчаянием произнес Хитсугая Тоусиро, отпуская стальные прутья, и кончики его длинных пальцев заскрежетали вдоль скованных льдами оков, медленно разворачиваясь. - Когда этот клин опустится на мою шею, ты проиграешь… Мужчина остановился, и полы его белоснежной мантии, что была чище и светлее зимних облаков, вздымались под мощными потоками ветра. Он не обернулся к пленнику, его гордо расправленные плечи не дрогнули, и солнце отчетливо очерчивало вышитые черным шелком на спине хаори иероглиф. - Рубиновые кубки, - осторожно напомнил человек. - Ты испил из рубинового кубка вместе с нею, когда приносил клятву верности… И вы стали единым целым. Хитсугая Тоусиро пытался сдержать гнев, стискивая кулаки до такой степени, что на них побелели костяшки, впиваясь ногтями в плоть, раздирая кожу до крови, проникая кончиками пальцев глубже, чувствуя, как ногти упираются в суставы, кости. Мироку спокойно продолжил: - Когда двое обмениваются под священными сводами клятвами, и испивают из рубиновых кубков, что выкованы из крови нашего небесного отца. Небеса объединяют души двоих. Ты ведь тоже знал об этой легенде, и думал, почему не можешь чувствовать ее. Один способен видеть воспоминания другого, чувствовать боль и радость другого. Их боль становится единой. И ты задавался вопросом, почему она все еще остается такой далекой и недостижимой. Она находится столь близко, и все еще не досягаема для тебя, - шептал мужчина с благоговейным придыханием, и рдяная лента крови стекала искривленной паутиной с его подбородка, опадая на осветленные горячим солнцем каменные плиты. - Что бы ты отдал за то, чтобы увидеть ее сердце, - испрашивал он, поднимая свое запачканное грязью лицо, мокрое от незаживших ран, - заглянуть под маску черного волка, за которым охотился столько времени, которого преследовал как хищного зверя? Его белоснежные волосы колыхались под давлением стылого северного ветра, и серебристо-кремовые пряди скользили вдоль остро очерченных скул, и в глаза проникли шафрановые тонкие ленты рассветной зари, когда он обернулся к заключенному. - Когда моя жизнь оборвется, - в безмятежности продолжил человек, глядя своими темными глазами на поднимающиеся полы чистого белоснежного хаори, - ты проиграешь, Хитсугая Тоусиро. Моя смерть станет твоим падением. Мужчина опасно сузил глаза, стоя на рубеже света и тьмы, когда лицо его омыли сумрачные тени, и рука его в предостерегающем жесте легла на длинный серебристый эфес с шипастой головой дракона, раскрывающего острую пасть клыков, резцов, и изумрудно-сапфировые глазницы пылали в свете рассекающих воздух светло-прозрачных лучей. Человек же ухватился пальцами за тяжелые цепи, приподнимаясь в оковах, удерживающих его, и разорванная плоть на кистях его рук взмокла от свежей крови, обжигая сталь. - Ты падешь, Хитсугая Тоусиро! - вскричал он, давясь и сплевывая густую черную кровь, запачкавшую подбородок. Мужчина с хладнокровием наблюдал за его жалкими попытками подняться в полный рост, но его колени подкосились, и он рухнул на камень, не выдержав тяжести собственного тела, опадая лицом на взмокшие от его крови темные плиты. - Скажи мне, Тоусиро…, - в усталости и изнеможении шептал юноша хриплым и каркающим голосом, подавляя в себе вздох, не глядя на человека, пришедшего сопроводить его в последний путь перед смертью, и мокрые пальцы его пачкались о горячую лужу крови, и серая кожа под его глазами стала темнее, белки глаз болезненно покраснели, когда он сплюнул черный сгусток крови с губ. - Что ты чувствовал, когда увидел ее лицо под маской? Когда твой собственный меч пронзил ее плоть, окропляясь ее кровью? Что ты чувствовал? Он молчал, но воздух… Воздух, что морозными дуновениями овевал их фигуры, наполнялся могущественной духовной силой, растекающейся в пространстве призрачно-сапфировыми волнами, что пронзали горячие медные лучи. От давления силы трещали камни, расходились трескучие воздушные потоки, словно сгорая в ледяном огне гнева. - Она…, - шептал он, и обжигающая скорбь сдавила его горло, когда мужчина протягивал окровавленную руку к сходящему на плитах потоку солнца, - такая прекрасная. Будто равная самому солнцу. - Скажи, - неустанно продолжал он, с непривычным оттенком отчужденности и ледяного равнодушия, вглядываясь в тонкие и безразличные черты, будто перед ним стоял неуловимый призрак, - что ты чувствовал, когда она была подле тебя, зная, что она всегда будет рядом с тобой? Что ты чувствовал, когда потерял ее? Пламенный янтарно-серебристый отсвет солнца пал на лицо мужчины, когда светлые локоны под грядами ветра скрывали мятежные изумрудные глаза. На лице не дрогнул ни один мускул, и все же черты его накрыла бессловесная чернота. Такое лицо может появится у человека, который нашел свой дом, погребенный в пепле огня. Он поддался вперед, и тогда Хитсугая Тоусиро тихо спросил, и глубокий голос оставался бесцветным, лишенным чувств, и все же в чертах лица его сквозило чувство опасности и жажды убийства: - Где она, Мироку? Где человек, что скрывался под маской черного волка? Юноша ничего не ответил, наблюдая, как заря золотым потоком заливает кровяные реки, и что-то темное мелькнуло в глубине его орехово-карих глаз. Пространство вокруг них окрасилось враждебной тишиной. И ни один из собеседников не позволил затеряться в губительной тишине имени одной единственной женщины. - Прощай, - в окончательном приговоре провозгласил мужчина, не дыша и отступая от темницы, затопляемой оливково-золотистым свечением, и развернувшись, направился прочь. И узкие, и высокие стены коридора наполняло громкое эхо его удаляющегося ровного шага. По скуле пленника стекала прозрачная слеза, стирающая разводы грязи и розовато-рдяной крови с побледневших щек, западая сверкающей каплей в глубокие царапины от прокусанных до крови губах, а его рука все тянулась к горячему потоку сходящего сияния солнца. Кончики его пальцев соприкоснулись с жаром утренней звезды, и темные ресницы его затрепетали, когда тонкие своды солнца легли на чело и веки. Пленник закрыл глаза, наслаждаясь тишиной мгновения. Так спокойно ему не было еще прежде никогда. Его накрыло умиротворение и покой, и на губах играла слабая улыбка, когда холодные ветры оставляли поцелуи на его щеках. Эта улыбка не исчезла и тогда, когда сильные руки палача опустили его на горячие от обжигающего солнца каменные плиты эшафота. Белые и чистые плиты, как шелковые свадебные простыни. Длинные черные пряди волос вздымались под тяжелыми ударами ветряных вихрей, и он поднял глаза к прозрачному голубому небу, щурясь от опаляющего зрачка света. По лезвию горизонта расходились пурпурно-аметистовые реки, а на пики высоких белоснежных гор опадали черные тени. Мироку закрыл глаза, слыша, как вздымают закругленную острием платиновую косу, и как прекрасная сталь, расписанным серебряными кружевными узорами, рассекает стылый воздух. И затем наступила безмолвная тишина. И капли взлетающей крови смешивались с кристальными частицами адамантового снега. Холод и жар соединялись в воздухе, обожжённым солнечным светом. Хитсугая Тоусиро не отвел своего неумолимого и холодного взгляда от павшего с глухим звуком на колени тела, не изумился всплеску кровяной волны, заливающей тонкими струями белую платформу, не вздрогнул, когда отрубленная голова упала на камень, покатившись вдоль возвышающейся площади, не задрожал от изумленной тишины, накрывшей верхние платформы балконов, с которых наблюдали тысячи воинов белой цитадели за смертной казнью. Он с незыблемым безразличием, скрестив руки на груди, наблюдал за процессией, когда зачитывались молитвы священнослужителями, как звенят тяжелые цепи смертника, когда он поднимался на плаху. И с такой же отстраненностью ощущал в воздухе застывшую жизнь, крошечные капли крови, замерзшие на неподвижном и непроницаемом лице, на ресницах, что больше никогда не разомкнуться. Он чувствовал на себя сотни взглядов, пронзающих его прямую и гордую осанку, ощущал на своей кожи взоры, как соприкосновение горячей стали. Он стоял на верхнем балконе недолго, и мягкий солнечный свет, стекающий на его лице, больше напоминал жгучий удар плети. Он сделал вздох. Выдохнул. Проходили долгие секунды, прежде чем он в молчании развернулся, без сожалений отступая от каменных парапетов. Прочь от окровавленных плит. И когда его взгляд упал на опадающий солнечный свет, рассекающий косыми лучезарными столбами темное пространство – он увидел ее. Его голубые глаза в потрясенном изумлении раскрылись, когда он смотрел на возникшего из пустоты золотого света ребенка, стоящего перед ним всего в нескольких шагах. И его тело пронзил озноб, он не мог пошевелиться и сделать вздох, казалось, что в его жилы заливают жидкий огонь. Семь-восемь шагов разделяло их тела. И это расстояние агонией вбивало заостренные колья в сердце. Призрачная тень женщины удушающей красоты, в которую она превратилась бы через несколько лет. Ветер стонал, и эхо шума ледяных вихрей вздымали ее богатое аметистовое одеяние, красное как покров крови, растекающийся багровыми ручьями на белоснежной площади, скрываемой сиянием адамантовых частиц снега. И он мог расслышать звон золотых украшений, вплетенных в волосы, увидеть, как сапфировые капли на тонких золотых шпильках раскачивались под силой жестоких ветров. Шелковые густые темные локоны, черные точно смоль и угли, опадали на чистое и нежное, разрумянившееся лицо. Ее лицо озарила улыбка, полная неописуемого восторга и счастья. Глаза ее блестели от наслаждения и еле сдерживаемого удовольствия, и он словно мог ощутить дрожь, что прибирала ее до костей. Ее фигура купалась в серебряном потоке горячего света – янтарь, мед, молоко снега. Он в безмолвии стоял, не смея пошевелиться, не желая отводить взгляда, когда она сделала шаг вперед, и он мог только наблюдать, как с ее чернильных ресниц опадают капли слез, что в воздухе обращались в ледяной иней, как темные волосы опаляет рассвет, когда она побежала навстречу ему, раскрывая руки. Два-три шага разделяло их обоих, когда он неосознанно пал перед ней на колени на холодные промерзшие камни, пал как перед явлением божества молящемуся, ответно раскрывая перед ней объятия, в надежде подхватить ее своими крепкими руками, почувствовать теплоту и тяжесть ее тела, ощутить холод материи на лице, зарыться лицом в теплоту ее шеи, испивая вздох наслаждения, что сорвется с ее губ. Ее горячего и теплого тела, нежность ее кожи, и аромат сладостной амброзии ее волос, что мягким водопадом будут скользить между его дрожащими пальцами, когда он будет держать ее в своих объятиях. Но когда призрак растворился перед ним в туманном потоке серебра и девственной белизны, он пал на колени от дикой боли, разрывающей сердце. Он пал на колени, задыхаясь и глядя потрясенными глазами в обжигающий и возвышающий на прозрачно-голубых небесах зрачок солнца, когда его кремовые брови усыпали мелкие капли пота, и рука его схватилась за тугую материю, сжимающую, сдавливающую в каменных тисках грудь. Он закричал, опадая на холодный и мокрый камень, чувствуя, как чужая рука вонзается в плоть, сдавливая сосуды и раздирая плоть на части. Он корчился, выгибая спину, вжимаясь разгоряченным лбом в мокрый и грязный камень плит, когда агония становилась невыносимой, сводящий к безликому краю бездны. Кровь в его венах кипела, когда стены разрывал его умаляющий и истерзывающий крик. Он заорал в мученическом приступе. Крик, от которого стыла в жилах кровь. Его истерзанный крик потряс смертельный покров тишины, отчего сотрясались сами небеса, от чего гремела под ногами земля, от чего бурлили безмятежные воды в стеклянно-зеркальных прудах. Он ревел и орал в бессвязном и монотонном потоке, пока голос его не охрип, когда с губ его не сошли кровяные сгустки, когда мышцы не разорвались, когда сердце на краткое мгновение его остановилось, погружая сознание в пустоту. И тогда он увидел ее вновь. Погруженная в черное молчание одинокая фигура женщины. Она носила черную маску вепря, надевая на свое лицо окровавленными и дрожащими пальцами, бледными, как молоко, испачканными в чужой крови. Женщина, перед которой он готов был пасть на колени. Единственная женщина, что он когда-либо жаждал. Женщина, которую он хотел стереть из своей памяти, и имя которой проклинал в ночи. Она стояла, окруженная мраком, что был темнее пустоты, в окружении сотни мертвых тел - костлявые и изогнутые, сломанные тела, мокрые и смрадные от крови и гниющих внутренностей. И светлое лицо ее было таким же прекрасным в отражении белоснежно-опаловой луны, когда остроконечные изразцы укрыли верхнюю часть улыбающегося в коварстве лица, скрывая полные аметистовые губы. Губы, что он хотел вкусить, изодрать зубами в кровь, пока лицо ее не станет влажным от слез. И тонкие пальцы, что заставляли цитру сэ издавать самые прекрасные мелодии, заскользили по золоченым орнаментам на каменной маске. Когда двое предначертанных друг другу испивают из рубиновых кубков – они становятся одним телом, и одним духом. Они не разделяют мысли, они не разделяют чувства, они не разделяют боли и смерти – они становятся одним сущим. Что находится под агатовой маской черного волка? Черная фигура призрака повернулась к нему, и он почувствовал, как его сознание засасывает чернота в сумрачных глазницах маски, погружая в море теней. Обсидиановые густые реки теней скользили под его ногами, поглощая тело под своды черных вод. Боль и одиночество. От автора: Я помню, что у меня была глава, в которой Карин мечтала снова увидеть Тоусиро. Она думала, что на ней будет самое прекрасное аметистовое платье, и что мужчина, которого она так любит, будет улыбаться ей, поэтому мне показалось значимым показать ее мечту, воплотившуюся наяву для Тоусиро. Эта глава некий флешбек к будущим событиям, которые скорее всего будут написаны именно от лица и с перспективы Тоусиро. Для Карин Тоусиро важнее религии, в какой-то главе она говорит о том, что он ее храм. И здесь Тоусиро тоже падает на колени, как молящийся перед божеством.