Жар белого вереска

«Когда глотнешь из чаши наслажденья, Поймешь – неутолимо вожделенье». Джами</center></b> Смерть – это пустота. И у смерти нет вкуса. У смерти нет чувств – нет боли, нет цвета. Смерти неизвестен холод студеной зимы, когда острые и разящие ледяные кристальные вихри укрывают глянцевые как смола и угасающий в медном янтаре уголь обрывистые хребты, пологие скалы, устремляющиеся заостренными каменными пиками в оглушительный покров черного небосвода. Черный, как крылья сойки. Смерти неизвестен жар красной крови, что раскрывает свой чистый и непорочный оттенок на белоснежном полотне, таком же нежном и светлом, как лепестки акации. Кровь красна как рябина и сок мускатной калины, рдяна как полные уста любовницы. Смерть — это пустота, которая охватывает душу и сознание, когда время застывает, и человек уже не замечает, как сменяются сезоны года. Голубые льды окаймляли темные, кривые ветви высоких сосен и оплетали ветры сизым тончайшим стеклом глубокие озера темного сапфира. Зимняя вьюга белесым пологом накрывала пронзительную черноту ночи, когда он опустил свой опаленный властью клинок острием вниз, и со сверкающей серебряной стали стекали кружевные ручьи багровой крови. И снег таял под горячностью свежей рубиновой крови, впитываясь в светло-молочный хладный покров. Горячее дыхание седыми клубами расплывалось в остром от холода воздухе, и его серебристые ресницы трепетали под силой тяжести лютого и хищного ветра, вздымающего в черную высоту полы его белоснежного шелкового хаори. Он глубоко вдыхал в себя раскаленный морозом ледяной воздух, чувствуя, как наполняются болезненной свежестью легкие, вонзаясь в плоть клыкастой пастью дикого зверя. Его кремовые локоны сияли под чистыми потоками лунного света, когда крупицы снега застывали на кончиках коротких мягких волос, тая на щеках. Мужчина прислонился к широкому стволу дерева, прикрывая глаза и вслушиваясь в глухой вой ветров, расходящихся в черных облаках в вышине. Стон зимней вьюги оплетал чувства, и он стиснул сильнее рукоять своего клинка, ощущая переполняющую сознание решимость. Он распахнул свои голубые глаза, и в то же мгновение плечи его невольно пробила ледяная дрожь, и мужчина ощутил, как его грудь пронзает холодным кинжалом, что внутри плоти пульсировал от раскаленного жара, растекаясь расплавленным металлом по венам. Мужчина громко сглотнул, заставляя себя опустить серебристо-голубой взор ниже, себе под ноги. И он тихо зашипел сквозь зубы, не смея удерживать внутри себя подступающую ярость, что ядовитым нектаром опаляла кровь. Рвотный позыв подступил к самой гортани, когда его ноздри раздулись, и он намеренно ударился затылком о темную корону ствола дерева, пытаясь заглушить резкой болью, растекающейся по позвонкам, заглушить агонию, что бушевала в сердце. Нет. Не такого он хотел для этих солдат. Для этих детей. Его глаза пронзили остекленевший и пустой взор молодого солдата, затянувшегося чернильной пеленой бездны, и того, что осталось от его тела. Он смотрел, не отрываясь, пытаясь запечатлеть образ мертвого в своей памяти, начертать и заклеймить эту картину в своем сознании навсегда. Оторванная клыкастой пастью или крупными обсидиановыми костяными когтями голова; расплющенное и изуродованное лицо, украшенное крупными бусинами застывшей и почерневшей крови, обожжённые пламенем губы, застывшие в предсмертном крике. Внутренности молодого мужчины усыпали кровавым месивом увитую снегом землю, и на заледеневшей сапфирово-иней поверхности он видел вогнанные под хрустальный покров тела, словно их раздавило. Раздавило могущественной духовной силой. Он видел многое в своей жизни – кровавые сцены жестоких и изощренных, искусных убийств; видел разодранные в клочья человеческие тела; видел залитые кровяным потоком поля. Но никогда прежде, ему не доводилось встречаться со столь необузданной кровожадностью. Желание убивать пропитывало сам воздух в этих темных горных хребтах и заснеженных перевалах. Раскаленная похоть и ненасытная одержимость кровопролития овладевали сверкающим опаловым светом снежной бури, когда мстительные потоки ветра обрушивались на его крепкие и сильные плечи, вонзаясь в плоть алчными клыками. Студеные ветры в этих забытых солнечным светом обсидиановых горах, оставляли острые и разгоряченные прикосновения на коже, словно по лицу скользило острие наточенного кинжала. Его кремовые ресницы затрепетали под порывами злого ветра, когда мужчина выдохнул, и струи седого горячего пара кружевом развеялись в морозной черноте, освещаемой лавандово-опаловым полумесяцем, что серпом рассекало бездонные небеса. Крылья черноты раскинули свои царственные мантии над миром. Его сандалии утопали в чужой крови, и он смотрел как багрово-черные потоки пропитывают белоснежные носки, как горячая жидкость впитывается в кожу, проникает в плоть и кровь, смешиваясь с его духом. Капли чужой крови опадали на его лицо, черною слезою скатываясь с его бледной и острой скулы, пронзая щеку и замирая полной каплей темно-бардового бисера на губах, застывая горьким вином на кончике языка. Его накрывало холодное спокойствие, и он сливался с той безжизненной чернотой, окутывавшей свет. Мрак, что походил на затмение. В такие мгновения он убивал с легкостью, не различая соратников и врагов, лишь бы острие его клинка пронзило сердца виновных в преступлениях против белой обители. И среди карателей ему не было равных. Он убивал хладнокровно и быстро, не вдумываясь в приказания, считая законы высшего общества неоспоримыми и справедливыми. Кара настигала каждого преступника, каждого провинившегося и согрешившего против веления белого сообщества. Он был вершителем правосудия и карающим мечом. Наказание было единым для всех, вне зависимости от сословия – смерть. Одни принимали смерть в спокойствии и умиротворении, смотря в его глаза с непоколебимой решимостью; другие потеряли жизнь еще до его прихода, глаза их были пусты и бездушны, равнодушны к своей участи, такие глаза его не устраивали. Человек, преисполненный безразличия к наказанию был недостоин участи смерти. Были те, кто жаждал скрыться от его меча, но смерть, пропитавшая саму его сущность, будто поднимала костлявую руку из-за его плеча, указывая направление обвиняемого Он убивал женщин, помнил, как с его клинка текла, не останавливая горячего как пламень солнечного света, багряная кровь; помнил, как сталь вспарывает нежную, белоснежную как лебединый пух плоть, и как внутренности осыпались рябиновым месивом на деревянные лаковые и блестящие деревянные половицы; помнил, как кипящая кровь окропляет его лицо, как стынут рябиновые капли на белоснежных ресницах и светлой коже беспощадного лица, как его собственная кровь смешивается с кровью павших от его катаны, и с какой силой он сжимал рукоять своего меча, раздирая кожу до мяса; какое легкое возбуждение охватывало тело в то краткое мгновение, когда жизнь покидала глаза другого человека – его охватывало безудержное опьянение; и как темные волосы пятнает алый оттенок лепестков бегонии, когда вихрь крови взрывается опаленным фонтаном в высоту, очерняя сам воздух. Чужая смерть была легкой в его греховных и запятнанных руках. Он убивал быстро, порой его движения были легче весеннего ветра. Некоторые умирали во сне, не зная о его приходе, некоторые умирали вместе с его жертвами, находясь в сладостном соитии сплетенных влажных и разгоряченных тел, некоторые умирали с тем смущенным выражением лица, полным непонимания и растерянности, но хуже всего были те, кто смотрел ему прямо в глаза, словно обвиняя, словно осуждая, всматриваясь в его истинную сущность сквозь призму темных хладнокровных глаз. И они улыбались, его жертвы. Они знали, что умирают от рук недостойного и опороченного. И когда он поднимал над головами смертников клинок – по холодному лезвию стекались светлые линии серебряного полнолуния - он не понимал, как он может существовать, за что была дарована жизнь такому грязному и ничтожному существу. Он убивал прислугу, он убивал любого, ставшего свидетелем его кровожадности, его дикой ненасытности. Он забирал жизнь даже у детей. Он вонзал острие длинного клинка в деревянные колыбели новорожденных младенцев, представляя, как руки убитого им человека, вырезали ажурные лиственные узоры на ножках маленькой кровати для своего ребенка. Он ступал по белоснежному снегу, оставляя за собой окровавленные тропы, и белый снег не мог скрыть богатый оттенок темного рубина чужой жизни. Порой он слышал их голоса. Слышал голоса тех, кого предал смерти по велению вышестоящих господ. Они улыбались за его спиной, они улыбались, наблюдая за ним в тени солнечного света, когда он одаривал фальшью других, чувствовал их холодное прикосновение к своему лицу, когда тишина ночи накрывала свет, и он оставался един с одиночеством своих просторных и богатых покоев. Он любил дорогие вещи, предметы, в которые создатели вкладывали свой талант и любовь, и обставлял свои комнаты вазами из драгоценных металлов и редкого фарфора и дорогими музыкальными инструментами, полотнами и гобеленами. Его коллекциям могли позавидовать самые зажиточные чиновники. Это было странное чувство похожее на бегство от реальности, что в действительности было трусостью слабого существа. На его длинный и широкий обеденный стол выставляли серебряные и платиновые подносы с сытной и хорошо приправленной пищей, но еда обращалась в настоящий прах и сажу во рту. Порой он намеренно добавлял в небольшую порцию риса соль, чтобы он давился пищей; чтобы не смог найти удовлетворения в трапезе. Идти против воли Великого Совета значит идти наперекор воли Создателя. Он видел судебные тяжбы, на которых за малейшее неповиновение солдата приговаривали к десятилетнему заточению в подземных темницах; видел изобличение чистой жестокости, жадности и расчета, когда выносился обвинительный приговор; вслушивался с холодным равнодушием в истерзанные вопли и крики обвиняемых, признанных виновными в совершенном преступлении, однако искренне не признавали своей вины. И он верил в их невиновность. Думал, что если бы хватило смелости и воли, то смог бы противиться системе, как и думал о том, какое облегчение смог бы испытать, когда осознает, что не подчиняется приказам. Он мог ощущать тяжесть этого бремени в своем теле – в напряжении и скованности мышц в плечах; в долгих и мучительных ночных часах, когда даже беспокойный сон не мог совладать с его мечущимися и неспокойными мыслями. Он много раз замечал на себе чужие взгляды своих подчиненных, в глазах которых все еще стыли ужасы увиденного на поле сражений, но внутреннее ощущение и глубина чувств, с которыми на него смотрели, оставляли незримый след на его спине и затылке. Неприятный черный след, который он не мог видеть, но ощущал сквозь плотность дорогой материи. С фатальным ужасом смотрели они на его окровавленное лицо, когда багровые борозды и искривленные ленты крови впивались в молодые черты его лица, придавая острым скулам и подбородку рельефа как у статуи. Они смотрели на его грязные пряди волос цвета молока, вымокавшие в чужой крови и на бесстрастную глубину изумрудно-голубого взгляда. Меч был его единственным союзником. Единственным другом, который его понимал, признавал и принимал. Они были двумя чудовищами, созданными чтобы убивать. Сверкающий, ослепительно блестящий снег хрустел под его сандалиями. Темные высокие сосны покрывали белые кристаллы, изморозь окутывали тонкие ветви, овевая хрустальными прозрачными реками льда. Он остановился, вглядываясь в абсолютную пустоту, лежащую впереди, вслушивался в оглушительную тишину ночи, сквозь которую он не мог различить ярости и ненасытности зимней вьюги. Он смотрел в черноту, зная, что и чернота всматривается в его глаза. С его полных губ сошел глубокий вздох, и седые кружевные волны горячего пара развеялись сильными порывами дикого ветра. Полы его белоснежной мантии вздымались за его спиной. Его руки оставались расслабленными, когда он расставил ноги по ширине плеч, вглядываясь немигающим взором убийцы в живую черноту. Хлопья искрящегося снега опадали на его острые скулы и обескровленные губы, застывали чистым серебром на кончиках белоснежных ресниц. То был оттенок белизны лепестков ириса. Проходили мгновения, преисполненные оглушительной пустоты, и его ладони легли на кожаную рукоять клинка. Сталь сияла во мраке, и крупицы снега, опадающие на тончайшее лезвие, раскалывались на части. Лезвие разрубало воздух. Он не двигался, вслушиваясь в смертельную тишину, чувствуя надвигающуюся тьму; ощущал в воздухе смерть, мог ощутить стылый вкус крови на кончике языка и ядовитое жало ненависти. Гнев походил на жидкое раскаленное стекло, стекающееся по гортани. Разведчики докладывали об этих созданиях уже многие месяцы, и белая обитель не предпринимала попыток остановить бесчисленные и кровавые убийства до тех пор, пока число смертников не перешло за многие десятки тысяч неповинных душ; до тех пор, пока недовольство низших слоев не добралось до самой столицы, и сплетни челяди не добрались до спален сановников. Он молчал, всегда молчал, когда доклады зачитывалась в приемных залах перед всеми лидерами всеблагого двора, смотрел пустыми глазами на отражение серебряных орнаментов стеклянных потолков на темных каменных мраморных плитах. Он с отрешением вслушивался в холодный и расчетливый голос выступающего сановника, стоял под светлыми сводами нефа из белого алебастра, украшенного богатыми фресками, чувствовал на коже холодный белый свет и ощущал себя мертвецом, вглядываясь в окружающий мир сквозь зеркало, словно он являлся фантомным наблюдающим. Он не слушал перипетия высших слоев, оставался равнодушным к редким сценам истерики, когда средние саны вбегали в зал с торжественными и помпезными речами, преисполненными той справедливой наивностью, что была на грани безумной глупости. Молодые офицеры заливали гниющей кровью белоснежные плиты, и когда смрадная кровь омывала лица и богатые одеяния судей, что вытаращивали темные и остекленевшие глаза на испачкавшиеся их одежды окровавленные внутренности, что поедали трупные черви, вопли омерзения наполняли святые залы. Он находил эти бесполезные сцены восстания младшего дворянства забавными в своих первых проявлениях, но вскоре ощутил скуку после жестоких казней, последовавших одна за другой. Безвольная скука накрывала его, когда он вслушивался в крики смертного, раздираемого на части. И вечность, расстилающаяся перед его взором, казалась сущей пыткой. Уничтоженные и сожженные деревушки, бедные и отдаленные от столицы поселения, что находились на грани бедствия и нищеты, были омыты кровью и гнилью. И запах гниющих человеческих останков стал для него привычен настолько, что свежий воздух зимнего хвойного леса приводил к приступу тошноты. У него кружилась голова от горного воздуха, его руки до самых локтей охватывала болезненная дрожь. Многие годы, а возможно и вечность, он беспрекословно следовал приказаниям белого дворянства. Исполнял их кровавый завет палача. Во благо, во вред, во имя праведной справедливости, во имя нечестивой мести. Его клинок был ответом непокорным и неправедным, усомнившимся. Он чувствовал себя живым, когда убивал, ощущал легкое возбуждение, что охватывало тело, когда он встречался с достойным противником, предвидел собственную удовлетворенность, чувствуя податливую искусность владения клинка в чужих руках, но все они склонялись под натиском его меча. Он не успевал вкусить и капли наслаждения, как приговоренные к участи смертника падали к его ногам. У него были женщины. Множество безликих женщин, воспоминания о которых оставляли мимолетные образы, застывшие в памяти гниющим клеймом – длинные черные локоны чистого шелка, рассыпанные на атласных белоснежных перинах, точно чернила, окрасившие бутоны белых хризантем; аромат персика и жженых благовоний; чернильные узоры теней, отбрасываемые узорчатой лампадой; молочная кожа, окутанная сумеречными тенями, скользящими вдоль полных бедер и вздымающейся груди; мягкие уста багрового отлива – жаркие и воспаленные, окровавленные от его жестоких и требовательных губ. Влага разгоряченных и трепещущих тел, под его руками; крики блаженства, что отдавались криком муки в его сознании тех, кого пронзал его меч. Он не испытывал к женщинам чувств, не пытался разглядывать их лиц, не изучал красивые черты, словно каждая из женщин носила белую маску. То была похоть и страсть, и одержимое вожделение. Порой они сами тянулись к нему, пытаясь разглядеть сознание в бесцветном равнодушии его натуры, в холодной отстраненности. Тянулись к нему, будто пытаясь поделиться теплящимся огнем жизни в собственной груди. Тянулись к нему так, будто могли прочитать отпечаток смерти на его лице. Порой их завлекала его власть и сила, что пронизывали сам воздух. Он помнил руки женщин, прикасающихся к его предплечьям, поднимающимся к широким плечам, но для него - то были раскаленные оковы. Плотское удовольствие мимолетно – так говорил он себе, когда чужие влажные губы оставляли горящий след на его шее, когда зубы скользили вдоль бьющейся голубой жилы, что отбивала ритм его сердца; когда острые ногти вонзались в плоть, оставляя кровавые борозды на светлой коже. Крупицы алебастрового снега таяли на его щеках, и тишина охватила спокойствие зимнего леса, укрытого белым холодным саваном, и когда он распахнул свои глаза, то встретился с разрушительной волной силы, что разбила земную твердь под его ногами. Громадные осколки камня вздымались за его спиной, увитые плотным слоем лазоревого льда, когда рогатый зверь пал перед ним, возникнув из черной глубины, и тяжелая когтистая лапа из черного обсидиана рухнула на его голову. Земля разбилась на части, и эхо взорвавшегося ледяного покрова оглушило рябью нескончаемого грохота ночную тишину, и рев существа пронзил зимнюю стужа. Далекие скалистые горы дребезжали от чудовищного воя, разносившего деревья в щепки, и тяжелые стволы деревьев сносило дикой волной холодного смерча. Снежные лавины опадали с тихих горных перевалов, обрушиваясь белым потоком на заснеженные верхушки сосновых деревьев, и звук склоняющихся стволов, острых как заточенные стрелы, разносился эхом по равнине, охваченной морозным смерчем. Его белое хаори сорвало ветром с плеч, и мантия оттенка кипени свирепствующей спиралью взметнулась в черную высоту – сгусток амбры и угля. Мужчина уперся ногами в замороженную землю, всматриваясь своим стеклянным взором в закругленные костяные рога зверя, что были увиты багровыми разводами свежей крови, и лазурный оттенок его глаз обратился в темный сапфир, когда он сощурил глаза, сжимая рукоять клинка. Острие впитывало в себя раскосые лучи серебряного света полной луны, и сталь сияла в сгущающемся мраке. Тонкая полоса кровавой рябины пересекла его левую скулу, и полная капля крови, словно драгоценный рубин скользнула вдоль молочной кожи, застыв у самого подбородка. Капля крови очернила белоснежный покров под его ногами, и обсидиановые когти смертоносными мечами обрушились на землю, на которой он стоял, и земля, и хрустальные осколки чистого прозрачного льда, фонтаном сорвались ввысь. Яростный ветер сокрушал горы и взирающие с ослепляющей черноты скалы, и многогранные осколки камня срывались с горных вершин, раскалывая землю. Вдали, сквозь шум ветряного вихря, он слышал мольбу и истошные крики, мог расслышать звук раздробленных костей и влажного всплеска крови, вырывающегося из человеческой гортани. От удара волны его отбросило, придавило к холодной земле, укрытой кровью и раскромсанными телами. Инородная сила вгоняла его в землю. И он скалился, словно хищник, загнанный в смертельную ловушку, чувствуя, как висок придавливает раскаленная игла. Рот наполнился кровью, когда мутным взором, он смог разглядеть клинок в своих ослабевших пальцах. Белизна окрасилась в пестрый оттенок красноты – красным был снег, и красным были облака, скрывающие за собой алеющий диск полнолуния, красными были ее уста под аметистовой вуалью, что гранатовой рекою стекалось по белоснежной мраморной лестнице, ведущей к его дворцам, к его садам, что он тщательно строил для нее одной. Тень пала на его фигуру, он втянул в себя морозный воздух, крепко схватившись за серебряный эфес катаны, и острые шипы драконьей пасти, украшающей рукоять клинка, больно врезались в его ладонь. Он с силой рассек воздух на части, встречаясь своим яростным взглядом с пустыми черными глазницами, вырезанными в костяной маске ненасытного зверя. Его костлявая морда была исполосована оттенками киновари – черной и багровой кровью, настолько впитавшейся в кость, что та окрасилась в совершенный аметист. Зверь распахнул свою изуродованную костями и кровью, и гниющими останками пасть, и запах смрада ударил ему в лицо, черты лица его исказила злоба, когда он сцепил зубы, намериваясь нанести еще один удар, но громоздкое тело жаждущего демона уже растворялось в прахе, сливаясь с чистым искрящимся снегом. Его безликий клич соединялся с воем снежной бури. Клубы седого пара кружевом срывались с его губ вместе с прерывистым дыханием, когда он смотрел, как опадает безликий зверь перед его ногами, растворяясь в саже и пепле. И когда в воздухе не осталось ничего кроме звука снежной бури и его собственного сердцебиения, стучащего в ушах, Хитсугая Тоусиро в стылом безмолвии вложил клинок в ножны. Его щека кровоточила, и он прикоснулся рукой к окровавленной скуле, а затем всматривался в переливы крови на своей руке, пропитавшей кончики пальцев. Рана саднила, ныла, отдавалась болезненной пульсацией по всему телу, отчего его сильные плечи охватила неприятная, рваная дрожь, словно его лихорадило. Он некоторое время стоял посреди кровавого месива и неспокойной тишины зимнего леса, усыпанного снегами и безликой чернотой ночи, его сандалии пропитались кровью, его черное одеяние усыпал прах и кровяные куски чужой плоти. Его озарило краткое мгновение воли к жизни, когда он решился схватиться руками за свой меч, стонущий и зовущий к его власти. Но тогда он колебался, чтобы побороться за собственную жизнь, и лишь одна осознанная мысль, заставила его потянуться к клинку. Мужчина недобро усмехнулся и с равнодушием развернулся, направляясь в сторону разбитого солдатами лагеря. Он с неохотой спешил, углубляясь в ночь, и пересекая за мгновение многие мили, и хоть черты лица его исказила тревога, и неглубокая складка волнения пересекла чистое чело, в зеркале его холодных небесных глаз затаилась жестокая беспристрастность. Он подумал, что не почувствует ничего, даже если в конце своего пути не найдет ничего кроме крови. *** Горячая вода стекала с глубокой чаши из темно-зеленого мрамора на его плечи, и он закрыл глаза, чувствуя, как теплый поток омывает голову и лицо, смывая остатки крови и смрада, что въелись в саму плоть, впились в светлую кожу. Прозрачная вода скользила вдоль плит из черного мрамора, смешиваясь с алыми реками. Клубы пара поднимались к белоснежному потолку, украшенному золотыми цветочными росписями, но он не чувствовал заветного тепла и неистового жара. Купальни были наполнены до краев обжигающей, почти кипящей водой, а его тело все еще пронзал холод – сковывающий и раздирающий холод. Он опустил свой взгляд на темные каменные половицы, различая среди прозрачных потоков жгучие рдяные полосы крови. Странно. На его теле практически не было ран, тогда откуда взяться столько крови? Он всматривался опустошенными светло-голубыми глазами в раскрытую ладонь своей правой руки, на указательный и средний пальцы, которыми он окроплял холодной и липкой кровью лица павших солдат своего легиона, но от большей части его людей остались только ошметки плоти. Забавно осознавать, что человек состоит из мяса и костей, сосуд наполненный кровью и внутренностями. Те немногие, кому посчастливилось выжить, либо проведут остатки своих дней в безумии, вспоминая эту ночь, либо смогут отпустить горечь потери, обретя внутреннее желание мести. Лучшими солдатами двигала либо месть, либо нажива. Нежные женские руки опустились на его плечи, растирая затекшие мышцы, отчего он невольно вздрогнул, ощущая прикосновение чужих рук на своей коже. Темные влажные локоны черных как уголь волос пали на его грудь, и он позволил женщине прильнуть к нему, ощутить тепло ее тела, биение ее сердца. Ее дыхание и мокрые полные губы скользнули вдоль его скулы. Женщина не прикасалась к его гниющему ранению на щеке, влажному от крови. Она улыбалась, а он продолжал всматриваться в поток горячей воды, смешивающейся с кровью. Она слизывала капли жидкого меда и вина с его тела, а он продолжал видеть кровь на своих руках, чувствовать привкус пепла на кончике языка. Она оставляла искривленные кровяные борозды своими пальцами на его спине и груди, бедрах, а он оставил ее бездыханную и измученную в своих руках, словно мог увидеть отражение того зверя, что пал от его рук в ее бездонных черных глазах. Упивался своей властью над другим человеком, когда влажное и охрипшее тело обмякало в его руках. Он выбирал одинаковых женщин – красивые и ухоженные, они приносили мимолетное забвение, нежели удовольствие. Он никогда не мог засыпать рядом с другим человеком. То была старая привычка, преследующая его с раннего детства, когда он вслушивался в слабые вздохи пожилой женщины, заменявшей ему семью. Со страхом боялся заснуть, а проснувшись осознать, что единственный человек, что любил и заботился о нем, перестал дышать. Он запомнил тонкие паутины темных трещин, тянущихся вдоль холодных светлых и глухих стен, неровно обмазанных глиной; широкие дубовые деревянные брусья, поддерживающие потолок; буйство зимнего ветра на склонах гор, покрытых хвойными лесами; треск угля под глиняной печью, расположенной в самом центре небольшого дома. Холодная туманная дымка нависала над их головами, когда тончайший слой инея – сочетание темно-голубого и белоснежного – покрывал деревянные половицы, и темные половицы обращались в холодную белизну. Он поднимал глаза, и тонкий слой кристального льда застывал в черных проемах стен, скрывая уродливые трещины в крестьянской хижине; он вбирал в себя морозный воздух, сменяемый затхлым и сырым ароматом гнили под старыми деревянными досками, и тлеющие угли в печи обращались в черный разбивающийся на части лед. Человек, что никогда не отвергал его, исчез. Страх, что преследовал его так долго, наступил в одно мгновенье. И мир обратился в пустоту, что так походила на бездонные глазницы зверя, раздирающего на части плоть его товарищей. Он видел, как лютые звери вгрызались с жадностью и ненасытностью в человеческую плоть, обливая клыки густой темной кровью, с такой легкостью раскидывали остатки плоти вдоль белоснежных полей, усыпанных снегом. Свежий воздух наполнялся тяжелым запахом соли и железа. Он осторожно прикоснулся к ее плечу, ощутив кончиками маленьких пальцев холод и жесткость грубой льняной ткани простого, но хорошо скроенного кимоно с широкими рукавами и ярким красным поясом. Одеяние, которое долгое время хранилось в тяжелом сундуке. Она никогда прежде не позволяла себе облачиться в чистую и светлую ткань кимоно, предпочитая старую крестьянскую одежду. Он слышал шепот злой и коварной пустоты, что наполнил воздух в доме; чувствовал, застывший холод в пространстве комнаты – крупицы белого снега опадали на дубовый шкаф, украшенный изысканной растительной резьбой; иней сковывал в узор темной синевы низкие полуразрушенные комоды со сгнившими татами; лед охватил тонкое напольное зеркало в простой деревянной раме, отчего хрупкая и гладкая поверхность разбилась вдребезги, и вдоль чистой глади расцвели искривленные глубокие полосы трещин. Решетчатые переплеты седзи рассеивали мягкий лунные свет, пробивающийся сквозь светлую рисовую бумагу. Свет спускался на пустой пол, застеленный золотистыми прямоугольниками татами из простеганных соломенных циновок; серебряный свет охватил обнаженное дерево опорных столбов и стропил; заполнил нишу с небольшим деревянным столиком с керамической вазой, расписанной черными цветами ликориса. Чистый молочной свет пал на застывшее лицо мальчика с протянутой рукой, прикасающегося к телу мертвой пожилой женщины. Свет серебра затопил светло-лазурные глаза ребенка, когда его раздирающий до самых костей крик пронзил леденящий зимний воздух небольшой деревушки в горах, что скрывали седые туманы и деревья цветущей магнолии. И его крик смешивался с криками сотен, что сотрясали вершины заснеженных холмов. Хитсугая Тоусиро смотрел на свое отражение в зеркале, затягивая темный тканевый пояс, расшитый золотыми нитями. В его апартаментах царил одинокий полумрак, и свет полной луны, проскальзывающий сквозь легкую газовую материю штор, освещал нетронутую часть его лица с чистой светлой кожей, незапятнанной гниющим шрамом. Шелковая молочная ткань его богатого хаори только подчеркивала впалые щеки и мокрую рваную рану на щеке. На кончиках белых прядей застыли черные пятна угля, пороха и пепла. Кожа на ладонях была стерта в кровь, на фалангах длинных пальцев образовались болезненные шероховатые мозоли. В глубине души, он был рад своему безобразию. Его глаза наполнились чернотою, когда он скользнул взглядом по разорванной скуле. Рана была мокрой, и края изодранной кожи покрылись белыми лентами гноя, а в глубине рана сочилась темно-багряной кровью. Он поднял руку, прикасаясь кончиками пальцев к ране, и тонкая прозрачно-алая струя стекла по щеке, застывая на подбородке. Он надавил подушечкой пальца сильнее, и темная полоса багровой крови стекла по чистой коже его лица, оставляя рубиновый отпечаток. Такая рана будет заживать долгие месяцы – покроется плотной и бугристой коркой, а затем обратиться в алеющий рубец, что станет шрамом, который не сотрется временем. Пусть так. Пусть видят, что он не достоин носить эти одежды – богатый черный шелк, расшитый серебряными нитями, формирующими узоры лунных фаз. Материя была холодной, неприятной. Он ощущал знакомую холодную пустоту, что была тяжелее льда и опаснее морозной вьюги. Полупрозрачные кремовые шторы вздымались до высоких белоснежных потолков под силой ночного ветра, и на полосу опалового света луны пала глубокая тень. Женская фигура, облаченная в темное кимоно, чей подол черною рекою скользил по мраморным половицам, выступила из занавеса молочных материй, что отделяло их друг от друга. Изысканные орнаменты вышитых звездных созвездий северного полушария неба ее одеяния дополняли его хаори. Широкий пояс из шелковой парчи и серебряного бархата опоясывал тонкую талию. Ее короткие темные волосы были собраны кольцом и подвязаны атласным белым шнурком – традиционная прическа для особ высшего общества кацуяма магэ. Тонкие чернильные пряди блестели от ароматного масла красной розы, заколки и бусины из белой платины украшали ее спадающие вороновые локоны. Полные уста, смоченные соком магнолии и орхидеи, веки подведенные золотым порошком. Ее поступь была шагом невинного ребенка, когда кончиками босых пальцев, она коснулась светлых граней половиц, охваченных сиянием серебра и лазури. Она приблизилась к нему, замерев на расстоянии вытянутой руки. В ее глазах свет и тьма сменяли друг друга, и он наблюдал, как лунный свет скользит по тонким чертам ее юного лица. И он смог различить легкую улыбку на ее губах оттенка красной айвы; увидеть томный блеск в глубине глаз; запретный соблазн в черноте длинных пушистых ресниц. То была их давняя прелюдия жажды. Они смотрели друг друга в глаза бесконечно долго, так долго, что руки от желания пронзало болью. Этой ночью она сделала свой шаг к нему первой. Жемчужные бусины в ее волосах охватила полоса индиго и светлой сирени. Он следил за тенями ветвей сакуры на ее лице, когда она приоткрыла свои губы, едва прикасаясь кончиками длинных пальцев к его подбородку. Едва ощутимое прикосновение ее горячих и нежных рук к его холодному, застывшему лицу. В шелесте колыхающейся на ветру материи белых штор и трясущихся в пазах от сильного ветра деревянных планок сёдзи, он смог различить вздох, сошедший с ее губ. Она опустила ладони на его плечи, проводя пальцами вдоль вышитых серебряными нитями орнаментам, любуясь тонкой работой мастера. Она приблизилась к нему, скользя ладонями вдоль его груди, и прикрыв глаза, с затаенной усталостью склонила голову на его плечо, всматриваясь в их отражение в напольном зеркале. Тепло и жар охватили его тело. Они стояли в полной тишине некоторое время, скрытые мраком ночи и звуками восставшего ветра. В темноте он позволил себе коснуться ее плеч, прижать женщину ближе к себе, к своему ровно бьющемуся сердцу, постараться укрыть ее от той жестокости снаружи, от тех омерзительных и пугающих картин крови, представших перед ее взором. Если бы только он мог заставить ее забыть те снежные долины, сочащиеся спелой кровью боярышника и разорванными телами, отсеченными конечностями и порванными глотками. Он втянул в себя аромат ее волос – смесь алой астры и лотоса. - Какая она? – тихо спросила она, наблюдая затуманенным взором за их соединившимися фигурами в отражении чистого зеркала, рассекаемого светло-серебристой полосой. Их взгляды очернены темнотой ночных теней, окутавших комнаты. Что-то внутри него оборвалось, и он вспомнил женщину, укрытую прозрачно-алой кружевной материей, что скрывало юное лицо. Она походила на видение – чернота, накрывшая белый город, чьи идеальные узкие улицы соединялись в широкие мраморные площади и высокие тонкие шпили, тянущиеся к безликому небосводу; молочно-белая лестница из алебастра, по камню которой сходил холодный лунный свет; блеск шумящей реки, темные волны которой выходили за каменные белоснежные борта; хрустальные реки, растекающиеся тонкими дорожками вдоль расстилающейся площади. Паланкин из черной древесины, укрытый красным бархатом; и невеста, смиренно сложившая руки перед собой. Она ступала нерасторопно, и в каждом ее движении он чувствовал силу и власть, и непреодолимую нежность, словно каждый шаг воспевал грацию ее поступи. Она была свободой. Она была ветром. Она была бурей, заточенной в красивом теле женщины. Ее рука была холодной, как крупный осколок льда, переливающийся цветами голубого азурита и василькового аквамарина; ее кожа была нежной, как лепестки ириса. Ее взгляд обжигал огнем и пронзал кинжалом. Когда он посмотрел на ее лицо, то ощутил то же, что ощутил в первый день, когда увидел ее еще ребенком – невыносимый жар, сжигающий изнутри. Каждый день жизни проходил в забвении и пустоте, бесцветности и бестелесности. Он смотрел на мир, словно находясь за стеклом, наблюдая за происходящими перед его глазами событиями, как за вуалью. Когда же он видел ее, он мог почувствовать аромат наступающего из-за горизонта ливня; запах влажной земли и мокрого камня; ощутить на ресницах флер утреннего тумана, восстающего в распадках горных хребтов и изморозь, покрывшую землю лилово-голубым оттенком. Его ресницы дрогнули, когда мужчина прикоснулся к нежным женским ладоням, лежащим на его груди, несильно сжал кисти ее рук. Мужчина смерил ее тяжелым и бесстрастным взглядом, отступил на шаг, отпуская ее тепло, ее аромат. Ее тонкие брови сошлись на переносице, и на чистом челе появилась едва заметная линия, выдающее ее волнение, когда она подняла на него свои глубокие глаза оттенка темной меди и золотой охры. В темном смоге яшмы ее глаз он увидел страх. Чувство растворилось в ее глазах, как только сумеречные тени пали на ее лицо, словно она хотела скрыться от его взгляда. Один смотрел в глаза другого. Это был долгий взгляд, похожий на поцелуй под водой двух смертников, когда один утопающий делился кислородом с умирающим. И оба не желали расставаться с жизнью. Ее губы раскрылись во вздохе, преисполненного обреченного ужаса, и она поддалась вперед – в ее глазах надежда и мольба, отчаянное прошение. Он остановил ее кончиками указательного и среднего пальцев, что коснулись ее губ. Она застыла, словно он вонзил кол меж ее ребер. - Молчи, - сказал он твердо. Через раскрытые деревянные двери балкона виднеется безоблачное черное небо, освещенное яркой полной луной чистого серебряного света. Свет стекался на узкую тропинку, выложенную каменными плитами, обрамленную азалиями и кустарниками; ветви деревьев сакуры дрожали под натиском обжигающего холодом ветра; сад, окруженный многолетниками и кустами нандины, наполнял гулких звук журчанья ледяной струи ручья, протекающей по неглубокой ложбинке. Тонкая полоса сверкающей воды поднималась по пустому бамбуковому желобу сиси-одоси. Бамбуковая трубка под тяжестью воды со стуком ударилась о каменную чашу бассейна цукубаи. Древние религиозные символы, высеченные на плитах, покрылись толстым слоем пушистого белого снега, как и старинная каменная пагода, сокрывшаяся среди тенистых кустарников. Звук мелодичным эхом разнесся по холодному воздуху, а темная гладь пруда покрылась блестящей рябью. Мужчина скользнул взглядом по очерченным лунным сиянием скулам и припухшим губам; коснулся взором выбившейся смольной пряди волос. Он заметил, как с ее губ сошел вздох, словно она едва могла удержать себя на ногах. Мужчина вздохнул, и поднял свою руку, и, не прикасаясь к ее лицу, кончиками пальцев прочерчивал линии ее лица: продолговатая полоса вдоль кромки черных ресниц; высокие скулы, и медовые щеки и прямая линия носа. - Молчи, - вновь произнес он, прежде чем отвести от нее свои глаза и опустить руку. Он ощутил, как содрогнулась ее фигура, и молчание, наполнившее комнаты, причиняло боль не хуже острого лезвия. - Нам нужно идти, - сказал он, поднимая ножны своего клинка. - Ты любишь ее? – едва слышно спросила женщина, и он остановился, стиснув серебряную рукоять меча. Темные сапфиры драконьих глазниц, сверкнули в холодном полуночном свете полного диска луны. Мужчина склонил голову, терзаемый сомнением, охватившим его, словно внутри него в это мгновение разразилось пламя, которое он столь долго пытался удержать в узде. Он не обернулся к ней, но посмотрел на деревянные дубовые двери спальни, испещренные бутонами нарцисса, и вспомнил о видении, которое скрывал в глубинах своего сердца даже от самого себя. Видение женщины, охваченной теплым солнечным светом, затопившим пустые коридоры старинного особняка, украшенные фарфоровыми чашами с распустившимися цветками гортензии. Запах цветов наполнял его легкие, аромат его волос одурманивал его мысли. Яркий свет проникал в ее темные глаза, и она прикасалась кончиками пальцев к резным дверям, рассматривала изображения разъяренных львов и журавлей, бутоны нарциссов, увенчивающих арку. Он видел ее прежде. Она обернулась, протягивая к нему свою руку. Она улыбалась ему. Ее глаза покинул дикий и безвольный холод гнева и одиночества. Хитсугая Тоусиро закрыл глаза, делая глубокий вздох. Он не ответил, оставляя женщину одну в комнате, как и не увидел, как ее некогда нежные черты исказила мерзкая гримаса гнева; как и не увидел оттенок глаз жгучей смолы, что затопила бездонная чернота; как и не увидел, изогнувшиеся в усмешке мягкие алые губы, словно окровавленные, смоченные кровью. От автора: Мне сложно что-то говорить в свое оправдание за такое невероятно длительное отсутствие и неуважительное молчание. Я не делала публикаций целый год, и очень надеюсь на то, что у этой истории есть люди, которые хотели бы ее прочитать. У меня было слишком много событий в жизни, и порой, когда у меня было время - слова просто не получались, и мне все не нравилось, а еще я просто боялась что-то писать, и меня это останавливало. Но я все же хочу попробовать закончить эту историю до конца.