Жар белого вереска

«Гнев – начало безумия». Цицерон

Ей было трудно дышать. У нее дрожали руки. Карин сидела на загрязненной каменной скамье в небольшом красном павильоне, украшенным золотым фениксом на крыше. Женщина смотрела, как снег опадает и растворяется в водной глади неглубокого водоема, дно которого было выложено светлой галькой. К террасе был пристроен настил, который переходил в массивный деревянный изогнутый, горбатый мост. Ее окружала тишина и покой, разъедаемые лишь отдаленными звуками празднества, чей свет простирался в высоту ночного неба. Было холодно, и ярость, вспыхнувшая в ее сердце, не могла согреть ее от стылого ветра, раскачивающего черные чугунные фонари в форме небесных драконов, скованных железными цепями. Каменные белые плиты потемнели от времени и были укрыты увядшими бутонами белого ириса и тонкими бороздами серебристо-голубого инея. Ветер рассеивал одинокую листву, лишенную оттенков. Она стиснула зубы, пытаясь совладать с охватившим ее чувством гнева. Во рту стоял неприятный вкус крови, разодранная и распухшая губа саднила и кровоточила. Карин закрыла глаза, проведя языком по зубам, пытаясь избавиться от его вкуса и дыхания. Она сглатывала, делала вдох, впивалась ногтями в предплечья, но чувствовала его руки на своем подбородке, настойчивые пальцы, что раскрывали ее губы, его властный и жестокий рот. Она лишилась осязания в его руках, оглохла, онемела и потеряла рассудок. Она замотала головой – запах его одежды, сила его рук и предплечий, мягкость его волос, его близость и его дыхание. Ее колени охватил жар, и она безвольно раскрыла рот в безмолвном крике стыда и охватившей плоть похоти, опадая лицом на колени, скрывая опозоренное лицо в аметистовой материи. Стыд окрасил ее скулы и ключицы. С ее губ сошел мерзкий стон отчаяния, за которым последовал истошный вздох презрения к собственной слабости. Это был всего лишь поцелуй. Темный и холодный блеск его глаз, спокойствие очертаний его красивого и жестокого, лукавого лица. То краткое прикосновение, застывшее в мгновении, когда кончиками холодных пальцев он проводил по ее подбородку линию, что ощущалось, как прикосновение наточенного лезвия; холод зимнего воздуха, от которого ее пробирала дрожь, жар его дыхания, опаляющего ее губы. Ее пронзала и раскалывала на части обыденная истина – он оставил ее одну, бросив в лицо всю ее гордыню и сломленное достоинство. Ее трясло, а он ушел с легкостью в сердце и чистотою, холодностью мыслей. Его сердце билось ровно, а ее готово было разорваться в груди. Слабая. Ничтожная. Безвольная. Она втянула в себя воздух, опуская взгляд на трепещущие руки. - Нет…, - шептала она, чувствуя, как к горлу подступает рвущийся на свободу крик и болезненная тошнота. Она покинула свой дом на рассвете из-за него. По его воле она нарушила запреты своего рода; по его смиренному желанию стала заложницей человека, который никогда не считал ее равной и достойной. Она увидела падение своего дома по его воле. Особняк, с которым бы она рассталась только с приходом смерти, обратился в пыль, сгинув в огненной гиене. Желание видеть его привело ее к пепелищу, что осталось от места, которое она называла своим домом. Желание быть с ним заставило пасть, предать доверие родителей, вырастивших ее. В тот день это казалось правильным: стремиться к собственным желаниям. Огонь забрал с собой все – жизни, здания, многие мили леса, плодородные поля, и реки иссохли в безлесных местностях. Человек строит, создает, сохраняет столетиями, а пламя съедает эпохи за считанные мгновения. Это картина стояла перед ее глазами каждую ночь – красный огонь, что сжигал саму ночь и небо. Тошнотворный дым, от которого резало глаза и легкие. Пламя, возвышающееся, словно алтарь. Последний взгляд сестры, брошенный в ее сторону, перед тем как горящая огненными искрами и черным пеплом крыша обвалилась на ее голову, скрывая светлое лицо, очерняя глаза. Она помнила, как лекари слой за слоем укрывали ее тело бинтами, пропитанными пахучими целебными травами; помнила свой крик, застрявший в горле, когда обгоревшая кожа разрывалась, словно старая материя. Она неподвижно лежала день за днем, смотря, как полоса рассвета на деревянном потолке темнеет, а затем растворяется в сумерках. Ее руки била яростная дрожь. Она приехала в обитель, что сгнила изнутри. В обитель, что веками строила планы по уничтожению ее рода. Она в доме своего врага. Она вынуждена пить воду из рук своих врагов; небеса вынудили ее нуждаться в пищи ее кровных врагов. Небеса заставили ее сделать шаг за порог этого храма порока и греха. Она очистит это место. Она клянется каждую ночь сжечь в пламене черной химеры стены этого проклятого города, что омоется кровью и смрадом разлагающихся тел повинных и невинных, лукавых и чистых. Она хотела их погибели, жаждала вкуса горечи слез на их устах. Карин медленно поднялась, ее тело сотрясала дрожь невероятной, жгучей ярости. Хлопья снега опадали на ровную гладь зеркального пруда, отражающего два дерева, стоящих в центре водоема на небольшом каменистом островке; в темном пологе воды стояли выстроенные вдали красные беседки и каменные тёдзубати для чайной церемонии. Она расправила плечи, и карминовые полы ее кимоно легли кровавой лужей под ее ногами. Она ощущала внутри себя нарастающую борьбу мести и разума. Ярость ее силы рвалась на волю. Ее глаза потемнели, зрачки затопило свинцом, воздух накалился и затрещал, когда она вскинула руку, чтобы вместе с рвущимся криком, выплеснуть свой гнев. Изогнутые ленты индиго вспыхивали в воздухе, освещая холодный мрак, окутавший стоячую воду прудов и каменный цукубай с медным подсвечником, где гости могли совершить омовение перед чайной церемонией. Пусть сгниет это место, пусть разорвет на части ее врагов, что погубили ее семью, пусть окунутся в страдании и отчаянии, что познала она. Ее рука застыла в чужом прикосновении. Холодные длинные пальцы, увитые серебряными кольцами, мягко сжали кисть ее дрожащей руки. Карин замерла, вытаращив глаза на руку человека, остановившего ее. Ряд серебряных колец на безымянном и указательном пальцах, холод металла и тепло ладони. Она в недоумении нахмурилась, на ее темных ресницах застывали крупицы льда и снега, холод таял на ее разгоряченных скулах и губах. Длинные пальцы прикоснулись к ее венам на кисти, и она стиснула зубы, почувствовав, как волна силы ударила ее, выбив воздух из легких. - Я прежде говорил о твоей наивности и безмерном своеволии, - спокойным тоном произнес мужской голос за ее спиной, пока женщина продолжала всматриваться в вытянутую руку, застывшую в воздухе. Она не чувствовала конечности, словно руку до локтя обхватило льдом. В ушах стучало, виски болезненно гудели, перед глазами раскрывалась удушающая чернота, от которой сердце пустилось вскачь. Она покачнулась, проваливаясь в пустоту, безвольно опадая в объятия мужчины, подхватившего ее. Рубиновая материя ее богатого наряда с отблесками злата опала кровавым дождем у ее ног, и нефритовые камни на жемчужных нитях сверкнули в темных волосах. Она жаждала разрушения и свободы. Как же она хотела сбросить с себя эти стальные руки, как хотела разорвать узы силы, сдерживающие ее. В этот момент Карин хотела кричать, но она могла только бессильно раскрывать в безмолвии рот. - Успокойся, - холодно приказал мужчина, больно сдавливая ее горло и прижимая к себе, уводя в тень, скрывая от лунного лика, пряча от случайного взора, окутывая терпким ароматом вишни и едкого табака. Она чувствовала его холодные губы на своем лице, его сильные пальцы на подбородке, его ровное дыхание. - Отпусти, - слабо пробормотала она, рассеянно мотая головой. - От тебя проще избавиться, нежели довериться. Что ты сейчас намеревалась сделать, девочка, разрушить план, который готовила на протяжении стольких лет? Тебе повезет, если Совет приговорит тебя к паре сотен лет заточения в катакомбах белого города, им останется только дождаться, пока пленница не потеряет рассудок в кромешной темноте, полной криков терзаемых мучеников. И в той подземной темнице тебя не оставят в покое – ты и вообразить себе не можешь, что смертники могут сделать с живой плотью. - Я сказала отпустить меня, - прошипела Карин задыхающимся голосом, когда его ладонь сильнее сжала горло, и она ощутила холодный шелк его длинных темных волос на своей горящей шее, отчетливо чувствовала металл его колец, оставляющих алый отпечаток на белой коже. Она вонзила ногти в его руку, раздирая кожу запястья в кровь, но он оставался незрим к ее жалким потугам, и хватка его ладони только усилилась. Она чувствовала горячее биение его сердца сквозь плотную материю красного кимоно. Мужчина приблизился, и его дыхание обжигало трепещущие губы: - Ты будешь просить о смерти в той беспросветной тьме, но все равно будешь жить. Заклинатели скуют твою душу, и тело будет гнить, и заветная смерть не придет. Ты будешь ощущать по зловонию, как красота твоей молодости увядает, и как нежность твоего аромата сменяется смрадом разлагающегося мяса и внутренностей. Будешь просить о смерти, ползая у ног врагов, которых так грезилась погубить. В его голосе не было жестокости или злости, только холодная и расчетливая рассудительность, и с каждым произнесенным словом, пальцы его руки сдавливали ее горло сильнее. Она сцепила зубы, фокусируя взгляд на чугунной люстре со вставками красного стекла, висящей на темных цепях, задерживая дыхание. Карин никогда не могла выбраться из оков его рук, никогда не успевала уследить за его движениями и скоростью, никогда не могла понять столь отчаянную преданность, граничащую с безумием. Девушка втянула в себя воздух, всматриваясь в переливание пунцовых и рдяных переливов стекла со вставками застывшей золотистой лавы люстры – оттенки, что так напоминали закат, омывающий горизонт с возвышающимся горным перевалом. Скалистые горы, окрашивающиеся в черный адамант, золотой солнечный диск, растворяющийся в небесах, обжигающий лицо в пламени своего жара. В его присутствии она всегда оставалась ребенком, а когда встречалась с оттенком холодного, расплавленного серебра его глаз, чувствовала себя столь ничтожной, что к горлу подступала едкая тошнота, от которой сковывало каждую клеточку тела. Дрожь, что охватывала ее в его присутствии походила на ледяные потоки воды, обрушивающиеся на оголенные плечи. Она и сейчас помнила, как ребенком протягивала босые ноги через деревянные перилла, увитые тонкой кружевной резьбой, окуная в медное золото света стопы, позволяя раскаленному теплу проникнуть глубоко под кожу, впиться в кости, опалить кровь. Воздух был наполнен запахом дождя и цветущей сирени, тихим шелестом густой зеленой листвы, стрекотом певучих цикад, жгучим запахом масла, которым смазывали и чистили сталь. От масла кожа на руках становилась черной, будто увитая сажей, и расплывчатые пятна с трудом отмывались водой, и Карин с отвращением вытирала пальцы о дорогую аметистовую материю. Брат хранил масло в изысканных фарфоровых чашах, и она не могла противиться желанию прикоснуться к золотым ободкам в форме змей, украшающие расписные голубой краской края. Ткань ее кимоно была испорчена, и позднее она будет жестоко наказана матерью за свое пренебрежение. Страх наказания впивался острыми иглами в грудную клетку, пригвоздил к разгоряченному деревянному полу. В тот момент глаза нещадно слепило от нескончаемых потоков света, опадающих на ее лицо, и, глядя на безмолвные, безликие фигуры, облаченные янтарем, ей чудилось, что оголенная кожа их тел горит в пламени. Карин помнила звук стали, и вспыхнувшие красные искры, разлетевшиеся по сторонам при столкновении двух скрестившихся клинков. Она застыла, любуясь переливами золотых теней, в тот горячий свет хотелось опустить руки. Брат с усилием вонзил меч в землю, вогнав острие в расщелину между плоских камней на открытой белоснежной площади, огороженной высокими березами. Его мускулистая обнаженная грудь была исполосована тонкими искривленными шрамами, и кровь кармином застывала на теплых гранитных плитах. Лицо старшего брата, скрывающегося в тенях закатного солнца, было измождено усталостью, кожа оттенка топленого молока блестела от пота, и белый свет скользил вдоль крепких рук. Высокий, широкоплечий, с длинными ногами и глазами цвета смолы и расплавленной меди - она понимала, почему столь многие прислужницы наблюдали за ним тем волнительным и тревожным взглядом, и почему смачивали губы бумагой, пропитанной влагой лепестков красной розы. Она не раз наблюдала за девушками, что втирали в локоны распущенных волос ароматное масло жасмина и вбивали кончиками пальцев румяна на острые скулы. Она не раз видела разбитые в кровь и исцарапанные острыми ногтями лица совсем молодых и юных девушек, которые готовы были облить лицо соперницы кипящим маслом, лишь бы другой выпала возможность застелить шелковые простыни в спальных комнатах наследника семейства Сиба. Его легкий смех и задумчивая улыбка, и загорелое лицо приковывали, и оставляли кровоточащее клеймо. Он не видел страданий этих женщин, как и не знал истинной причины, по которой одна из старших прислужниц бросилась со скалы, когда по фамильному особняку пронеслось лесным пожаром известие, что вниманием старшего сына семьи завладела иноземная целительница с южных границ, что спасла его в одном из военных походов. В те годы в отдаленных окраинах, кишащих засухой и чумой, поднялись восстания со стороны военных генералов, объединившихся против двора чистых душ, и ее брат из опьяненного славой и нахального юноши с дерзкой улыбкой, и сияющим взглядом, полного мальчишеского озорства, превратился в осторожного, храброго и жестокого к врагам полководца. Что-то в его взгляде изменилось после первого военного похода, угасло сияние в темно-карем ониксе глаз, и она часто видела его застывшим в кривом, согнутом положении у каменной умывальни вместе с другими солдатами. Сквозь сильную скульптуру мышц его спины, увитую дугообразными шрамами, она видела образ сломленного человека. Так пытаются пробудиться от ночного кошмара, пытаясь совладать с собой и внутренними страхами. И пока одни омывали себя ведрами холодной воды, смывая с себя запах стали и пота после спарринга, ее брат опустошенным взглядом смотрел на свои руки. Он смотрел, как холодная прозрачная вода обтекает шрамы на некогда чистых ладонях. Тогда она не понимала, что он пытался смыть с себя чужую кровь. У избранницы наследника не было ни знатного рода, ни должного образования, и когда она появилась у порога огромного особняка, то стража приняла ее за служанку, местную нищенку из близлежащего селения, пытающуюся попытать удачу в услужении великого дома. Многие в белой обители знали о добродетельности и милосердии главы клана Сиба, и многие же пользовались его слабостью и сочувствием, что не раз приводило к горьким последствиям предательства, измены, шпионажа, массовых казней. И потому ее вышвырнули за ворота прочь после того, как она призналась, что является суженой наследника; после того, как поднималась по высокой горной лестнице и узким каменистым тропам к массивным деревянным дверям в одиночестве. Первым ее испытанием в качестве будущей госпожи стало унижение. Когда Карин увидела ее впервые, молодая женщина ступила за порог родного поместья нетвердой походкой. Она ковыляла на разодранных в кровь ногах, и ее лицо залило темно-багровыми пылающими пятнами, одну из рыжевато-каштановых бровей рассекал уродливый кровавый шрам. Ее одежда была простой, мешковатое серое платье изо льна обхватывал кожаный пояс, на плече висел темный бурдюк из овечьей шкуры, в котором не осталось и капли воды. Волосы молодой женщины цвета красного песка, что переплетались в чудотворную вязь толстых и тонких кос, потемнели от пыли и грязи, как и каждый открытый участок тела, но никогда прежде она не встречала такого чистого и уверенного взгляда у женщины. Она ступала как госпожа, и каждый шаг ее был пропитан гордостью и стальной решимостью, внутренней силой. Она вошла в зал заседания военного совета, представ перед всеми генералами, которых так чтил и уважал отец, и одним своим присутствием нарушила строжайший запрет. Но когда она смотрела в глаза высокородных, то не опустила головы и не спрятала свой взгляд от их жестоких, темных глаз. В тот день, первым, кто принял невесту наследника клана, был ее отец. Она могла себе только представить возглас неодобрения и тихий шепот, преисполненный затаенной злобы, пронесшийся вдоль длинных рядов черных стульев. Она могла вообразить, как отец поднимается из-за массивного стола из цельного агата, вдоль которого сидели лидеры военных, могущественных кланов, что провели всю жизнь в жестокости сражений и бесчисленных убийствах; как тишина накрыла зал, и полуденный свет солнца скользит вдоль ониксовых стен, застывая вуалью теплоты и злата на лицах мужчины и женщины, что смотрели друг другу прямо в глаза; и как один только миг заставил застыть само время, когда мужчина поравнялся с молодой женщиной, смотрящей на него своими открытыми глазами, в которых собрался весь свет жизни. Черты лица мужчины разгладились, и губы тронула едва различимая тень улыбки. - Добро пожаловать домой, дочка, - сказал он, и слова его впивались клиньями вдоль каменных стен. - Ты проделала долгий и тяжелый путь. Мы рады встретить тебя в нашем доме. Карин помнила этот день, и после трагедии, что унесла жизни ее близких, неоднократно возвращалась к этому моменту. Ей казалось это значимым. Что-то случилось именно тогда, когда распахнулись громадные ворота в зале военного совета, и десятки высокопоставленных военных черной грядой пронеслись вдоль нее. Люди хлынули из тончайшего просвета раскрытых дверей нескончаемым потоком. Их шаги были быстрыми, а на лицах отпечаталась жестокость, в глазах поселился призрак невиданного страха. Карин стояла у подножия лестницы, наблюдая за быстро удаляющейся делегацией широко раскрытыми глазами, ее губы пересохли, пока она пыталась вглядеться в выражения различных лиц, омраченных хищным оскалом. Несколько мужчин больно задели ее плечом, и, не удержавшись на лаковых туфлях, она повалилась на темные плиты. - Лучше смотреть с высоты, сестричка, - произнес холодной, надменный голос сестры. Карин удивленно обернулась, смотря, как Юзу спокойно восседала на самой верхней ступени лестницы, опустив подбородок на ладони. Золотые шпильки, увитые речным жемчугом, удерживали ее светло-русые локоны, и солнечный свет, стекаясь со стеклянного купола, овевал ее чело, словно венец с пылающим терном. Теплые глаза сестры цветы охры и шафрана сменились замерзшим стеклом. Она хорошо знала это выражение на лице своей сестры. - Почему? – поинтересовалась она, постаравшись предать голосу как можно больше твердости, хотя тело пробивал озноб и волнение. Она чувствовала напряжение, что накрыло каждый кусочек земли ее дома. Словно на стеклянный купол, увитый золотыми кружевными орнаментами, накрыла беспроглядная чернота. Она не могла сделать и вздоха, прижимая ладонь к горлу, как если бы острый осколок стекла вонзили в гортань. Юзу изогнула брови, и, не смотря Карин в глаза, тихо произнесла: - С высоты незаметно, что в лунном свете – кровь или вода. В тот вечер, когда суженую наследника пригласили в сад в чайную беседку за общий стол, чтобы испить отвар из цветков лотоса, Карин поднимала свою нефритовую чашу со страхом, и строфы стихов, срывавшиеся с ее губ, казались лишенными смысла. Так капля воды создает едва осязаемую рябь на поверхности зеркальной глади темного озера. Она видела отражение своего ужаса в бесстрастных глазах младшей сестры, что вслушивалась в тихий разговор между старшими с потаенной улыбкой. И медно-златое сияние раскаленного заката обнимало ее маленькую фигуру. Она хотела быть счастлива в тот вечер, ощутить то чувство полноты и тепла, которое охватывало ее старшего брата, нежно обнимающего за плечи молодую женщину, что смотрела на него глазами, полными доверия. Тем взглядом, которым говорят, что принадлежат другому человеку без остатка. Она видела в отражении их глаз сакральное и святое, неприкасаемое. В их глазах свет растекался горячим медом. Их глаза были чистым золотом. Они оба были так красивы в этот миг: их тела укрыты абсолютной чернотой, словно на расшитые драгоценными нитями одеяния налили густые чернила; пурпур и темный кармин смешивается с нежно-фиалковым тоном на прямой полосе горизонта, что пожирает раскаленный солнечный диск. Но Карин не видела ничего кроме соприкосновения их лиц, как тени их слились и сплелись в одну. Она чуть приоткрыла губы, наблюдая за двумя влюбленными людьми, окутанных сенью темно-зеленый ивы; вдалеке шумела листва хвойных лесов, покрывающих каменистые барханы и заостренные пики гор. Мужчина припал челом к ее виску, в его глазах замер мир. Его губы едва притронулись к ее скуле, кончики пальцев застыли над ее раскрытыми ладонями, словно он боялся притронуться к ней. Каждый свой день она проживала со страхом – она видела сгущающуюся темноту над своим домом и в острых чертах лица своего отца, в падении теней, застывающих в раскосых морщинах в уголках его глаз, когда он раскрывал шелковый свиток с золотой печатью – эмблемой двора чистых душ. Ей следовала больше уделять внимания событиям, что происходили в те дни: вслушиваться в гневные ссоры отца и ее старшего брата; всматриваться в омраченные глаза матери, наблюдающей за удаляющимися красными паланкинами старших жен военных советников; вслушиваться в брошенные в пустоту слова сестры. Человеку свойственна слабость. Карин позволила себе остаться в стороне мятежа происходящего в самом чертоге белоснежной обители. Короткие пряди мокрых волос окрасило бронзой и яшмой, кончики багровели от свежей крови, стекающей с длинного пореза на щеке. Карин не двигалась, с затаенным дыханием наблюдая за движением рук мужчины, что удерживали изысканную гарду, выкованную из темного серебра. Великолепное черное лезвие с острым изгибом длиною около двух сяку, столь тяжелое и холодное. Металлический щиток на рукоятке цуба был украшен геометрическими прямоугольными формами, а сталь лезвия была чернее камня агата. Шрамы на его теле были неглубокими, а значит, противник был искусен в мастерстве владения меча, раз мог предотвратить сильные рубящие удары. Немногим удавалось довести ее брата до состояния истощения, когда он готов был опасть на колени и отбросить всю гордыню прочь, лишь бы прильнуть губами к чану с ледяной водой. Ее брат был жестоким в бою, и под тяжестью его стали пало множество тел. Он говорил, что в сражении в каждую секунду пытался спасти собственную жизнь. В буйстве смертного смерча, чужие кости ломались легче, а чувство вины растворялось до такой степени, что он не мог отделить себя от тех чудовищ с пустыми глазницами в черепах, на которых вел бесконечную охоту. Если его чувства были омрачены гневом, то на тренировочное поле не решался выйти ни один из солдат гарнизона. В такие моменты он не мог контролировать свою духовную силу, что могла обратиться в рассекающие на части камень и раскалывающие твердыню порывы ветра. - Давай, - тихо произнес мужчина, поднимая глаза, разгоряченные яростью. Он встал в боевую стойку и крепче обхватил рукоять клинка, как в тот же миг на него обрушился тяжелый меч. Он с трудом успел развернуться и отразить неожиданное нападение противника, выставив острие меча под нужным углом и блокировать мощный удар стали, проскользнувшей со свистом, по всей длине катаны. Его пальцы онемели, с такой силой он вцепился в гарду меча, и оттого столь свирепым был его возглас, когда клинки столкнулись, издавая устрашающий стон. Брат отчаянно глотал воздух широко раскрытым ртом, и его крик пронзил воздух, когда он почувствовал, что противник подавляет его, заставляя отступить. И Ичиго пошатнулся, опираясь на поврежденную ногу, чуть не упал на землю. Молодой мужчина с неимоверным трудом сохранял равновесие. Он попятился, уступая напору чужого меча, но продолжал удерживать рукоять между пальцев, крепко стиснув зубы и ожесточенно играя желваками. Его лицо багровело от тщетного усилия и осознания своего близкого поражения. С его правой скулы потекла глубокая красная струйка крови, растекшаяся по подбородку и шее, покрывшая оголенные плечи. Его руки дрожали, дыхание сорвалось, и в это мгновение его противник произнес: - Слишком медленно. Во мраке теней и медно-багрового сияния солнца сверкнула сталь клинка, со свистом прорезавшая воздух, острие лезвия стремилось пронзить сердце. Ичиго клацнул зубами, и отскочил в сторону, чтобы уклониться от удара, но он не смог противостоять клинку, нависшему над его головой. Ичиго уставился на сверкающее острие длинного меча, застывшего в миллиметре от его переносицы. Еще мгновение, и меч разрезал бы его лицо на две равные части - идеальный взмах меча, разрубающий тело наискось от плеча до пояса. Мастерство фехтовальщика всегда определялось количеством ударов для достижения победы, и с раннего возраста послушникам прививали идеальное постижение пути меча. И в тот момент, когда будущему самураю вкладывали в руки деревянный меч из бамбука, каждый учитель говорил об одном единственном ударе, который доказывает совершенное владение катаной – кэсагири. Его соперник, воспользовавшись замешательством своего оппонента, со всей силы нанес удар рукой, и под кулаком громко хрустнула челюсть. От звука, разнесшегося по округе, Карин резко втянула в себя обжигающий воздух и невольно сжала руки, а брызнувшая ручьем на белые камни кровь привела ее в смесь восторга и ужаса. Старший брат опустился на колени, жалобно застонав, и прикрывая руками разбитый рот, и между крепко соединенными пальцами, она видела хлынувшие потоки алой крови. Крови было так много, что под его ногами широкие белые плиты побагровели. Карин сделала шаг вперед, выступая из тени на дневной свет, складки ее кораллового кимоно вздымались под силой налетевшего горящего ветра, бьющего в лицо и, прищурившись от слепящего в глаза солнечного света, она попыталась разглядеть лицо мужчины, что смог повергнуть с такой легкостью ее брата. Она вдохнула в себя воздух, пропитанный его силой, и чуть не пошатнулась от нахлынувшего прилива головокружения. Его сила обволакивала деревянные пагоды и темно-зеленые кусты распустившегося жасмина, и даже под ногами она могла ощутить мощный поток его духовной энергии, струящегося по деревянному настилу. Неудивительно, что брат с трудом дышал и опал на землю, лишенный чувств. Пока ее брат надрывно кашлял, сплевывая с губ слюну и кровь, мужчина, стоявший над ним и взиравшим на его слабость с холодным равнодушием, медленно повернул голову в ее сторону, встретившись с ней взглядом. Он смог почувствовать ее присутствие. Всего миг, но ей почудилось, что в его глазах она различила тень удивления. Это был высокий мужчина. Его темные блестящие длинные волосы были собраны на затылке и перетянуты атласной белой лентой. Кожа его была светлой точно молоко, а глаза были оттенка зеркальной речной глади, отражающей пасмурные темно-серые небеса. Его взгляд, обращенный в ее сторону, был почти жестоким. В его глазах кипели власть, непоколебимость и ненасытная ярость. В его чертах не было ни капли нежности. Позднее она узнала его имя. Его представили как наследника главы клана Кучики. Некоторые поговаривали, что на протяжении многих лет два сильнейших рода мечтали объединить свою кровь, но когда стало известно о желании главы клана Сиба связать узами брака свою старшую дочь с подающим надежды старшим офицером своего Отряда, многие из знати, восприняли это решение личным оскорблением. И Карин чувствовала неприятный кислый привкус во рту, сидя напротив этого холодного человека за праздничным столом в кругу семьи, встречающей первое солнечное затмение. Она постоянно бросала испуганный и затравленный взор в сторону старших, распивающих горячее саке, тогда как молодой дворянин со спокойствием вслушивался в неумолкающий говор среди солдат, рассказывающих о поражении в частном бою наследника Сиба. Его дневная военная форма сменилась на дорогое черное кимоно из шелка и золотого пояса из парчи, а плечи укрывало хаори, вышитое платиновыми и золотыми нитями, что подчеркивала ширину его сильных плеч и рук. Их окружал горячий, пламенный свет огня, и шум: ветер, скользящий вдоль ледяной поверхности темного озера, заросшего камышом с заостренными трехгранными изумрудными стеблями, на которые медленно опадал белый снег; треск огня, горящий в чугунных факелах в форме небесных змеев и львов; прозрачная струя холодного саке, опадающая на дно фарфоровых белых и черных пиал; говор людей, растворяющейся в ночной пустоте. Мужчина ощутил ее взгляд на своем лице, и поднял на нее свои темные глаза. Она вздрогнула. От одного его вида, ее тело пронзала леденящая дрожь. Она до сих пор помнила его прикосновение к своему лицу, как указательный палец провел по линии ее темных бровей. Свет умирающей красной звезды обжигал губы, застывая жаром на острых скулах. Ветры опустились на малиновые пагоды садов, усыпанных кустами жасмина и вьющихся лоз коралловой розы, и его темные пряди волос пали на молочную кожу его лица. - Тебе не больно дышать? – спросил мужчина, и ее пронзило острой болью кинжала в груди, словно нечто невидимое разрезает ее плоть на части, пронзая острием по внутренности. Она не понимала холодной жестокости его слов или черной глубины глаз, в которых застыл свет жизни. Он будто умолял кого-то спасти его из бездонной черноты одиночества. В его присутствии с такой легкостью умирали люди. Он видел, как умирали дети; как умирали опытные и закаленные в битвах и окровавленных сражениях солдаты. Дворяне, в которых текла чистая, неопороченная кровь, обладали таким могуществом, что неподготовленные солдаты склонялись, опускались на колени от внезапной потери сил. Они не могли дышать рядом с ним. Его жена умерла, задыхаясь в его руках. Лекари называли это неизлечимой болезнью, и не могли отыскать лекарства от ее недуга. Она угасла столь скоротечно, словно цветы только что распустившегося дерева сакуры. И Карин боялась налившейся пустоты в его глазах. В той бездонной темноте, она могла видеть мужчину, склонившегося над бездыханной телом юной женщины, укрытой богатыми шелками; в ее черных волосах все еще сияли вплетенные вкрапления бриллиантов; на ее губах застыл алый оттенок помады из маковых лепестков. Она могла расслышать его крик, сотрясший воздух и поглотивший лазурные небеса. Когда он взял ее на руки в ту роковую ночь, земля все еще горела под его ногами, а огонь, поглотивший древний особняк, и окружающие его высокие холмы полыхал настолько ярко, что ночи еще долгие дни были освещены красным сиянием. Воздух обжигал настолько, что раскалывались камни, и воспламенялась сталь. Карин кричала в его руках, пока он нес ее вдоль поля рыхлой и вздыбленной, обожженной земли. И его собственное лицо было обожжено, покрыто мокрыми рубцами, когда он вынес ее на чистый воздух. И он омывал ее руки и ноги розовой водой, накладывал целебную мазь на кровоточащие участки сгоревшей кожи. Она помнила его холодные руки, когда он омывал ее лицо и расчесывал волосы, заботясь о ней, как о беспомощном ребенке. И в полузабытье она видела его глаза, полные страха. Это был не тот холодный взгляд убийцы. Он боялся одиночества. Боялся, что останется один на один со своей силой, дарованной небесами, не как благословение, а как вечное проклятие, плетущееся за ним тенью. И сидя подле ее футона, он склонял над ней свою голову и тихо спрашивал хриплым и надтреснутым голосом: - Тебе не больно дышать? От него исходил аромат вишни и холодного весеннего ветра. Было больно дышать, когда она вбирала полной грудью горячий воздух, а руки охватывало судорогой, когда на кожу падал солнечный свет, но когда Бьякуя был рядом, она испытывала необычайное облегчение. Она знала, что была не одна. И он был рядом с ней каждую гневную минуту ее новой жизни. Человек, что был незнакомцем, стал для нее воздухом, который позволял дышать и набраться смелости жить дальше. Он помог ей встать, когда ее руки дрожали, и она не могла затянуть шелковый пояс на своем кимоно. Он помогал вставать ей каждый раз, когда она не могла удержать равновесие на ногах, делая новый шаг, будто дитя. И он помог ей научиться защищать себя, как до этого не позволял ни один мужчина из ее семьи. Она помнила тот день, когда она стояла перед высоким напольным зеркалом, рама которого была увита изысканными цветами лотоса из чистого малахита. Смотрела, как плотная черная ткань боевой униформы, облегает тело. Помнила холод атласной черной ленты, холодящей кончики пальцев, когда она перевязывала свои длинные волосы в тугой хвост. Помнила смесь отрешенности и настойчивости в глазах Кекаку Сиба в серебряном отражении зеркала, впитывающего дневной белый свет, как и помнила, когда в ее руки вложили стальной меч, а не тренировочный синай из бамбука. Кожаная рукоять катаны в первый же день разодрала ее ладони в кровь и мокрые волдыри. Но в тот день что-то в ней изменилось навсегда. Запах железа и кожи, аромат деревянных половиц, гладких и отполированных, начищенных до сияющего блеска; расстеленные вокруг черные татами. Комната, утопающая в солнечном свете. Она никогда не позволяла себе думать о своей победе, но каждый взмах, каждый удар, который она наносила, вбирая полной грудью разгоряченный от солнца и холода ветра воздух, был преисполнен мести. Она начала познавать кэндо вместе с тяжелой сталью, без доспехов, а потому, возвращаясь каждый вечер в свои покои, ее белую кожу покрывали буро-фиолетовые синяки, которые к утру опухали и не позволяли наносить четкие и сильные удары. Ее учитель никогда не был снисходителен к ее неопытности, и если чувствовал малейшее проявление слабости, только ужесточал тренировки. Шелковые платья и богатые украшения были собраны и спрятаны в тяжелые черные сундуки. Красивые фарфоровые пиалы и шкатулки из розового кварца с жидкими румянами и помадой, изысканные склянки из цветного стекла с духами – она не позволяла оставлять в своей комнате ничего, что могло бы отвлечь ее от поставленной цели. Но она не могла расстаться с одной единственной вещью, которая определяла ее главную слабость. Книга, что была подарена Хитсугаей Тоусиро, была ее сокровищем. Якорем, что отделял прошлое от настоящего. Она спрятала манускрипт под полом, осторожно обернув рукопись в черный, гладкий шелк, скрыв под двумя отходящими досками под письменным столом. Каждый раз, когда она вставала напротив Кучики Бьякуи в додзё, она говорила себе, что сегодня поднимется с колен и не упадет перед своим учителем. Она говорила себе, что смогла отречься от всех привязанностей, но где-то в глубине, упрекала себя за то, что не осмелилась сжечь манускрипт. Она должна была стоять и смотреть, как пламя поедает дорогую бумагу, как плавится драгоценный металл на кожаной обложке. Она не отреклась от него. И не месть поднимала ее с окровавленных половиц, а ее неистовое желание стоять подле него. И это стало ее ошибкой. - Прости меня, - тихо произнесла она, медленно опуская руку, вместе с его рукой, что все еще крепко сжимала ее запястье. - Прости меня, - вновь прошептала женщина слабым голосом, полным раскаяния и осознания содеянного. Черты красивого лица мужчины, искаженные неистовой суровостью, разгладились, но настороженность и пытливая тревога, все еще отчетливо различались в его темных глазах бури. Она вдохнула в себя ночной воздух, отступая на шаг, лишаясь тепла его тела, но его рука мгновенно скользнула на ее талию, придерживая женщину, словно он боялся, что она не сможет удержать себя на ногах. - Ошибаться больше нельзя, Карин, - нравоучительно прошептал он, вглядываясь в высокие искры пламени, поднимающиеся в ночное небо, усыпанное фиалковыми и нефритовыми переливами млечного пути. Карин же смотрела на серебряный блеск, скользящей по поверхности водной глади, и, сделав глубокий вздох, закрыла глаза. Она ощущала теплоту рук другого мужчины, чувствовала вкус горячего кровавого поцелуя на своих губах. У нее нет права на ошибку. Она не может позволить себе смерть, пока ее семья не будет отомщена. - Кто-то пытается убить меня, - спокойно прошептала она, оборачиваясь к мужчине. - Я намерена сделать свой первый шаг этой ночью. Довольно мнительных угроз. Я хочу, чтобы белое сообщество поплатилось кровью за свершенные деяния с моим домом. От автора: До чего дошло! Я забыла, как новую часть добавлять, что просто ужасно. Я честно хотела добавить сюда одну важную сцену, немного под уровень NC-17, но решила, что мне просто не хватит силы воли добавлять к этим страницам еще десять, а процесс главы затянется еще больше, поэтому искренне надеюсь, что она сможет появится в следующей главе. Самое главное, что я в какой-то момент поняла, что Карин большую часть истории страдает от неразделенной любви, тогда как она должна питать каждый свой шаг чувствами гнева и жаждой мести, ведь все ее близкие встретили такой страшный конец, но чувства страсти и привязанности в какой-то степени все время останавливают ее. В какой-то момент, ей придется сделать выбор между желанием и целью.