***
Марена появилась на закате. Рыжий диск солнца застрял у подножия горизонта на пару минут, а после плюхнулся в морской бульон, но свет звезды продолжал доноситься еще длительное время, вплоть до появления первых крупиц звезд. Каменистая почва из-за низкого количества влаги в ней сыпалась, как египетский песок, от соприкосновения со стопами высокой женщины. Деревья, что жили здесь, превратились в скукожившиеся мумии и дрожали от частых и сильных порывов ветра; лишь волосы Марены оставались неподвластны стихии и двигались на волнах воздуха лениво, будто подчинялись совершенно иным законам природы. В этот день она была облачена в легкий сарафан белоснежного оттенка с разбросанными по ткани крохотными цветами; ее ноги без смущения выглядывали наружу, те были настолько идеальными и вычерченными, отчего оказалось довольно-таки сложно поверить в их реальность. Марена воспринималась инопланетным существом, ничего знакомого и человеческого в ней не было. Люди не имели такой красоты, таких плавных и будто летящих по воздуху движений. Ее лишенное какого-либо макияжа лицо сверкало ярче, чем напудренные щеки царских особ из времен великих империй. Дмитрий шел рядом с ней. Он казался ее сыном, обладал теми же неземными качествами, что и она, но никакого внешнего сходства у них не было. Находясь рядом с ней, юноша что-то приобрел от нее, пытался походить на эту женщину: держал такую же горделивую осанку, двигал пальцами со столь же ответственной осторожностью, будто боялся порезаться о воздух. В отличие от Марены Дмитрий был одет достаточно тепло, хотя воздух даже в это послезакатное время воспринимался по-летнему знойным. Но его бледная, как у мертвеца, кожа оправдывала каждый утепленный предмет одежды на теле. Изредка он трясся, вздрагивал, будто увидел перед собой что-то страшное, но Петр понял, что это от холода, что одолел парня с ног до головы. Марена посмотрела на соленую воду, что извивалась в конвульсиях под ними и слепила алыми бликами. Они стояли на отвесной скале, расколовшейся под натиском волн, но та стойко держалась в более-менее целостном состоянии, не рассыпалась на миллионы камней, таких же, какие лежали вдоль берега и шлифовались до сферической формы, перекатываясь с места на место. Вдалеке, на соседней скале просматривались очертания руин какого-то крупного сооружения, построенного из кирпича и дерева. Волны без труда дотягивались до него и подмывали землю под балками, что помогали стенам не сложиться под собственным весом. Женщина не говорила с мальчиком. Лишь изредка сопровождала Петра и Дмитрия, как старая нянька, лишенная слуха и голоса. Ванессы он не видел больше недели. Объяснение было кратким. Сестра заболела тяжелой болезнью и надобно на некоторое время дать ей побыть в одиночестве, чтобы поправить пошатнувшееся здоровье свое. Он не понимал, что случилось. Видел только кровь между ног Ванессы и полное равнодушие в ее глазах. Ее тело дрожало от боли, внутри что-то умирало, но девушка будто находилась в изоляции от самой себя. Им не удалось обмолвиться ни словом, хотя бы мельком увидеться. Его тут же отдали на присмотр к этой женщине и к этому юноше, что проживал вместе с Мареной как сын с матерью. Дмитрий отличался общительностью, порядочностью, он не вызывал никакого беспокойства, наоборот, сделал все, чтобы Петр чувствовал себя как можно более комфортно в чужом доме с чужими людьми. Марена и Дмитрий жили вдали от церкви, неподалеку от моря. Их русская изба была целехонькой, измазана свежей краской, вокруг дома цвели самые разные цветы, и их большинство составляли обыкновенные ромашки, чьи лепестки были настолько большими, что даже листья лопуха казались чем-то маленьким и незначительным. По двору бегали куры, а за ними озабоченный петух, не знавший, что такое приличное поведение, но это способствовало завидному количеству яиц на их столе. Вечером Дмитрий засыпал муку в большую глиняную емкость, добавлял туда сухие дрожжи, не жалел для данной смеси соли, сахара, следом наливал немного воды. После с улыбкой смотрел на Петра, скромно сидевшего около печи, подзывал его к себе и давал указания, что следовало делать с этим месивом. Мальчик под наблюдением Дмитрия тщательно перемешивал эту дивную смесь, пока не получалось мягкое тесто. — Чтобы получился вкусный хлеб, не нужно обладать всеми ингредиентами и не нужно перемешивать их в строгой последовательности. Нужно его любить, с того самого момента как ты насыпал муку в глиняную емкость. Любовь должна быть в твоем сердце на протяжении всего процесса, и никогда не покидать тебя. Даже когда хлеб будет испечен. Марена улыбалась, когда Дима говорил это. Она часто стояла рядом с дверью и смотрела в окно за танцующими под песнь ветра деревьями. И ничего не говорила. Но Петр знал, что ее переполняла любовь. Она смотрела на чужого мальчика в своем доме с трепетом, материнской нежностью. И Петр впервые за долгое время перестал испытывать даже малейшее беспокойство. Ночи были тихими, они не сопровождались криками, стонами. Дмитрий ложился рядом с ним, включал старую настольную лампу на туалетном столике и с улыбкой вглядывался в его лицо. — Тебе нравится здесь? — спрашивал он. — Да, — отвечал Петр. — Но я много думаю о Ванессе. О том, что произошло. У нее шла кровь. И ей было больно. А я даже не смог ничего сделать, чтобы ей стало легче. Просто смотрел. Мне было страшно. — Ты не должен вспоминать тот день. Никогда. Слышишь? — Дима сжимал его руку в своей и осторожно мял его пальцы. — Твоя жизнь изменится. И я хочу, чтобы ты верил в это каждый день. В тебе есть что-то очень особенное, чего нет ни у одного прихожанина церкви. И ты скоро откроешь в себе эту силу. — А ты? Ты тоже особенный? — А ты видишь во мне что-то особенное? — Дима вздернул свои восходящие смоляные брови и с выжиданием посмотрел на мальчика. — Да. Ты очень хороший человек. Всю жизнь рядом со мной был Святой отец. Люди его любят, уважают, смотрят на него иначе, будто он выше них. Но в нем нет ничего особенного, он будто притворяется, пытается быть тем, кем никогда не являлся и не сможет стать. Но люди ему верят. Только я видел его настоящего. Таким, каким он был на самом деле. И я думаю, что именно из-за него моя сестра теперь больна. Он причинил ей эту боль. И я хочу, чтобы она пришла сюда, в этот дом. Чтобы тоже обрела спокойствие, которое я получил рядом с вами за эти несколько дней. — Пока это невозможно, друг мой, — с легкой улыбкой прошептал Дима и вздохнул. — Марена должна позволить. В один прекрасный день и она приютила меня, и я, как и ты сейчас, нуждался в помощи. Моя мать оставила меня в поезде, когда я являлся трехлетним глупышом. И ушла. При мне не было никаких документов, которые позволили бы меня опознать, дали бы возможность полиции найти моих родных. Я не мог даже назвать имени матери, потому что плохо говорил и был напуган. — Тебя отдали в другую семью? — Не сразу. Я вышел на следующей станции. Почему-то верил, что мама ждет меня именно там. Мне следовало остаться в вагоне и дождаться, когда контроллер или кто-то из полиции заметит сидевшего без присмотра ребенка. Но я не сделал это. И жестоко поплатился. Меня забрали себе цыгане. И я оказался в совершенно чужом городе. В Казани. Цыгане заменили мне семью. На долгие годы. И среди них я встретил Марену. Она не была похожа на тех людей. Эта женщина не от мира сего. — Почему же ты последовал за ней? — Когда-нибудь я тебе расскажу это, — Дима погладил Петра по кудрявым волосам и улыбнулся. — А теперь спи. Не все истории начинаются сразу же, всегда слушается затишье, когда ничего не происходит. И нужно быть к этому готовым, верно? — Верно, — ответил Петр и посмотрел на Марену, которая все еще изучала свои горделивым, — почти что царским, — взором морские просторы. Дима вел его сквозь лисью траву. Марена не следовала за ними, лишь наблюдала издалека. Петр покорно следовал за юношей и не отпускал его руку ни на мгновение. Путь их продолжился по тропе, что протекала вдоль отвесного склона. От пропасти их отделяло полметра, любой неверный шаг — и ты внизу, мертвый. За скалой, что находилась чуть правее, обнаружился деревянный мост, длина которого составляла ничуть не меньше семидесяти метров. Он соединял большую землю с разрушенным строением. Вблизи здание, не прошедшее испытание временем, обрело невиданные размеры. Петру приходилось приподнимать свой подбородок, чтобы увидеть все элементы кирпичной кладки, силуэт наполовину разрушенной башки. Дмитрий посадил мальчика на спину, когда они преодолевали мост. Переправа не казалась надежной. Мост отсырел, древесина во многих местах пришла в негодность и крошилась от соприкосновения со стопой. На середине пути Петр обхватил шею парня настолько крепко, что Дима тяжело задышал от нехватки кислорода. Мальчик увидел под собой бушующее море и сжался от страха: еще никогда он не находился в такой дали от твердой земли, особенно на хрупком мостике над пенящейся соленой водой. Между Димой и Петром не было существенной разницы в возрасте, десятилетний мальчик был младше всего лишь на три года. Но тринадцатилетний Дима не воспринимался сверстником: он говорил, мыслил, делал все, как по-настоящему взрослый человек. Он был высоким, и Петру приходилось всякий раз вздергивать свой острый подбородок, чтобы увидеть лицо своего нового друга. Сейчас на этом мосту он ощутил странное чувство к Диме, очень теплое, приятное. «Возможно, это и есть любовь, о которой он говорил мне, когда мы пекли хлеб», — думал он про себя и улыбался. Дима с завороженностью изучал просторы, обширные, как сама вселенная. Море было повсюду, они стояли на краю маленькой земли, настолько крошечной, что ее трудно найти на карте мира. У подхода к руинам виднелся деревянный указатель. Часть надписи на табличке стерлась из-за контакта с морской водой и ветром, некогда обработанная рубанком поверхность была украшена крупицами соли, изъедена плесенью и мхом. Петр дотронулся до нарисованных белой краской букв и почувствовал, что часть краски осталась на его пальцах. — Кто здесь жил? — спросил Петр. Он видел это сооружение издалека каждый день. В церкви руины походили на что-то мало похожее на творение человеческой мысли, но около дома Димы эти стены стали обрастать деталями, и мальчик грезил о них, о чем, несомненно, поделился со своим другом. Дмитрий предложил мальчику посетить таинственные развалины этим вечером, и Петра переполняли счастливые эмоции. — Марена рассказывала, что здесь проживала группа людей, пришедших сюда из Японии. Они ни с кем не разговаривали, никого не пускали. И называли себя Инсеками. Местные жители боялись их, ненавидели, старались обходить их обитель стороной. Но в один прекрасный день Инсеки исчезли. Их величественный дом охватил пожар, который не прекращался до тех пор, пока от строения не остались только руины. Говорят, сам Господь велел им покинуть это место за их страшные грехи. — Что же они такого сделали? — Марена говорит, что они убивали детей, приносили их в жертву своему богу. — Разве может быть такое? Разве может существовать другой бог? Бог для всех един. Все так говорят. И об этом говорил Святой отец. И моя сестра, — голос мальчика был переполнен негодованием. — Очень скоро ты поймешь, что не все так просто.***
Марена была редким гостем в их доме. В первые дни Петр замечал ее отсутствие не так часто: женщина любила пропадать в саду, где ухаживала за несколькими старыми яблонями и тепличными огурцами, и оттуда она выходила ближе к вечеру, когда мальчики начинали испытывать чувство голода. Но с наступлением осени Марена каждое утро покидала дом и уезжала на соседском «Москвиче» в неизвестном направлении. Она не давала никаких нравоучений, не переживала ни секунды, что оставляет несовершеннолетних мальчиков предоставленными самим себе. — У нее есть другая жизнь, вне этого дома, — заявил как-то раз Дмитрий, когда они вновь выбрались на тот остров, где растворялся в порывах ветра разрушенный собор. На территории религиозного строения не нашлось ни капли странного. От внутреннего убранства не осталось ничего, все обрушилось вниз и слилось с почвой, приняв вид острого гравия или даже пыльного песка. Не было ни комнат, ни даже каких-то обрывков полов. Только три высокие стены с дырами, что некогда являлись оконными проемами. Если смотреть издалека, то собор обманывает зрителя, который наивно полагает, что сооружение представляет из себя что-то целостное, где даже какая-то старинная мебель по-прежнему стоит на своих местах. Чем достигалась такая иллюзия, Петр не знал. Но каждый раз удивлялся этому, будто находился здесь впервые. В самом сердце руин находились перпендикулярно пересеченные бетонные плиты, некогда являвшиеся частью фундамента. Здесь царила вечная прохлада и густая тень, и парни любили ложиться в этом месте на мягкую траву и просто беседовать часами напролет, пока языки не опухнут от жажды и соли. Петр посмотрел на друга и нахмурил брови. У Марены есть другая жизнь? Что это могло значить? Разве такое возможно, чтобы у человека было что-то не менее ценное за пределами дома, куда он также хочет вернуться? Дима долго отмалчивался и не вдавался в подробности; но в один прекрасный день решил поделиться всем, что знал. При упоминании Марены он не называл ее матерью и всеми фибрами души внушал Петру, что это правильно. — Она прячется в этом поселке, от своей настоящей жизни. И ее можно понять. Глаза Марены прямо указывают, что та жизнь для нее не мила. А здесь она обретает спокойствие, погружается в саму себя. Возможно, она и приютила и меня, и тебя, чтобы усилить умиротворяющее действие этого места. Но я не думаю, что Марена испытывает ко мне или к тебе материнские чувства. Порой мне кажется, что я для нее своего рода домашний питомец. Она рада, когда я встречаю после приезда из города, но если со мной что-то случится в ее отсутствие, то эта женщина поплачет пару дней и забудет. Такая она. Местные не любят Марену, называют ведьмой. Думаю, ей это даже нравится. Никто не обладает достаточной смелостью, чтобы любопытствовать у наших дверей. — У нее есть семья? — Да. Я видел фото ее маленькой дочери. Ей лет шесть или семь, точно не знаю. Зовут Виктория. Она очень похожа на мать, такая же красивая, — Дима улыбнулся и задумчиво хмыкнул. — Но Марена не разрешает мне спрашивать о ней. Всякий раз злится, едва имя ее дочери прозвучит в доме. И ты не смей спрашивать. Хорошо? — Ладно, — вздохнул Петр и вдохнул как можно глубже соленый бриз. — Но неужели ее ничего не связывает с этим местом? — Она всегда была вольной. Меня она купила у цыган из-за вспыхнувшего в ней чувства жалости. И не скрывает этой информации. Она была путешественницей. И это чувствовалось даже по ее запаху. Люди, сидящие на одном месте, пахнут иначе, у них однородный запах, который никогда не меняется. Марена, сколько ее знаю, пахла всегда по-разному. И эта разность ничем не достигалась. Она возникала просто так. Но когда я сюда приехал вместе с ней, то застал в доме одного старика. Ему была далеко за восемьдесят, но выглядел он немощным и плохо передвигался. Марена ухаживала за ним целыми сутками, не покидая дома. Тогда она постоянно находилась здесь. И лишь после его смерти стала уезжать в город несколько раз в неделю, где могла пробыть полдня, иногда даже целый день. — Этот старик был ее родственником? — Может быть. Она не хотела говорить. Он не был русским, я слышал от него только иностранную речь. Да, наши слова из его уст иногда выходили, но только если он пытался заговорить со мной. Вот только я его боялся. Думал, что он болеет ужасной болезнью, и если я дотронусь до него, то несомненно умру в тот же день. Сейчас вспоминаю об этом и очень стыжусь своих мыслей. Но я тогда был глупым ребенком, пропитанным цыганскими суевериями. Марена относилась к нему просто, без превозношения. Он был для нее просто Ричи, не более того. Соседи называли старика английским шпионом, нацистом. И Марена очень злилась на эти сплетни. Но не пыталась ни с кем спорить. Я ни разу не видел, чтобы она вступала в длинные диалоги с кем-то из местных. Да и мало кто хотел с ней заговорить. Марена, да и я собственно, для всех них не от мира сего. Такая жизнь растянулась для Петра на четыре года. Марена устроила его в сельскую школу, которая находилась по соседству с их поселком, в паре километров от моря. Там обучался и Дмитрий. И мальчик в первые дни не испытывал дискомфорта от нахождения в таком чуждом и многолюдном для него месте. Трудности в обучении были, но лишь в первые месяцы. Дмитрий усердно с ним занимался вне уроков, пытался помочь другу догнать то, что следовало знать мальчику в десятилетнем возрасте. Процесс обучения захватил Петра полностью, и он был нескончаемо рад, что его размеренная жизнь в том отдаленном от цивилизации поселке сменилась таким обилием красок и новых лиц. Он прекрасно помнил свой переход от мальчика с промытыми прихожанами церкви мозгами до обычного среднестатистического подростка, который даже в Бога перестал верить и за километр обходил сельский каменный храм с золотыми куполами, что сияли ярче солнца. Именно в этой сельской школе Петр впервые увидел Викторию. Ей на тот момент было всего лишь одиннадцать, но уже тогда она обладала завидной красотой и очаровательным характером. Он издалека любовался ее скромным поведением, веселым и простодушным голосом. Но Марена и Дима делали все, чтобы подростки не знали друг друга, не пересекались в коридорах школы взглядами. И это было мучительно. Настолько, что Петр стал дружить с этой девочкой в своих мечтаниях, где нет ни Дмитрия, ни грозного взгляда Марены. — Что Марену так беспокоит? Почему я не могу даже заговорить с ее дочкой? — недоумевал Петр, глядя на Дмитрия, который лениво курил сигарету на заднем дворе школы. — Марена решила для нее судьбу. И ты не тот, кто должен в этой судьбе появиться. Я не могу оспорить ее решение. Ты тоже. Возможно, в будущем что-то изменится. Ну, а пока дочь Марены находится для нас в иной реальности. И она не может стать нам ни сестрой, ни даже другом. В промежутке между мыслями о Виктории Петр вспоминал Ванессу. О ее судьбе он ничего не знал вот уже четыре года. Она просто исчезла. Марена уходила от прямого ответа, хотя точно знала хотя бы что-то о сестре мальчика. В итоге она безэмоциональным тоном сообщила, что девушка теперь живет на материке и не собирается сюда возвращаться. Петр не знал, как это воспринимать своим подростковым максимализмом. Внутри образовалась тоска, бездонная, как Марианская впадина. Он тосковал по Ванессе, вспоминал ее нежный взгляд и теплые прикосновения. Она дарила ему те чувства, которые не могли ему дать ни Дима, ни Марена. Это любовь. Связанная родством. И ее ничем не заменить. Любовь родного человека сильнее в несколько раз, ощущается даже на расстоянии, в моменты долгой разлуки. И Петр чувствовал ее в своем сердце, заверял себя, что Ванесса помнит о нем, и ее чувства к нему не угасли.***
— У тебя поразительная внешность, ты знал об этом? — Дима любил напоминать об этом своему другу, будто назло пытался выбить из него смущение. А щеки Петра действительно краснели, как у какой-нибудь принцессы-девственницы. Когда комплимент делает девушка, то парень не испытывает особо сильных эмоций, потому что воспринимает ее слова как данное, что и без того всем известно, особенно ему. Но если похвала, особенно касаемая внешности, исходит от человека твоего пола, то все внутри становится пунцовым от смущения, и это по-настоящему сильное чувство, которое длится невероятно долго. Петру ничего не досталось от его азиатской матери. Его черты лица были исключительно европейскими, с долей чего-то такого, что могло достаться разве что от армян. В первые дни своей подростковой жизни он комплексовал по поводу своих нависших над верхними веками густых бровей, которые можно было увидеть даже на другом конце поселка. Если вы видите две летящие по воздуху брови, но не видите человека, то знайте — скоро появится весь Петр. Он был слишком худым для своего возраста и многие вещи на нем висели свободно, почти не прилегали к коже. А низкий рост придавал его и без того уникальной для этого острова местности большее внимание. Рядом с Димой он чувствовал себя неполноценным и от этого терял всю свою уверенность. Но друг всеми силами пытался доказать обратное. — Моя сестра так сильно отличалась от меня, что я иногда задавался вопросом, являлись ли мы с ней родственниками. Гены — удивительная штука, — смеялся Петр в минуты, когда на поверхность всплывали воспоминания о Ванессе. — А кем был твой отец? — Я видел его лишь один раз. С ним что-то произошло, и с моей матерью тоже. Они служили церкви, как мне рассказывали. А потом сошли с ума. И ничего не помнили, включая нас. Я не переживаю. Потому что никогда их не знал. Мне просто указали на них и сказали, что это мои родители. А у меня даже в сердце ничего не екнуло. — В этом мы с тобой похожи, — улыбался Дима и обнимал Петра одной рукой. — Я бы тоже ничего не испытал к настоящей матери, если бы увидел ее сейчас. Честно, даже не помню лица этой женщины. А был ли у меня отец, не знаю. Мне всегда было интересно, одобрил ли он выбор матери своего ребенка? Или же сам решил все и заставил эту несчастную так поступить со мной? — А кто для тебя Марена? Считаешь ли ты ее своей матерью? — Нет, — резко отвечал Дима. — Никогда. Она для меня лучший друг, не более того. Марена особенная женщина, она относится ко мне иначе, не так, как приемная мать должна относиться к приемышу. Я для нее уже состоявшийся мужчина, который может сам постоять за себя. Если я попаду в передрягу, то она и пальцем не пошевелит. Но в ней есть удивительная деталь. Она любит проводить время со мной и обсуждать все, что захочется. Даже интимные темы. — Вы с ней говорите о сексе? Бог ты мой, — морщил нос Петр и отворачивался. — А что в этом такого? Почему ты считаешь интимные темы постыдными для обсуждения? О сексуальной жизни нужно знать с раннего возраста, чтобы в будущем не наделать ошибок. Многие родители насильно прячут своих детей от этой темы, а потом удивляются, когда их ребенок в шестнадцать приносит домой рожденное дитя и СПИД. — Нет, про это я и без рассказов знаю. И хотя я много подробностей не знаю, но как берутся дети уведомлен. Да и не думаю, что мне это светит. Я наблюдаю за своими одноклассниками. Постоянно. Кто-то с кем-то встречается, ходит за руку, я вижу их поцелуи за школой, радостные улыбки после. А я даже не могу набраться смелости, чтобы подойти к девочке и выразить свою симпатию к ней. — А у тебя есть такая на примете? Он хотел сказать про Вику, но подумал и понял, что эту девочку он точно не хотел бы сейчас поцеловать. Да, его сердце трепетало рядом с ней, но она казалась ему крохотным созданием, до которого не добраться живым, потому что на полпути выскочит дракон в виде Марены и обожжет его брови своим убийственным огнем из пасти. И эта ситуация заставила интерес к этой девочке потухнуть. Зачем мучить себя лишний раз, если с самого начала ясно, что никакого продолжения у твоих фантазий не будет? Но он так и не смог найти кого-то из сверстниц, кто смог бы вызвать в нем что-то похожее, когда сердце стучит так, что ты начинаешь опасаться за его жизнь. — Нет, у меня никого нет, — вздыхал Петр и теребил волосы на затылке. Дима посоветовал ему учиться целоваться. Дал для этого помидор из теплицы Марены, выбрал самый прочный, чтобы тот не лопнул между сомкнутых губ. Мальчики садились рядом на кухне, и Дима следил за тем, как его друг от теории переходит к практике. В первые дни зубы Петра насквозь пронзали плод, и томатный сок бросался в глаза мощной струей. Дима смеялся, а мальчик пытался остановить зуд на зрительном органе. — Чего смеешься? — с досадой смотрел Петр на друга и откладывал прокусанный томат в сторону. — Если так и дальше пойдет, то я этой бедняге губу откушу. — Ты должен расслабиться. Не думай ни о зубах, ни о языке. Губы должны быть свободными, не напрягай их, двигайся плавно, свободно, будто твои губы — это пальцы, которыми ты нежно касаешься ее лица. Не бойся ошибиться, это не страшно. Бойся ничего не делать. Дима дал Петру еще один помидор. Тот с неохотой взял его, повертел перед глазами и со вздохом положил перед собой, не решаясь продолжить этот дурацкий процесс обучения. — А каким был твой первый поцелуй? — Ох, — засмеялся Дима и поморщил нос. — Ну, такое себе. У нее пахло изо рта, очень и очень сильно. Я даже не могу описать этот запах словами. Он был мерзкий. Это даже не запах. Это смрад. Да, девочка была милой, даже симпатичной в какой-то степени. Но вот поцелуй с ней был худшим из всех возможных. Я его прервал быстро, потому что не мог терпеть. Это ее обидело. И мы с ней не общались больше. — Неужели ты ей сказал о том, что у нее воняет изо рта? — хихикнул Петр и откусил помидор. — Нет. Но она все поняла по моему зеленому от тошноты лицу.***
Следующую зиму они встретили как в первый раз. Школьные будни закончились, наступили рождественские каникулы. Снега выпало столько, что всякий раз, чтобы выйти из дома, приходилось расчищать лопатами себе путь. Снег не был тяжелым, он казался пенопластом, лишенным практически всего своего веса. Поселок значительно опустел. Жизнь в холодное время года была здесь тяжкой. С моря дул пронизывающий до костей ветер, запах соли становился столь едким, что неподготовленный житель задыхался от кашля и мог остановить недуг только где-нибудь подальше от этого места. Но Петр привык к этим зимам. Они были суровыми, испытывали на прочность не только тело, но и душу. Здесь было скучно, особенно мальчику с горячим сердцем, который стремительно становился мужчиной и познавал себя. Несколько раз в неделю из-за метелей пропадало электричество, и Петр вместе с Димой оставались один на один с темнотой. Марена вновь покинула их, на этот раз на все время праздника. Ей не нужно было объяснять причину. Все и так знали, где она будет все это время находиться. Ее спокойствие в этом домике у берега моря в зимнюю пору закончилось, и она направилась туда, где станет снова комфортно. Петр и Дима не осуждали ее. Каждое рождество они праздновали вдвоем, без кого-либо из взрослых. Соседи их не приглашали, боялись «ведьминых детей», а парни не горели желанием присоединяться к их веселью. Дима позвал Петра в одну из ночей срубить елку на склоне горы. Вооружившись топориками и пилой, они отправились в путь. Сугробы оказались глубокими и съедали их высокие, достававшие почти до колена, валенки. Уже на середине склона Петр почувствовал холод в пятке из-за присутствия внутри обуви крупиц снега. Но быстрая ходьба разогрела кожу, и снег тотчас же превратился в теплую воду. Отсюда открывался вид на церковь, что мальчик надеялся забыть и никогда не вспоминать. Над домами прихожан поднимался легкий дымок, а в окнах мелькал тусклый свет от свечей и керосиновых ламп. Те люди не знали ничего об электричестве, и Петр уже не мог представить, что сможет вернуться домой и вместо включенного телевизора занять себя чтением библии. Тот Петр умер, тот Бог, в которого он верил, отправился в мир Бездны вместе с ним. Дима указал на подходящее вечнозеленое дерево. Оно было не особо высоким, массивным — самое то, чтобы разместить у себя дома и украсить игрушками и гирляндой. Хватило всего пары ударов, и елка уже была на полпути к поселку. Петр постоянно спотыкался, отчего часть иголок создала позади них настоящий шлейф. Все это время мальчик смотрел на черный силуэт деревянной церкви, вздрагивал всякий раз, когда вспоминал свою жизнь там. Он не мог поверить, что та реальность когда-то казалась ему единственно правильной. Петра держали в изоляции от всего мира. Он не видел других детей, не выходил дальше их лачуги, что располагалась неподалеку от высохшего ручья. Тогда Петр не испытывал удручающего чувства, потому что не знал, что бывает иначе. Но теперь, когда ему удалось ворваться в мир, где тебя окружают толпы сверстников, где ты можешь быть сам по себе и делать все, что вздумается, тот религиозный мир из детства воспринимался дьявольской пыткой. — Не смотри туда, — посоветовал ему Дима. — Даже если очень хочется. Не мучай себя воспоминаниями. Прошлое на то и прошлое, чтобы извлечь из него урок и не возвращаться к нему никогда. Петр попытался последовать его совету и отвернулся, сконцентрировал все свое внимание на широкой спине друга и на его модной короткой стрижке, в которой произрастали крупицы снежной пурги. Но эмоции из прошлого взяли вверх, и он снова взглянул на соседний склон горы. Свет от снега подсвечивал гнилые деревянные стены церкви. И белое свечение неожиданно сменилось рыжеватым, как если бы строение было обожжено восходящим солнцем. Но стояла глубокая ночь, и рыжина на древесине показалась ему недопустимой. Запахло чем-то горелым, и этот смрад заменил собой все зимние ароматы. Дима учуял это и обеспокоенно посмотрел назад, туда, куда все свое внимание устремил Петр. Стало ясно, что этот рыжий светящийся оттенок на деревянных стенах не что иное как огонь. Церковь вспыхнула, как спичка, сырая древесина горела ничуть не хуже высушенной на солнце соломы. Дима остановился и с замиранием стал смотреть за происходящим, не веря своим глазам. Потом он обратил внимание на озлобленный и несколько хищный взгляд своего юного друга, который без отрыва вглядывался в охваченный пламенем храм и радовался каждому язычку пламени как кому-то из родных. Неожиданно руку Дмитрия пронзила резкая боль, и он с испуганным криком выпустил из пальцев ствол срубленной елки и с ужасом обнаружил, что она тоже оказалась охвачена огнем. Со стороны церкви и прилегающего к ней поселка раздались панические возгласы и детский плач. Огонь распространялся быстрее ураганного ветра и перекинулся на все ближайшие строения, не оставив ни одному из них не единого шанса. — Петр! — закричал Дима и схватил мальчика за руку, но тут же отдернул ее, потому что кожа Петра оказалась горячее раскаленного железа. Взглянув на свою ладонь, Дмитрий обнаружил на коже сильный ожог, прямо на глазах вздулись волдыри, и последовали неприятнейшие ощущения по всей конечности. Следом последовала вспышка, затем грохот, напоминающий раскат майского грома. Верхняя часть церкви схлопнулась, а затем попросту исчезла где-то внизу. Судя по всему, упал церковный колокол и своим весом проломил все находящиеся под ним этажи, которые из-за высоких температур стали хрупче корочки льда на поверхности лужи. — Петр! — снова закричал Дима и, не совсем понимая своих действий из-за страха, бросился прямо на него и повалил в снег. Тело мальчика больше не обжигало, а сам он в недоумении смотрел на друга, который придавил его к земле всем своим весом. Они находились находились в такой близости, что парни могли невольно ощущать на своих лицах жар от возбужденного дыхания друг друга. — Что это было? — захлебываясь от волнения, спросил Дима и впился широко распахнутыми глазами в измазанного неведением Петра. — Я… — заикаясь, прошептал он. — Я просто представил это... И это случилось. Он не совсем понимал, что говорит, губы шевелились самостоятельно, а на лице не возникло ни единой адекватной эмоции. Казалось, что Петр находился в состоянии транса, а его голос доносился из параллельного мира. Дима оглянулся и посмотрел на то, что осталось от их рождественской елки. Огонь превратил срубленное дерево в черную труху, которая уже наполовину была занесена снегом. Свет от пепелища окрасил снег в алые тона. Церковь скатилась вниз по склону и обрушилась на стоявшие под ними дома. Крики людей почти стихли. Петр посмотрел в сторону и увидел женский силуэт, который любовался этой трагической картиной. Это была Марена. Она заметила на себе взгляд мальчика и улыбнулась ему спокойно, будто на их глазах сейчас ничего не происходило.***
Зарево от пепелища напоминало вскрывающее вены солнце, его алый оттенок окрасил все, до чего смог дотянуться, не жалея даже лиц испуганных людей. Зеваки всех полов и возрастов высыпали из своих домов и принялись ахать и охать при виде столь трагического и в то же время чарующего зрелища. Если не знать, что их так заинтересовало, то кто-то сможет ошибочно подумать, что этих людей привлекли гладиаторские игры. Ни одна из этих личностей не была напугана: эти эмоции отражали безумный восторг, разбавленный блеклым отвращением; никто даже не заикнулся о том, что необходимо сделать хоть что-то, чтобы спасти от болезненных объятий огня людей. Возгласы умирающих разносились подобно цунами, проникали во все уголки, и от них нигде не удалось бы спрятаться, в том числе и в самом глубоком погребе без окон и дверей. Марена оставила равнодушных зрителей и пошла на задний двор своего дома. Ее плечи онемели от прохладного зимнего ветра и побелели от хлопьев снега, что сыпались с неба неестественно параллельно друг другу, будто траекторию их падения отмеряли согласно строгим геометрическим правилам. Она щурилась от кровавого свечения пылающей церкви, свет исходил даже от деревянных стен их исконно русской избушки, как от поверхности вымытого с мылом зеркала. Укутавшись в махровый платок, она еще раз посмотрела на то, что осталось от церкви, и направилась к побеленной теплице. Здесь стоял чудотворный запах цветов и зелени, как в разгар летнего сезона. Сквозь сугробы просачивались редкие побеги, еще не до конца засохшие от низких температур и имеющие в себе некоторые оттенки зеленого. Она любила это место больше всего на свете. Здесь все забывается. Весь мир остается за невидимой непробиваемой стеной. Но в этот вечер даже это место было осквернено пожаром на склоне горы, рядом с теплицей больше не ощущалось девственное спокойствие. И Марена понимала, что теперь этот сад самый обычный, и он больше не защищает ее от воздействия окружающего мира. На глазах проступили слезы, и женщина опустила лицо вниз. Она бесшумно плакала и вслушивалась в мольбы о помощи, что уже стихли и доносились в виде размытых отголосков. Еще немного и вернется зимняя тишина. В кустах донесся шорох. Чьи-то тяжелые ноги мяли под собой хрустящие побеги растений и двигались по направлению к женщине. Марена настороженно отступила назад и посильнее закуталась в платок. Темнота расступилась, и из плотных обнаженных кустов высунулась крупная лошадиная морда. Из ноздрей животного вырвались клубы горячего пара, что могло восприниматься как дружелюбное приветствие. Это был самец, при свете это становилось более чем очевидным. Он был высок, мускулист и имел настолько чистый белый цвет, что снег на его фоне мерк. Марена не испугалась при виде коня, даже не вздрогнула. Она с интересом поглядывала на него, будто узнала в нем кого-то очень хорошо ей знакомого. И, возможно, так оно и было, потому что конь без каких-либо предосторожностей вышел наружу и направился к женщине. Марена улыбнулась, когда его горячее дыхание обожгло ее кожу. Она дотронулась до его носа и погладила горячую кожу. Конь спокойно прикрыл глаза и чуть опустил голову, будто кивал женщине, приветствую повторно. — Стив, — прошептала Марена и печально вздохнула. — Он еще не готов узнать правду. *** Дима не скрывал презрения при взгляде на Марену. Женщина без каких-либо слов перевязала обожженную ладонь парня и улыбнулась так спокойно, что эта привычная человеческая эмоция вызвала у молодого человека злобу. Он отдернул руку и обеспокоенно потер ее, морща лоб всякий раз, когда его пальцы касались волдырей, спрятанных под слоем бинтов. — Ты знала, кто он, — сквозь стиснутые зубы прошептал парень. — И все равно привела его в этот дом. — А тебя разве это должно беспокоить? — удивленно посмотрела на него Марена. — Ты должен был быть готов к тому, что ты не единственный, кому удалось спрятаться. Ты говоришь про обиду к своей матери. Но ты не представляешь, какой подвиг она совершила, отказавшись от тебя. Это был единственный шанс спасти твою жизнь, твой дар. — Я был бы рад не иметь этот дар, — проворчал тот и отвернулся, скрестив руки на груди. — Ты ведь и сама знаешь, что эта сила имеет под собой. Это не дар, это проклятие. Которое убивает. Эти люди в церкви не имели таких грехов, за которые их вот так убил Петр. А ведь этот мальчик даже не понимает, что натворил. Ему стоило только подумать. И десятки домов вспыхнули на его глазах. Петра он донес на своих руках. Мальчик все это время находился в отрешенном состоянии, постоянно улыбался, хмыкал, что-то невнятно бормотал и прижимался щекой к шее друга. Дима положил его на кровать, и тот в миг заснул, так и не осознав, что только что натворил. Петр был спокоен. Но вряд ли это спокойствие будет длиться долго. Рано или поздно осознание придет. И реакция будет не самой радужной. Петр слишком нежен, чтобы принять такую правду и действительность без разрушения своей неокрепшей подростковой психики. Так или иначе Дима волновался за него, а Марена же оставалась совершенно безучастной. Женщина заварила кофе, поставила две чашки на стол, одну для себя, вторую для Димы. — Все должно было случиться, как случилось. Церковь боролась с теми, кто являлся потомками Инсеков, выслеживала их, подавляла в них все, превращая в безликих существ. Это они совершили с родителями Петра. Превратили их в так называемые тени. Церковь знала с чем имеет дело и ничуть не беспокоилась, что рано или поздно то, с чем они так аморально борются, восстанет против них. Петр не думал о том, чтобы мстить. Им руководила боль прошлого. Он много лет находился в полной изоляции. Но этот дар слишком опьяняющий, его обладатель перестает себя контролировать и действует по велению того, что мы не в силах объяснить. Именно от этого пыталась спрятать тебя мать. От последствий. Женщина посмотрела в окно и увидела лениво двигающуюся по снегу тень коня. Стив хотел, чтобы Дима увидел свою мать. Она больше не может отпираться. Эта правда опасна. Но она в данный момент единственное, что может помочь. Что-то исправить к лучшему. Ситуация вышла из-под контроля. И Марена осознавала свою вину. Что произойдет дальше, она не знала. Но то, что принесено из прошлого, останется и в будущем. — Дай мне свою руку, — она внимательно посмотрела на Диму, будто ждала его разрешения. Дима не стал задавать вопросов. Вздохнул и молча отдал свою забинтованную кисть руки женщине. Но по его лицу было видно, что он не ждал от этого чего-то хорошего. Их руки слились воедино. И два человека в комнате растворились, как по волшебству. К окну приблизилась морда Стива, он внимательно осмотрел обстановку комнаты, будто хотел убедиться, что люди, что только что находились здесь, действительно исчезли. Успокоив себя, он ворчливо фыркнул и направился в сторону сада. Тем временем снаружи стали доноситься крики. Они не были похожи на те, что издают зрители какого-нибудь страшного происшествия. Так могут кричать разве что сами участники трагедии. И они находились прямо за дверью. На снегу мелькали тени, люди бегали хаотично, от чего-то спасались, пытались укрыться, но их положение было безвыходным. Что-то пришло в поселок. Брызнула кровь и попала прямо в стекло около входной двери, после к окну прикоснулась мужская рука и сползла вниз, оставив на стекле застывший отпечаток и множество неровных разводов. Крики были разбавлены продолговатым гулом, который постепенно принимал более узнаваемую форму. По поселку разнесся сигнал общей тревоги, и под его грузностью растворились все прочие звуки. Трудно было понять, откуда именно он пришел. Он звучал со всех сторон света. Петр со стонами распахнул глаза, и те были доверху наполнены беспокойством, какое бывает лишь у тех людей, на которых направлено дуло пистолета. Он видел перед собой тень, высокую, достававшую до самого потолка и безрезультатно пытавшуюся стать еще выше. Этот мужчина носил старомодный плащ, каких мальчик не видел никогда в своей жизни, если только на черно-белых снимках, что встречались в этом доме. Петр знал, что этот человек выстрелит. И даже не думал хвататься за свою жизнь. Если сюда пришли лишить его жизни, то не найдется никого, кто бы смог это предотвратить. В доме был только он и этот незнакомец. — Все идет так, как было предрешено, — мужчина хорошо поставленным голосом разогнал тревожную сирену, и на его лице мелькнула улыбка. — Написанное нельзя изменить, уж поверь мне.