ЛДПР "Калина"

— Эй! Рутберг! Данилин! Подойди! Да не боись, подойди! — вскрикнул Илюша. Я испугался. Отвернулся и как-то сжался весь. Он подошел, но я не мог на него смотреть. Все делал вид, что мне больше интересно, сколько муравьишек бегает по ветке на земле. — У тебя же папа поэт, да? — Да, — ответил он тихо, просто. «Да». Голос у него... какой-то... я думал... мне казалось... а он... — Угу. А у тебя есть какая-нибудь его книжка? Книжка, почитать. Ну знаешь же, перед отбоем, то-сё. — Нет. «Нет». Да что я в самом деле? — Сейчас уже ничего нет. — Хм? А сам ты стихов не пишешь? — Нет. Не пишу. — Ну ладно. Иди. Работай! И как только Илюша это сказал, я поднял глаза. Мне казалось, я был уверен, что он тут же развернется и пойдет прочь, но он оставался на месте, и я наткнулся прямо на его глаза. Ощущение было такое, будто я на полной скорости влетел в стену на грузовике. Да! Все же бледность эта невозможная. Нежность. Тонкие алые губы. Острый носик. И глаза карие. — Здравствуйте, — спокойно кивнул он мне. — М! — кивнул я в ответ. Он развернулся и пошел. Интересно, а волосы его на ощупь каковы? Они не такие, как у Илюши. Они совсем другие. Особенные. И если бы вокруг не было никого народу, я бы обнял его, закрыл глаза и медленно провел лицом по его волосам, и шея... — Харэ сидеть, ебалом торговать! — зам по производству выскочил как хрен из табакерки. — Перекур же! — попробовал запротестовать Илюша. — А ты, Алексеев, ваще не куришь! — попер зам на меня. — А тот, кто не курит, у того нет перекура! Или мне на вас пожаловаться? Хотите без ужина остаться? Реще! Ну! Бегом! Чувствуя ноющую боль во всем теле, я встал, и сыроватая полутьма ангара вновь поглотила меня. Это всегда у нас так. Быстрее, быстрее, быстрее! Не дают думать, не дают опомниться. Не дают времени, чтобы что-то понять, сообразить. Бросил все, подскочил и побежал со всеми. А куда, зачем? Это уже не важно. В тяжелом монотонном гуле работы я не думаю ни о чем. Стараюсь не думать. Не позволяю себе никаких мыслей. Главное — полное отречение. Будда — пославший всех нафиг и сваливший в свою нирвану — был не так уж и глуп. Все бы ничего, но вот заготовки ужасно тяжелые. И сами заготовки, и уже готовые оконные блоки. От них постоянно что-то трещит и в спине, и в коленях. Все суставы у меня — это вообще тихий ужас. Колени, плечи, локти. Но об этом тоже лучше не думать. Начнешь думать — и все, ты пропал! Самое главное — не копить в себе мысли, не копить недовольство и ненависть, иначе в них же и захлебнешься. Нужно сделать так, чтобы вся боль — физическая и душевная — проходила сквозь тебя не задерживаясь. Нужно сделать себя прозрачным, тонким, как старая марля. Чтобы зло проходило через тебя как ветер, не останавливаясь. У рабочего цеха свой умывальник. Вернее, даже не умывальник, а несколько распиленных вдоль железных бочек с водой. Словно корыта они стоят под открытым небом. Сначала лезут умываться самые наглые. Потом, уже в грязной воде, моются самые слабые и забитые. А мне сегодня мыться вообще не судьба. — Алексеев, ты рисовать умеешь? — зам появляется неожиданно. Я уже так устал, что только отрицательно верчу головой. — Да я тебя научу. Вот, берешь кисть, — он протянул мне здоровую метлу. — А вот тебе холст! — он обвел рукой пространство перед входом в рабочий ангар. — Вперед! — Я вчера убирался, — я уже, наверно, отупел от усталости настолько, что мне не хватает сил на какие-либо чувства. — Вчера ты убирался В цеху, а сегодня тебе нужно убраться СНАРУЖИ. Бегом! Он схватил меня за плечо и толкнул вперед. Влюбился он в меня что ли, паскуда эта??? Я помню, в школе в меня влюбилась одна девчонка. Она все время была рядом, постоянно старалась обратить на себя внимание, а я просто не замечал ее. Она была мне не нужна, и я не воспринимал ее. И я никак не мог понять, что ей от меня нужно? А потом, в один миг, она меня возненавидела. Наверное, поняла, что я так и не отвечу ей взаимностью, и начала мне мстить. Каждый день она старалась причинить мне хоть какие-то проблемы. Хоть как-нибудь, но задеть. Этого я тоже тогда не мог понять, почему она так со мной, ведь я же не сделал ей ничего плохого! Я замер. Тело само остановилось. Застыло. Я чувствовал, как мышцы деревенеют. Летом здешние закаты просто бесконечны. Солнце все падает и падает, и все не может упасть. А вот зимой темнеет моментально. Лагерь затих. Тайга стала темной, страшной. А выжженное дневным солнцем небо наоборот казалось розовато-беспечным. Тоненькие, холодного стального цвета облака застыли на горизонте. И вдруг мне стало страшно. Я физически ощутил, как далеко я нахожусь от дома. Как бесконечно я одинок, и что так будет и завтра, и послезавтра, и, наверное, всегда. Я чувствовал, как духовные силы оставляют меня, мне больше нечем было сдерживать ужас своей души. Со всех сторон меня стала атаковать паника. Мне нужно было срочно взять себя в руки, восстановить контроль над разбушевавшимся сердцем. Иначе в припадке отчаяния я мог убить себя — или случайного прохожего, так велико было это отчаяние. Метла упала из моих рук, и я схватился за голову. Мне показалось, что я задыхаюсь, теряю сознание. Я все старался хоть за что-то зацепиться взглядом, как-то отвлечься, найти помощи, отыскать лучик света... Но пуст и холоден был лагерь. «ЛДПР "Калина"». Эта надпись была создана из стальных прутков, приваренных к длинному швейлеру над воротами лагеря. Я поймал себя на мысли, что стало темнее, а я все так же неотрывно смотрю на эти стальные буквы. Подняв метлу, я медленно, как сомнамбула, подошел к массивному информационному стенду. Бетонная плита с бюстом президента стояла рядом с воротами. Бюст президента, выкрашенный в золотистую краску, получился не очень. Он навевал такое ощущение, будто бы у президента геморрой, и он сосредоточенно думает, как бы ему излечиться. А вот портрет главы государства на бетонной стене вышел очень даже ничего. Президента рисовали всегда с его самых ранних фото, когда он только выиграл выборы. Тогда он был похож на... такого поднявшегося фермера, который открыл свой магазинчик, и дела у него шли хорошо, и к нему приехали гости, и вот он их водит с экскурсией по своему хозяйству, угощает медком, настоечкой и радостно балагурит. Портрет президента занимал всю левую сторону плиты, а на правой были изображены флаг, герб, текст гимна и фраза президента: «Единство нации — залог независимости». И еще была табличка с информацией про лагерь. Лагерь для Детей Предателей Родины «Калина». Я опять перевел глаза на румяные щеки улыбчивого президента. «Ты доволен? — чувствуя, как ноет все тело, подумал я. — Ведь ты же этого хочешь? Хочешь наказать меня, хочешь, чтобы я страдал. Хочешь сделать мне больно. Хочешь поставить свой сапог на мое лицо, потому что я сын предателя. Потому что я имел наглость родиться в семье предателя! И ты сейчас мучаешь меня. Каждое мгновение терзаешь. Ты доволен? Потому что я страдаю! И блядь, как же сильно! Доволен? Ты этого хотел? Твоя сила сейчас. И ты берешь и мучаешь. Потому что ты так хочешь. Потому что иначе это все не имеет никакого смысла! Этот лагерь, эти порядки! Но... но если ты хочешь отобрать у меня мою жизнь... я тебе отдаю. Я тебе все отдаю! Делай со мной все, что хочешь! Мне уже ничего не важно!» Я вздохнул и замер. Страх и ужас, внезапно накинувшиеся на меня, так же стремительно и отступили. Я услышал шипение своего собственного выдоха. Что-то мистическое было в этой ночи. Я не чувствовал своего тела. Я поднял руку и посмотрел на пятерню, словно бы впервые видел ее. Я ощущал себя, свое «я», свой разум, свою душу абсолютно отдельно от тела, и это вызывало во мне внеземное чувство невыразимого покоя. Я был призраком, управляющим куском мяса. Я не испытывал ни боли, ни усталости, ни холода, ни голода, ни жажды. Не было во мне ни страха, ни злобы, ни тоски. Ничего. Ничто во вселенной не имело абсолютно никакого значения. Не было времени. Не было начала и не было конца. Не было рождения и смерти. Не было выбора. Был только покой. Я стоял замерев, весь поглощенный этим необычным чувством, и тут страшный пинок с наскока повалил меня на землю. — Почему после отбоя не в бараке? Фамилия! Стенд с президентом освещал яркий прожектор, и отсюда я не мог разобрать... не мог разглядеть лица. Я назвался. — Вали в барак! — и темная фигура скрылась. Голос был пьяный, и я так и не понял кто это. Тяжелый дух барака я ощущал даже не носом, а всем лицом, кожей. Носки, тела, жратва, все это въелось в доски, в матрасы, в подушки. Молча я прошел и сел на свою кровать. Тело застыло, начало каменеть. Мне кажется, я бы так и уснул сидя. — Ты где шаришься-то? У нас тут такое! Такой угар! Илюша жадно наскочил на меня и привел в чувства. Я оглянулся и только сейчас увидел, что постели вокруг меня были пусты. И только сейчас до меня дошло, что все столпились в дальнем углу, и только там горел свет. — Готово?!! Нет??? — Щас, щас! Вот! Прям как в универмаге! — Бабское, первый шик! Голоса были возбуждены. Все старались вести себя как можно тише, но все равно помимо воли вскрикивали, переходили на ржание, взвизгивали — и тут же сами на себя шикали. Медленно я подошел к крайним фигурам. Весь барак собрался в одну кучу, и с этого края через все головы мне было не видно, что происходит в самом эпицентре. — Пшел нахуй отсюда! — Илюша замахнулся на кого-то, несколько фигур расступилось, и он, схватив меня за плечо, втянул в самую глубь толпы. Если бы меня не сжимало множество фигур, я точно пошатнулся бы. Бледность его под желтым светом кривой пыльной потолочной лампы казалась нестерпимо пронзительной. Неестественной, нездешней, невозможной. Густые, тяжелые, вьющиеся каштановые волосы закрывали глаза, но я мог видеть, как тяжело дышит его грудь. И как он молчит смертельным молчанием. — Вот! — кто-то из бычков кинул в него тряпку. — Одевай. Он не пошевелился, и тряпичный комок упал на пол. — Одевай, сука! — на этот раз ему прилетел подзатыльник. Я дернулся. Он пошатнулся, нагнулся и поднял тряпку, расправил ее в руках, и весь барак увидел нечто, грубо сшитое из мешковины, немного напоминающее женское платье. — Были у тебя такие в городе? — Любишь бабские юбки? Он молча поднял руки и натянул на себя «платье». Оно оказалось великоватым. Барак взвыл в грохоте улюлюканья. — Тише! Тише, суки, заткнитесь! — Какая мадама у нас, мужики!!! — Я сам женюсь! Бля, женюсь! — А цветы-то где? Где цветы? Под венец и без цветов? — Цветы забыли, твою мать! — Да хер на цветы! Кольца-то! Кольца! Произошло шевеление, и кто-то протянул два «кольца», сплетенных из медной проволоки. И только тогда я заметил, что бледный не один, а рядом с ним плечом к плечу стоит Абрамов, сын журналистки. Я хорошо помню, как его мамаша делала репортаж про моего отца. «Великий генерал Алексеев, на самом деле горький пьяница и домашний тиран , во время частых запоев избивавший жену!» Вот какой нужно быть пробитой мразью, чтобы написать такое? Есть вообще у людей дно или нет??? Мой отец никогда не пил, он не мог осилить даже бокал шампанского в новогоднюю ночь. А уж насчет мамы... Мамы! На которую он никогда не повышал голос! Хотя потом я понял — травля отца была запущена с самого верха, и эта журнашлюха просто выполняла приказ начальства. И когда ее саму посадили, и когда ее сынок приехал сюда, я хотел подойти к нему и поговорить... полюбовно... напомнить. Но потом думаю — нет. Я не стану мстить ребенку за родителя. Он ничего плохого мне не сделал. Я вашему государству не уподоблюсь! Я ваших принципов не разделяю!!! И вот сейчас он плакал. Я не испытывал к нему никаких чувств. Я даже и не смотрел на него толком. Я смотрел все на бледного. А он стоял молча, смотря себе под ноги. Высокий одинокий парень в мешковине, подразумевающей платье, в круге возбужденных, хихикающих тел. Кольца взял Рыжий. Осмотрел, повертел в заскорузлых пальцах, подошел. — Бля, пацаны! А кто из них баба-то? — Вот ты, Рыжий, еблан! Ну на ком платье-то! — со смехом заорали ему. — А! Да! — он усмехнулся и повернулся к жертвам. — Ну. Давайте пальцы свои. Бледный стоял, не двигаясь. А Абрамов, всхлипывая, протянул руку. — Не плачь, Абраша, такую тёлку тебе нашли! И барак грянул от ржания. Рыжий, тоже кое-как сдерживая в себе приступ хохота, стал напяливать проволочку ему на палец. А когда он взял руку бледного, то сердце мое рванулось, и на какие-то мгновения я потерял сам себя. А когда рассудок ко мне вернулся, я осознал, что пру прямо на Тирэкса, чтобы накинуться на него, выдавить ему глаза и откусить кусок горла. Я уже почти пробился к нему сквозь плотную стену тел — и только тогда понял, что во мне происходит — и замер. Я был как самоубийца, остановившийся в шаге от пропасти. Мне стало плохо. Я рванул назад, кое-как вырвался из кучи тел и пошел к выходу из барака. Голова кружилась. Ноги ослабли. Убить Тирэкса, главаря бычков, старшего по бараку и устроителя «свадьбы» — это очень благородно. Но не здесь и не сейчас, это точно. — Муж, берешь ли ты жену... — ...в мужья! Каждый пытался выкрикнуть остроту поядовитее, и барак то и дело трясся от гогота. Я подошел к бочке с питьевой водой, открыл крышку и зачерпнул полный ковшик. Что не говори, а вода в лагере вкусная. Почти сладкая, студеная. Вкуснее такой воды я никогда еще не пил. Сжимая в руках ковшик, я присел на чью-то кровать. — А теперь белый танец! Невеста приглашает... — ...невесту! Ковшик был самодельный, и длинная ручка была сделана из железки с острыми краями. Костяшки сжатых пальцев побелели, и острый ржавый неровный железный край разрезал кожу на большом пальце правой руки. И тут же со жгучей болью разошлось и мясо. — Танцуйте, падлы! Вряд ли это все было взаправду. Люди на такое неспособны! Бодрая струйка крови потекла по кулаку, стала капать на пол. А утром, когда его толкнули, он улыбнулся... — А теперь! Брачная ночь! Острое железо достигло кости, я сдавленно ахнул и выронил ковшик. — Сейчас муж берет... — Мужа! Мужчинку своего. Кровь текла резво, и совсем не было никакой более-менее чистой тряпки чтобы завязать палец. И я сидел пришибленный всем этим мерзким маразмом, и посасывая рану, сглатывал кровь. — Давай, мужeнек, приласкай своего... — Супруга! — Соси у него, сука! Кто-то пнул бледного в бок, и он осел на пол. Кровь вдруг стала омерзительна на вкус. — Снимай штаны, Абраша! Бледный сидел на полу, а Абраша принялся трясущимися руками расстегивать ремень. — Да быстрее! Реще! На сцену кинулись двое. Один схватил бледного за волосы и приподнял, а второй сорвал с Абрамова штаны и трусы. Меня вытошнило моей же кровью. Царапая деревянные нары, я сидел, понимая, что обязан сделать что-то, но ничего сделать не могу. Это разрывало меня на куски. — Ебать! А это чё у него такое? Все враз притихло. Чувствовалось даже, как сжалось пространство-время. Я встал. Голова кружилась. Бледного отпустили, и он вжался в темный угол. Все в один миг забыли про него. Закрыв глаза и дрожа, Абрамов стоял на виду у всех со спущенными штанами. Толпа пришла в движение, стала меняться. Плохо чувствуя свое тело, покрывшись холодной испариной, я повиновался порыву толпы и взглянул вместе со всеми. У Абрамова на головке виднелись красные скользкие язвы. Всеобщее молчание стало страшным. — Черныш, это че? Черныш!!! — заорал Тирэкс. Черныш, невысокий, ладный, с черными как мазут глазами, с вечной спичкой во рту, подошел к несчастному Абрамову и присел на корточки. — Когда ссышь, больно? — Нет... — дрогнул тот. — Когда трогаю, больно. Черныш задумался: — Я не знаю, так-то анализы надо делать. — Ну хоть примерно! — зашептал Тирэкс. — Походу сифак, — вздохнул Черныш и поднялся. — Сифилис... сифилис... — зашелестело в толпе. — Когда? Когда появилось? — заорал Тирэкс. — Месяц... месяц... — совсем потерялся Абрамов. — Кто его трахал? — гаркнул Тирэкс. — Проще узнать, кто его НЕ трахал! — усмехнулся Черныш. Тирэкс смотрел на толпу тяжелым тупым взглядом: — Снимайте все штаны! Все снимайте, пидоры! Все тут же принялись расстегивать ремни. — В одну шеренгу вставай! Все в шеренгу! С полуспущенными штанами все стали выстраиваться в шеренгу. — Ну! Давай, залупляй стручок! Тирэкс с Чернышом и еще парочкой прихлебателей пошли вдоль живой цепи, рассматривая члены. — Вот опять, гниет, смотри! Тирэкс остановился напротив Васи. — Но я его не ебал, это, я не знаю... Тирэкс схватил Васю за шкирку и вышвырнул из шеренги. Следующий был я. — Ну! Чего ждешь? Я показал. — А он не трахает никого. У него и так две бабы есть. Одна правая Манька, а вторая левая Дунька. Сестры Кулаковы! — вставил какой-то шакал. — Ну и дрочу, — злобно ответил я, заправляя штаны. — Зато хер не гниет! И они пошли дальше. Кажется, вырвали из строя одного или двух, но я уж плохо соображал, что происходит. — Спать! Теперь всем спать! По норам! Свет погас. Темные людские тени стали расползаться по нарам. — Сука! Самое интересное и не досмотрели! — Да. Пропала свадебка! А такая свадебка! Все очень быстро умолкло. Слышался только кашель да храп. Ночь страшно давила на барак. Я все так же сидел на своих нарах — абсолютно обессиленный. Бледная тень мелькнула к выходу. И каким бы усталым я ни был, я встал и пошел за ним. Сердце не стучало, а как-то выкручивалось в груди с каждым ударом. Я боялся идти, но все равно шел. Облака затянули все небо. Ночь была непроглядна. И мне казалось — я скорее чувствовал где он, чем видел глазами. Да, на глаз его тонкая фигура была почти неразличима в темени таёжной ночи. Я стоял, и каждый вдох был как последний. Это был такой прекрасный шанс. В темноте, в одиночестве. Подойти к нему! Господи! Ну же! Ведь можно же было не только поговорить, но и... прикоснуться, или даже... Сердце выпучивалось из горла, и мне приходилось постоянно сглатывать, чтобы возвращать его на место. И тут бледный призрак прошел мимо меня и вернулся в барак. И когда он проходил, он посмотрел прямо мне в глаза, и даже вся темнота вселенной не могла погасить его взгляда. И не останавливаясь, и ничего не говоря, он зашел в барак. Ну, вот и все. Я привалился к стене. Он ненавидит меня. Это наверно! Он ненавидит и презирает меня! Считает жалким уродом. Прямо сейчас нужно разодрать наволочку на полоски, сплести из них веревку и завтра на обеде пойти и удавиться. Страшно не было. Я принял решение и по сути был уже мертв. Остались только некоторые формальности. Я зашел в барак, сел на нары и снял вонючую наволочку с подушки. Но тут желтые круги поплыли в глазах, и я мягко завалился на постель.