ЛДПР "Калина"

Это был голодный обморок. Такое со мной уже случалось. Хорошо, когда отрубаешься, сидя на кровати. Плохо — когда посреди бела дня, на улице и рожей в лужу. А на кровати нормально. Все было бы хорошо, если бы меня не вырвало. Если бы я не нализался своей собственной крови, и меня не вытошнило. Тогда бы все было нормально. А так... Утром я чувствовал себя плохо. Чувствовал, что все опротивело физически. Ни на что не было никаких сил. Я ослаб и не мог заставлять свой организм существовать дальше. Было такое ощущение, что я могу заглохнуть в любую минуту. Но как бы там ни было, вешаться мне расхотелось. Просто тьма ночи вчера была сильней, чем обычно, и духи злобы поднебесной с особенной яростью атаковали меня и вложили в душу мою эту дикую мысль. Умывался я один из последних. Воды уже почти не было. Утро сегодня было нормальное, без тумана. Жара усиливалась с каждой минутой. Но когда пели гимн, я все шептал чуть слышно: «Пусть я умру. Пусть умру. Пусть все мы умрем. Ведь смерть — это не так уж и плохо. Ведь смерть — это покой. Покой! Покой...» Все уже давно забежали в столовую, и проход был пуст, и когда я уже хотел заходить, невыносимый бледный возник с правого боку и тоже шагнул вперед. Я остановился, пропуская его. Он остановился, пропуская меня. Мы оба остановились, пропуская друг друга. Мы стали втискиваться одновременно. И он улыбнулся. Такой же улыбкой, как и вчера, но только гораздо, гораздо лучше. Он улыбнулся мне. В те мгновения его каштановые волосы промелькнули мимо моего лица, прожигая мне душу, и я не смог оценить его улыбки, но когда сел за стол, то только тогда понял! Он улыбнулся мне. Улыбнулся! Значит, я ему не противен! Значит — все еще может быть хорошо! Говорят, заграницей люди улыбаются друг другу и просто так, и улыбка эта ничего не значит. Но я не верю, не верю! Я никогда не поверю. Ведь он же посмотрел на меня и улыбнулся. Ох, что за дикая ночь была! Но все же! Все же! Я все хотел высмотреть его, но с моего места его было не видно. Но это было и не важно. Самое главное было то, что я придумал. Придумал! Это была самая гениальная мысль за всю мою жизнь. Я прямо чувствовал, как все тело мое оживает! Со сладким замиранием сердца я аккуратно взял краюху хлеба и опустил ее во внутренний карман. Хлеб тут был хороший, справедливости ради сказать. Своя пекарня. Еще бы кашу варили почаще. На улице случилась какая-то заминка. Все стояли, разбившись на группки, ждали команду, но никаких команд не было. Солнце припекало. Я вдруг испугался. Он стоял один, в стороне от всех, и весь замер и затаился. Что-то странное случилось со мной. Меня словно бы несло. Тело само двигалось. — Есть хочешь... тебе? Это были первые мои слова ему и, наверно, поэтому они толпились во рту, и выходили все сразу, спотыкаясь о зубы. — Привет. Я говорю с ним! Говорю! Сердце задрожало. — Вот. Тебе. Я протянул кусок хлеба. Он ничего не ответил, молча принял его, склонил голову, насупился. — Отойдем. Я отвел его за барак. То место, где он стоял, тоже было хорошее, подальше от любопытных глаз, но ведь никогда не мешает лишний раз подстраховаться. Мы стояли спиной к нагретым солнцем доскам. Он тихо ел хлеб. Откусывал маленькие кусочки и тщательно пережевывал. — Ты это... ты не расстраивайся сильно насчет вчерашнего. Всем телом я ощущал его близкое присутствие. — Я подумал, они шутят. Какое-то платье. А потом этот прыщавый, с гнилыми зубами, он сказал, что нос мне разобьет. Он посмотрел на меня. — Он и вправду мне бы нос сломал? — Правда, — ответил я просто, все стараясь не пялиться на него. Тот факт, что я двинутый псих, нужно скрывать от него как можно дольше, резонно решил я. — Но за что? — потемнел он. — Да ни за что. И просто так. Ради удовольствия. — А от этого можно получить удовольствие? — Ему можно. Люди ведь разные. Он доел весь хлеб и утер рот тыльной стороной ладони. — Спасибо, — еще раз тихо сказал он. — Ты не обращай на них особо внимания, это животные. — Нет, — он отрицательно мотнул головой. — Животные не такие, животные так себя не ведут. — Ну насекомые, — усмехнулся я. Мне все равно было о чем с ним говорить, просто хотелось, чтобы этот разговор не заканчивался. — А это уже нацизм. — Что, прости? — Считать людей за насекомых. Я улыбнулся. — Ты, главное, не падай духом. И не бойся их. Будь твердым — и они от тебя отстанут! Я положил ему руку на плечо и хотел просто по-дружески похлопать, и убрать руку, но она не убралась, а поползла вниз — и так и ползла, пока не коснулась его ладони. За такую дерзость я решил наказать руку — и спрятал ее за спину. Возясь с рукой-предательницей, я и не заметил, что встал опасно близко перед ним, почти вплотную. — Слышишь? — прошептал он. Тут же и левая рука решила предать меня, потянулась вперед и незаметно взяла его за мизинец. — Всех зовут в клуб. Пошли! И он пошел прочь. Но какая бледная шея у него! И какая нежная кожа. И от густоты этих каштановых волос совсем разлетаются все мои мысли! — Да, — проговорил я сам себе, в пустоту, когда его уже не было. — Надо идти... надо... Только заходя в мрачное, сырое, низкое помещение клуба, я понял, что сегодня за день. Сегодня в лагере был праздник, день рождения министра внутренних дел. Сначала должны были показывать документальный фильм про революционный путь министра, а потом намечалась типо лекция. Все с шумом рассаживались. Бычки — поближе к экрану, все остальные за ними. Бледный садился в самом конце, я решил не упускать его и сесть рядом. Он сел, и на соседний стул уже опускалось какое-то ничтожество, но в последний момент я рухнул между ними и занял место, внаглую отбросив незнакомца. Все вроде расселись, некоторым стульев не хватило, и они как тени стояли у стены. Начался фильм, бычки ерзали, шептались. С экрана смотрела гладковыбритая рожа министра. Тонкие губы и колючие глазки. Бычки. Когда случился переворот, их много таких поналезло в столицу из деревни. И в этом нельзя их винить, столица была чуть ли не единственным местом в государстве с приемлемым уровнем жизни. В обычных городах было худо, а деревня и вовсе голодала. Их отцы лезли в столицу за удачей, в надежде урвать хоть что-то. Ночевали в парках, ходили на всякие митинги и собрания, где раздавали еду и какие-то копейки. Потом сбивались в группы активистов. Устраивали патриотический патруль, ходили по улицам, выискивали врагов. Когда находили более-менее несознательную личность — начинали издеваться, попросту грабить. Личность безропотно молчала, против патриотов не попрешь, а полиция не вмешивалась. Она сама боялась этих отморозков. Частенько в такие банды радикалов приходили доносы от обычных людей. Завидовал алкаш работящему соседу при деньгах и писал на него донос: «Так и так, враг нации, проходя мимо, плюнул в сторону флага, прошу принять меры!» Вот группа бычков приезжала по адресу и кошмарила, а там уж докажи, что ты не верблюд! Докажи, что ты не в сторону флага плевал, а просто на газон. Дикие, нищие, голодные, озлобленные, они выносили у таких врагов народа все. Не то что деньги, золото, технику, вытаскивали из квартиры хозяйские носки и шампунь, тащили из холодильника колбасу, кофе, сыр, все то, о чем они так мечтали у себя в деревне. И жертва ничего не могла сделать против — после доноса она и сама становилась вне закона. Со временем бычки борзели все больше и больше, заваливались уже в офисы, останавливали дорогие машины, крали людей, пытали, пока в один прекрасный миг их интересы не пересекались с другими такими же патриотами. И тут начиналась тяжба, кто более патриотичен, у кого влиятельнее покровители. И все заканчивалось тем, что таких бычков-отморозков закрывали; и там же, в тюрьме, по тихому давили. Если бычок был несовершеннолетний, его к нам, в лагерь, на перевоспитание, если же бычок был взрослый, с детьми, то тогда его вешали (благо быков в стране полно), а ребенка его к нам. В лагере же они вновь собирались вот в такие вот группки, благо стадное чувство было в них неискоренимо, и продолжали свою деятельность на благо родины, помогая перевоспитывать уже нас, детей проклятых интеллигентов. Эти имбецилы действительно верили, что наводят в стране «порядок». Они были убеждены, что посадили их незаконно, и президент об этом ничего не знает, а все мутит-крутит министр внутренних дел. Министра они ненавидели люто! Верили, что он вражеский шпион, сменивший свою истинную фамилию Михельсон на Михеев и втершийся в доверие к самому президенту, и вот с самого верха сейчас льет кровь истинных патриотов. Что поделаешь — деревня, три класса образование. Сейчас, правда, по всей стране ввели трехлетку, это мне повезло — окончил девять классов в спецшколе для детей высшего командного состава армии. А эти-то! Сдачу в магазине могут посчитать да подпись поставить, а большего с них и не требуется. — Не дадим предателям, вражьим агентам продать нашу независимость! — со злым лицом кричал министр с экрана. Я положил левую ладонь на его правую руку. Он посмотрел на меня, но я смотрел только вперед. Этот поступок мой удивил его, он явно не ожидал такого, но руку не убрал. Я сидел молча, замерев, смотря на экран, но не видя и не слыша ничего. — Предатели, ненавистники нации — вон из страны! Подушечкой большого пальца я перебирал его костяшки словно струны. В голубоватом мерцании экрана, в звуках, заглушаемых шипением моей крови и шумом моего сердца, я спустил руку ниже, на внутреннюю сторону его бедра. Я почему-то точно знал, что умру, что умру совсем и очень скоро, но дороги назад уже не было. Я все вел ладонь к его ширинке, желая нащупать член, но наткнулся только на его руку, преграждавшую мне путь. Что-то внутри меня поняло, что он согласен с моей ладонью на его руке, но ниже он ее не пустит. — Уезжайте сами, пока мы не уничтожили вас, как насекомых! Я предпринял решительную попытку дойти до ширинки, но он цепко сжал мою руку. Бычки ерзали на первых рядах. Парень рядом со мной спал. Жгучая боль обожгла мое запястье, он оцарапал меня. Он смотрел только вперед, и я смотрел только вперед. И, наверное, этого всего ничего не было, но красные царапины горели огнем, и кто-то из бычков вдруг вскрикнул: — Смерть врагам нации! И услышав это заклинание, зал зашумел, повскакивал, затянул гимн, и все было испорчено.