ЛДПР "Калина"

Я никогда не любил свое лицо. Сколько себя помню — не любил. А мама всегда говорила мне, что я очень красивый. Но ведь это же мама... Мой старший братик постоянно говорил мне, что черты лица у меня тонкие, нежные, девчоночьи. Что у нормальных парней таких черт не бывает. И хоть внешне я всегда смеялся над его словами и дерзил ему, но внутри в эти моменты у меня все корежилось от боли и тоски. Я жалел себя. Считал себя несправедливо обделенным дурацкой внешностью. А что может быть смехотворнее человека, слезно жалеющего самого себя? Братик говорил, что родители хотели девочку. А получился мальчик, вот почему я и приобрел эти девчоночьи черты. Кусок нержавейки отражал не хуже зеркала, и я долго всматривался в свое отражение. Темно-русые волосы, прямые, густые. Голубые глаза. Тонкие губы, тонкие черты. И густые, темные ресницы. Мне никогда не нравилась моя внешность. Особенно эти густые ресницы. До них братик особенно любил докопаться. Братик был красивый, дерзкий. Все любили его. Плохих людей любят почему-то особенно сильно. Один раз он совратил кузину Софью. Отец наш, человек старой закалки, хотел зарубить его на месте, но вовремя остыл и отправил в ссылку на нашу виллу на Южном море. Как только началась травля отца, братик сразу все понял и решил линять. Урагана еще не было, тучи только чернели на горизонте, а он уже обо всем догадался. Как ни в чем не бывало он отправился на рыбалку в море на нашей маленькой яхте. А когда до пограничников дошло, то было уже поздно. На всех парах братик пер в нейтральные воды. Яхту расстреляли, она загорелась. Братик прыгнул в воду и поплыл, и вскоре его выловили вражеские пограничники. Предательство сына усугубило дело отца. Президент прислал ему пистолет с одним патроном, и отец воспользовался предложением и ушел в вечность. Меня взяли прямо в классе. Пришли двое в штатском и увели. И никогда я не забуду мертвенно-бледное лицо учителя. И как все одноклассники отвернулись, и как потом стали поносить меня, отрекаться от меня и рассказывать, что они уже давно замечали за мной мерзкие повадки будущего предателя нации. Про маму я не знаю ничего. Доски, на которых мы сидели, уже убрали, и от них осталась куча бело-золотых опилок. Мы с Илюшей сгребли их в кучу и уселись на нее. Он сидел, сосредоточенно глядя, как его пальцы крутят папироску. А я нашел в цехе кусочек нержавейки и всматривался в нее. Костяшки пальцев ломила боль усталости, и, казалось, железка совсем не имеет веса. Илюша чиркнул спичку и сладко затянулся. — Оставишь пару тяг? Мы оба подняли головы. В жарком сиянии солнечного света стоял Володя. Вид его был страшный, измученный. Лицо пошло все бледными пятнами, словно бы он обморозился, лоб покрылся испариной. Прищурив один глаз, Илюша протянул ему папироску. — Садись, Вольдемар, покури, — улыбнулся я. — Нет, не могу, — с закрытыми глазами ответил он. — Крыша совсем прогнила и обрушилась, заготовки отсырели, плесень пошла, завтра отправлять, а что делать — не знаю, — он затянулся еще раз и повторил, — а че делать — не знаю... — Много попортилось? — улыбнулся Илюша. — Шоб тут все, нахуй, сгнило и рухнуло! Володя протянул ему папиросу и молча ушел. Мы проводили его взглядом. — Ухайдокают пацана! — Илюша сделал последнюю, уже почти невозможную затяжку, обжигая губы. — Загоняют до смерти. Либо сам удавится, либо сляжет с каким-нибудь туберкулезом. Эти слова обдали меня ледяным холодом правды и неминуемой реальностью. Я содрогнулся внутри, но внешне улыбнулся: — Я, когда маленький был, мне казалось, что слово «чахотка» от слова «чихать», а оказывается — от слова «чахнуть». — Все мы тут, нахуй, зачахнем. Он замолчал, да и я не нашелся что ответить. Ночью я все никак не мог уснуть. Раньше я часто слышал, что физическая нагрузка полезна, после нее, мол, засыпаешь лучше. Так-то оно так, но только если нагрузка эта в меру. А после вот такой тяжелой работы и не заснешь. Спина, поясница, плечи и суставы, колени, запястья — все ломило. Тупая боль тянула жилы. А еще голод. Жрать хотелось так, что даже подташнивало. Но самое главное... эти мысли. Сначала мне вполне хватало просто смотреть на него. Потом захотелось поговорить, потом уже прикоснуться. Что-то внутри меня постоянно требовало большего. Терзало меня. Вот и сейчас, ворочаясь в темноте, я все никак не мог забыть борьбу наших рук. Почему он не давал трогать себя? Ему было неприятно? Он такое не любит? Или у него есть кто-то еще? Кто-то другой? Какая-нибудь гнусная мразь, в которую он влюблен по уши. Гады! Суки! Ненавижу обоих! Я закрывал глаза, и мое голодное, одичалое сознание транслировало мне невыносимые картинки. Вот он обнаженный опускается на колени, поднимает голову... прекрасные глаза... открывает рот... Конечно! В отличие от меня, он счастлив! Все здесь счастливы, кроме меня! И тот, второй мерзавец, вытаскивает член и дрочит, а бледный покорно подставляет лицо, закрывает глаза, ждет. Бледные сгустки стекают по красивому лицу, и вот он облизывает свои умопомрачительные... пухлые... розовые губы... Конечно же, я ему не нужен! Я никому никогда не был нужен. И вот они оба на боку, лежат обнявшись, прижавшись, и эта скотина вгоняет в его розовый зад свою раскаленную плоть. Вгоняет и вгоняет... и дрочит ему... а я один... а бледный кончает и трепещет в его руках, и стонет... так нежно, так сладко... И тут подбегаю я, со всего размаха пинаю этого трахальщика, хватаю бледного... Долгий, громкий, воспаленный кашель прервал мои мысли. Сердце стучало так громко, что поначалу мне казалось, что это долбят молотками где-то на улице. Посидев на нарах, я опять в изнеможении завалился на одеяло. Никогда он меня не полюбит, и я всегда буду один. Я скрючился, сжался. Никто меня не любит, и никому я не нужен. Вот если бы подойти сейчас к нему, к спящему, приблизиться и поцеловать. Пока он проснется, пока поймет, что происходит, у меня будет несколько невыносимо-сладчайших мгновений. Да! Это было бы чудесно! Но это же невозможно! Я подтянул колени к животу. Это прекрасно и невозможно! Я перевернулся на другой бок. Стоп! Но почему нет? Весь пах мой затомился в сладкой истоме. Он же вот, у самого входа. Он спит, и все спят. Я могу подойти и прикоснуться губами к губам. Могу даже дотронутся до них кончиком языка. Ох, Боже, Боже! Сердце заколотилось, заискрилось. Я хотел сглотнуть, но во рту пересохло. Вот бы сделать такое! Он бы даже и не проснулся. Я спустил ноги вниз. Я встал. Сердце затрепетало в ужасе. Не чуя себя, я пошел вдоль нар. Глаза уже привыкли к темноте, да я и на ощупь прекрасно знал тут каждый угол. С шумом я споткнулся о ботинки. Гадкий Вася! Странное ощущение — грудная клетка поднималась и опускалась, но, казалось, воздух совсем не поступал в легкие. Или поступал, но тут же сгорал от жара сердца? Он спал на боку, лицом к стене. Блядь! Я оглянулся, как ночной тать, и опустился на дощатый пол на колени. Нары были невысокими, и весь он лежал прямо передо мной. Не чуя своего сердца, я положил ладонь на его хрупкое плечо. Повел руку вниз. Сглотнув, завел ладонь под одеяло и взял его за задницу. — Ты чего? — он обернулся и приподнял голову. — Ты спишь? — глупо улыбнулся я. — Ну теперь уже нет... — прошептал он. Я гладил его по теплому нежному бедру. — Пойдем! — я схватил его за руку и потянул за собой. — Куда? Зачем? — Щас! Щас покажу! Пойдем! Я еле утерпел, выжидая, когда он обует ботинки, и поволок прочь из барака. — Ночью нельзя выходить! — он уперся. — Да мы быстро! На минуточку! Самое главное — вывести его... отвести подальше. Огромная луна заливала всю тайгу сказочным светом. Я завернул за угол и пошел вдоль стены. Около столовой был человек... а, нет... тени пошутили. Никого нигде не было. Никто не мог остановить совершаемое мной преступление. — Ну куда мы? Куда? — Подожди... вот тут... видишь? — Что? Я резко встал, он налетел на меня, и я впился ему в губы. — Ой! — он искренне испугался и отпрянул. Я схватил его за плечи и вновь прижал свой рот к его рту. — М! — дернулся он и оцарапал мне щеку. — Я хочу, очень! — запыхавшись, прохрипел я и вновь кинулся на него. Он начал выгибаться, вертеться, упираться мне в плечи, отворачивать мою голову. И уж не знаю, откуда во мне были силы, но я сжал его, придавил к деревянной стене барака, и он затих, замер, и я припал и влез в его рот. — Ваня! Я дрогнул, отпрянул. И он, улучив момент, рванул прочь. — Ты с кем тут? Сердце трепетало в груди. Губы горели от укусов, поцелуями я это называть не могу, и всем лицом своим я впитывал нежную свежесть ночи. — Должник... мой... должен... а ты чего? — подрагивающей рукой я все вытирал губы. — А я думаю — ты или не ты? — голос Володи был странно, неестественно бодрый. — Так ты вернул долг? — Что? Какой долг? Ах, долг! Сигареты он был должен, — я оглянулся в ту сторону, куда скрылся бледный. — Забрал? — Что? Да. Сигареты. Да. — Дай закурить. — Нету, он просил потерпеть. До завтра. Володя положил руку мне на плечо. — Жаль, — он улыбнулся. — Я хотел бы покурить... Покурить в последний раз... Я неотрывно смотрел на него, ощущая слабость во всем теле. Движения его были порывисты, чувствовалось, что он возбужден. Он повернулся ко мне спиной, провел ладонями по лицу и снова развернулся ко мне. — Я... я рад, Вань, что это ты... что именно ты мне попался сейчас! — он широко усмехнулся, взял мою голову в ладони и крепко поцеловал. Ноги плохо держали меня, и я прислонился спиной к бараку. Я закрыл рот, сглотнул, но он снова у меня открылся помимо моей воли. — Ведь это же все так просто! Вся жизнь! Это все очень просто! Ведь страдания для человека... страдания — это неестественно! Это не может продолжаться вечно! Человек должен быть счастлив! Он должен быть свободен! И если другие люди... другие люди ограничивают его, мучают его, то это нужно прекратить! Да? — А... — я тихо кивнул. Он обхватил меня за затылок и уткнулся лбом в лоб. — Ты хороший, — прошептал он. — Я люблю тебя! — он всхлипнул, выпрямился и прижал меня к себе. — Ты самый хороший тут! Самый... среди них всех! Я это сразу понял, как только тебя увидел! И сейчас, в этот момент, я счастлив, что это именно ты, а никто другой! Он похлопал меня по плечу, отступил, развернулся спиной. — Я счастлив сегодня, Вань. Я все понял и все решил! Он повернулся ко мне и полез в нагрудный карман: — А покурить у тебя точно нету? Я отрицательно помотал головой. — Жаль! — грустно улыбнулся он, и я увидел в его руках длинную большую отвертку, конец которой был остро заточен - как карандаш. — Володя... — выдохнул я. — Ну что ты, глупый? Все будет хорошо! Он улыбнулся мне, приставил заточку к груди между ребрами, где сердце, и упал наземь, на ручку. Я стоял, замерев, и чем больше я дышал, тем сильнее меня тошнило. Не чуя себя, я опустился на колени. Он все так и лежал на груди. Неподвижно. Глаза его были открыты, но уже лишились души и остекленели. Губы его были вымазаны кровью, которая в серебряном свете полной луны казалось черной. Дикий приступ тошноты подкатил к горлу. Я зажал рот, потерял равновесие, упал, но тут же поднялся и побежал в барак. Чтобы не стошнило, я принялся считать назад от ста до единицы. Девяносто девять. Девяносто во... восемь. Девяносто восемь, девяносто шесть, девяносто... девятьсот... Меня колотила ледяная дрожь. Упав на нары, я скрючился и накрылся одеялом с головой. Но стоило мне закрыть глаза, как духи ночи обступали меня, скалились и ликовали: «Тебя повесят! Утром повесят! Повесят!» — радостно визжали они. До рассвета я так и не уснул.