ЛДПР "Калина"

Но утром ничего не случилось. Это было странно. Проснулся я полностью разбитый, больной. Да я и не спал, всю ночь мучительно балансируя между реальностью и небытием. Но вставать пришлось. Все вокруг было тихо. Народ все так же толпился у умывальников, потом побежал в столовку. Бычки ходили спокойные, да и типы из администрации вели себя как обычно. Весь окутанный неприятным нервным возбуждением, я отбился от толпы, идущей в столовку, и заглянул за барак. Все было обычно, ни крови, ни тела, ничего. Только трава немного примята. Мне стало не по себе. А вдруг я сошел с ума? Вдруг все вчерашнее — и вошканье с бледным, и отвертка, и кровь, вдруг это все только мое больное воображение? Что, если потрясений во мне скопилось столько, что крыша уже не выдержала, треснула и потекла? Есть я не мог. С усилием заставлял тело проглотить еще ложку, но ничего не получалось. Бледный маячил совсем рядом, но я не мог его видеть. В первый раз за эти дни вид его неприятно тревожил мне душу. — Нужны люди завхозу! — громко выкрикнул поверх голов один из бычков. — Кого взять? — Возьми молодожёнов! — усмехнулся Тирэкс, и все заржали. — Зря, что ли, женили их? Пусть начинают совместную жизнь! — Пошли! — бычок похлопал по плечу жрущего Абрамова. — А еще ты, Мишка! — А чё я-то? Че сразу я-то? — с набитым ртом запротестовал парень. — Чуть что, сразу я. Вон Ваньку бери! — Ну Ваньку. Троих сказали. Пойдем, Вано! День выдался жаркий, тихий. Тяжелая жара словно бы въедалась в кожу, и, глядя на высокие сосны, мне казалось, я чувствовал, как они истекают горькой, липкой смолой. В двух шагах от лагеря, прямо между соснами, было кладбище. Тело Володи лежало прямо на ковре рыжих иголок. Обнаженное и одинокое. И если не считать мерзкой, заскорузлой дырки меж ребрами и невыносимой, мертвенно-синюшной бледности, то казалось, что он просто спит. Густые темные волосы на голубоватом лбу тоже, казалось, изменили цвет, стали светлее. А вот густые брови были такие же темные. И полные губы… я дернулся, отвернулся и, чувствуя, как крупные горячие слезы стали выступать на глазах, прикусил нижнюю губу до крови. Бледного вырвало. Абрамов был спокоен. Рядом с Володей лежали три лопаты и свежая доска с табличкой на верху, где были указаны номер Володи и дата. Завхоз в позе мыслителя сидел на пеньке и курил. Молодой парень, но уже с животом, смуглый, мордатый, совсем без шеи, с узкими глазками. Бледный первый схватился за лопату, но тут же с непривычки натер на ладонях дикие волдыри и копать больше не мог. Да он был и не нужен. Мы с Абрамовым очистили землю от слоя опавших иголок и резво принялись работать лопатами. — А с чего он умер-то, что говорят? — вытирая потное лицо ладонью, спросил Абрамов у завхоза. Тот считался человеком добрым, общительным, с ним можно было поговорить. — Самострел! — завхоз цыкнул слюной сквозь щель в передних зубах. — Сам себя… заточкой. — Жить надоело или кто-то помог? — опять улыбнулся Абрамов. Я весь затаился. Сжался. От пота у меня промокли даже трусы. — Да нет, сам дошел. Записка в кармане была, предсмертная. Там он пишет, что всех ненавидит, страну ненавидит, правительство, ну и здесь всех тоже: администрацию, перевоспитуемых, всех. Вырыв яму, мы спустили туда тело и принялись заваливать землей. Вернее, это был песок — темный, прохладный, тяжелый. Завхоз внимательно наблюдал за бледным. Тот сидел измученный, как-то по-женски сжавшийся. И действительно — в позе бледного было что-то гибкое, слабое, беззащитное. И я все думал, если завхоз вздумает пристать к нему, пробью лопатой голову. Но зря я грешил на завхоза. Когда мы уже заканчивали, он встал и достал новую пачку сигарет. Сорвал слюду, вырвал серебристую бумажку, скатал это все в комочек и бросил в могилу. Потом зубами вытянул сигарету, прикурил и вдруг швырнул в могилу всю пачку. Абрамов поймал ее на лету. — Это на всех! — обронил завхоз. Покурив, завхоз крякнул, встал и вбил палку с табличкой в «голову» могилы. Среди сосен виднелись еще дюжина таких табличек. Забрав лопаты, мы не спеша пошли к лагерю. Бледный все дул на волдыри на ладонях, рассматривал их и кривился. У ворот лагеря стояли телега с конюхом и офицер Евгений Валерьевич, которого все называли «Череп». Он был молод, высок, худ и страшен лицом. Он рано начал плешиветь и поэтому брил голову наголо. Усердно куря сигарету, он наблюдал, как несколько ребят грузят телегу мешками и канистрами. — А! Алексеич, здорова тебе! — воскликнул Череп и с громким хлопком пожал завхозу пятерню. — Чёт они какие-то поёбаные, справятся ли? — спросил он, оглядывая нас. — Так справились уже, все закопали… — пожал плечами завхоз. — А-а-а-а! Так ты с похорон пришел, а я думал — ты их мне ведешь! — А тебе зачем? — На дачу, на дрова. — Ну и забирай этих, — завхоз икнул и поморщился от кислой отрыжки. — Справятся ли? — Ты их пизди почаще, и будут справляться! Ладно, — завхоз пожал Черепу руку. — Решайте как хотите, а у меня дела. Череп подошел ко мне и положил свою кривую руку на мое плечо. Я хорошо помню тот день, когда ему пилой-циркуляркой отрезало четыре пальца на правой руке. Не забуду его лицо — мертвенно бледное, со стеклянными глазами, когда он собирал кончики пальцев с пола в ладонь и нес их в медпункт. Пальцы ему пришили все, правда криво, но все-таки. Телега медленно тянулась по извилистой лесной дороге. Абрамов сел ближе к кучеру, а я с бледным уселся в самом конце. Я положил ладонь ему на колено, но лицо его скривилось от усталости и тоски, он отвернулся от меня, завалился на бок и скрючился. И так мы и тащились меж бескрайних березовых просторов. Иногда лес был совсем белый, березовый, а потом вдруг сосен становилось больше, чем берез, или березы вовсе пропадали, а потом появлялись вновь. Иногда колеса попадали в большие лужи. До недавних пор шли затяжные холодные дожди, и на лесной дороге лужи еще не высохли. Никем не тревожимая, вода в них устоялась, и они были похожи на маленькие озерца, в которых уже успела завестись всякая микроскопическая живность. Дно покрывалось скользкой зеленой тиной, по которой словно жемчужины были рассыпаны крошечные пузырьки воздуха, и все это было похоже на пейзажи другой планеты, пока скрипучее колесо не вторгалось в этот мир и не рушило его, подняв со дна всю муть. Потом лесная дорога вышла на широкую проселочную, березы исчезли — и остались только сосны. Жара стояла тяжелая, все притихло. Пыль на дороге была легчайшая, как пух, хорошо, что тут почти никогда не ездили машины, иначе пылища поднялась бы до самого неба. Эта жара и это солнце на полнеба напомнили мне последнее лето в городе. Почти всегда я проводил его у бабушки, в ее уютной квартире на Инженерной, а почему меня не брали на море на виллу, я даже не знаю. Дом бабушки был необычный, модерновый, с длинными балконами и небольшими окнами, сразу за консерваторией. Дедушка был театральным режиссером и дружил с властью, ставил спектакли, очень успешные, популярные, и даже враги нехотя признавали, что поставлено талантливо. Власть любила дедушку, и когда он умер, не стала выселять бабушку и даже назначила ей персональную пенсию. Она жила на последнем — пятом этаже, где в окна заглядывали верхушки берез, а шум проспекта был почти не слышен. В том году в квартиру под нами заселилась семья с периферии, раньше там жили музыканты, но они убежали заграницу. И вот ордер получила семья обыкновенного парня, который во время переворота попал в плен к правительственным войскам, они пытали его, выбили ему глаз, но он выжил и стал героем. Парень этот был невысокий и тихий блондин, а жена его — высокая красивая черноглазая девушка, ужасная скандалистка и склочница. Еще у них была девочка, маленькая, серая — как мышка. Еще были бабушка и дедушка, и брат, и какой-то мужик… в общем, народу там проживало порядочно. Целый день они вели себя тихо, но как только темнело, они начинали пить — и вот ближе к часу ночи стабильно начинался у них скандал. Девушка истерила страшным голосом, парень рычал, и было такое ощущение, что они швыряются в стены гантелями. Эти концерты продолжались часами, всю ночь — до самого рассвета; потом они, видно, уставали и ложились спать. Мне тоже было не до сна. Я в то время был… был я… я и сам был как пьяный в то бесконечное, горящее лето. Да, я был словно пьяный… и один во всем мире. Мне снились Сны, и дрожали во мне мысли, и сердце было не мое, а чье-то другое, и весь старый Я истончался и пропадал насовсем. Я чувствовал это… Обнаженный от жары и безумия, лежал я на кровати в ночных сумерках, в своей комнате с выходом на балкон. И все пытался дать название тому жару, что блуждал по моей плоти, сыпал перец в мою кровь, доводя ее до кипения, и туманил мне мозги. Ощущая бег крови в висках, я слушал сумасшедший рев этой девушки, красивой снаружи и страшной внутри. Одинокий и наслаждающийся своим одиночеством, как безумец, наслаждающийся своим безумием, я постоянно читал все подряд, а живые люди мне были не нужны — и я сторонился их, как дикий зверь. Дедушка собрал хорошую библиотеку, и я перерыл ее всю, выискивая что-нибудь этакое, про любовь. Множество слов были сухи и безжизненны, но иногда попадались сладчайшие, умопомрачительные моменты, которые приносили мне неизъяснимое удовольствие, физический кайф. Да, был я пьян без вина, и был я влюблен в любовь, и был уверен, что так будет вечно. Я спал на балконе или уходил на городской пляж на реку, или катался на троллейбусе, или шарился не пойми где — как бездомная кошка. И был только я, и мое сердце, и это лето. Единственный живой человек, о котором я думал — была эта девочка, молчаливая мышка. Все дети разъехались на лето за город, и я видел, как она одна играла во дворе. Наверное, одиночество ее тоже не тяготило, и из окна своей башни я наблюдал, как она играет в галантерейную лавку, используя листики вместо денег, а края песочницы — вместо прилавков, или устраивает кукольные чаепития. Я здоровался с ней, но она никогда не сказала мне ни единого слова. Поначалу она смотрела на меня как-то удивленно, но потом и вовсе перестала обращать на меня внимание. Это мне было странно. Из-за ее одиночества я считал ее единственной родственной душой, но был ей абсолютно безразличен. Как-то раз я ходил в магазин за молоком для бабушки и купил два эскимо. Одно развернул сразу же и стал есть, а второе протянул ей. Сомнение мелькнуло на ее личике. Она не хотела подходить, но соблазн был слишком велик, и она подбежала, схватила холодный брусок в фольге и убежала. В то лето я был уверен, что все это навсегда. И жар моей плоти, и раскаленное небо, и таинственная красота моего безумного одиночества, и эти крики по ночам, и летние сумерки. Но прошло две недели — и все стало рушиться, и рухнуло, и братик убежал, и умер отец, и поехал я по этапу в такую дикую даль, о которой и думать-то страшно… — Мы тогда под Дэнбургом стояли, часть наша стояла, ага… Хрипучий голос кучера вернул меня в реальность. Сосновый лес все так же обступал нас, бледный лежал не двигаясь, не меняя позы, а Абрамов подсел поближе к кучеру и слушал его, не переставая улыбаться. — А я по-вражески только три слова знал: да, пошел нахуй и хочу сала! Сало у них вкусное было, сало и колбаса! И вот пошли мы как-то раз в увольнительную с товарищем моим, Митькой, а он такой же шкодливый, как и ты! — Абрамов просиял улыбкой. Дед — маленький, горластый, коренастый, продолжал. — Заходим в магазин, а ихние деньги-то были у нас. А в магазине, в лавке-то — продавщица! Така баба! Вот такие титяндры! Я ей машу, мол, пойдем шпили-вили делать, а она башкой машет, нет, мол. А жопа — во! Ну уж думаю, нет, обезьяна крашеная, я тебя выибу! Беру ее такой, обнимаю её, такой, значит это… завожу… — И чё, и чё? — ерзал на месте Абрамов. — И вот веришь-нет, такая охочая до этого дела! Уж мы ее пёрли-пёрли вдвоем с Митьком-то, туды-сюды, по очереди, а ей все мало! Да что ты будешь делать?! Ну, потом натешились мы когда, дала она нам выпить, сала, закусить, все чин-чинарём, и только мы выходить из каморки магазинной, тут входит мужик какой-то лысый, здоровый, морда красная как ветчина, и на меня такой, мне такой: Ты — свинья! На меня такой! — Абрамов цокнул языком и мотнул головой. — Ах ты, думаю, падла, это я-то свинья? Выбегаю на улицу, хватаю булыжник и на него как замахнулся, убить хотел, хорошо — Митька меня оттащил. Не вслушиваясь во все это, я сидел и смотрел на профиль бледного. На его спекшиеся губы… и волосы… И я чувствовал в себе — всем своим нутром — его боль и тоску, его отчаяние. И так захотелось мне обнять его, успокоить, что я уже потянулся к нему, взял его за руку, но телега дернулась и встала. — Тпр-у-у-у! Все, ребятишки, при-е-ха-ли!!! Место это называлась «Дача». Чудесный, сказочной красоты охотничий дом стоял на пригорке. Просторный, двухэтажный, с большой гостиной и камином, с медвежьими и тигриными шкурами, с глубокими кожаными креслами, баром и целой оружейной комнатой. Во дворе дома стоял роскошный мангал с красивой беседкой, пруд, открытый и закрытый бассейны, бани и сауны на любой каприз, конюшня и псарня. По-любому были там и еще всякие сокровенные комнаты для отвратительно-изысканных наслаждений, но это все, о чем я знал, о чем шептались люди. Наша администрация гуляла тут через день, а на выходные стабильно приезжало начальство с соседнего лагеря, стоящего в двадцати километрах выше по реке. У них было плохое место, открытое, продуваемое всеми ветрами поле, а наши места были просто чудесны. Сосновые и березовые леса, река; да и вообще все отмечали, что сама атмосфера у нас поприятней, душевнее. Усадьба стояла на верху на пригорке, а в стороне, в низине у самой речки, тихо белела нежная березовая роща. Тут и стоял неказистый домик, и даже не домик, а какой-то сарайчик, сколоченный из четырех кусков фанеры, с куском железа на крыше. Рядом с домиком был просторный навес, под которым покоились аккуратные ряды березовых дров. Стояли козлы и колода, закованная в железный обруч. — Колун, бля, вражеский, охуенный, трофейный, стоит больше, чем все ваши жизни вместе взятые! — громко и нагло говорил какой-то здоровый розовощекий брюнет, видно, главный смотрящий по усадьбе. Хотя мы были на таком положении, что любая сволочь вроде трамвайного кондуктора уже имела право командовать нами. — Так что смотрите! Не вздумайте его точить! Не важно, кто из вас испортит колун, все втроем пиздой накроетесь! — мы бегали от телеги до домика, выгружая припасы и вещи. — Принесете мне, я наточу. Это и пилы касается, она хоть и старенькая, но пилит хорошо! Я вот ее недавно точил! А насчет бензопилы даже не думайте, хуй я вам ее в руки дам! — а насчет бензопилы я даже и не думал. — Приду и сам все сделаю! Вам, ебланам, только дай чего-нибудь расхерачить! Готовые дрова будете возить на этой тачке. Тачка последняя! Расхерачите тачку, будете таскать на руках. И мне похуй, как вы это будете делать! — вдруг вскрикнул он так, что бледный вздрогнул. — Будете тупить — будете получать пизды! Все понятно??? Не слышу!!! В тишине и одиночестве я разглядывал единственную комнату нашего нового дома. Бледный сидел на улице. Абрамов куда-то пропал. Здесь было две кровати и одно окно. Левая кровать была широкой, двухспальной, а правая — небольшой койкой, продавленной настолько, что под сетку подложили несколько досок. Пол никогда не мыли, да и единственное окно — тоже. Засиженный мухами подоконник и голая лампочка на потолке. Зачем она тут висела — непонятно, электричества не было. Голую фанеру не заклеили обоями, и повсюду виднелись черные отпечатки квадратной мухобойки. У входа в куче грязной обуви стояла железная печка. Скрипучая входная дверь пробита то ли кулаком, то ли молотком. Грубо сколоченный стеллаж со всякими вещами и коробками с припасами. Мышеловка, привязанная к ножке кровати. В сумерках уже мы с бледным пилили дрова. Дрова, как я понял, нужны были постоянно. Усадьба поглощала огромное количество березовых дров. Кухня, камин, мангал, не говоря уже о банях, никогда не могли насытиться белыми жаркими березовыми дровами. И под это дело начальство и пустило грустную стройную березовую рощицу. Скорее всего, этот румяный брюнет, что встречал нас, приходил с бензопилой, валил деревья, а мы должны были пилить их на чурки, а потом колоть на поленья. Бледный мучился. Я порезал на лоскуты чистую тряпку и замотал его покрытые волдырями ладони, но ему все равно было больно. Медленно, кое-как, двуручной пилой пилили мы длинный березовый ствол. Часто он останавливался, и я видел, как слезы сверкали в его глазах. Уже в темноте закончили мы с этой проклятой пилежкой. Меня мучила жажда, и я долго пил воду, вливал ее в себя до тех пор, пока от нее не стало тошнить. И только сейчас, сидя на березовой чурке, я увидел, как хороша была ночь! Ярко сияла луна, и лес, и река — все искрилось серебряным звездным светом. Теплая тишина ночи ласкала душу. И в этот момент я понял, отчего же мне стало так прекрасно на сердце. Я был один с ним. Наконец-то я был лишен всех этих вскриков, окликов, дебильного ржания. Всей этой вони немытых тел, носков, ботинок, всей этой адской мерзости барачной жизни. На какие-то мгновения мне казалось, что я свободен, я на свободе, в нормальном мире. В порыве чувств я подошел и обнял бледного со спины. Прижал к себе, прижал сильнее. Он молчал и не двигался. — Не надо… — проговорил он тихо. — Не надо меня трогать… Он коснулся моей руки. Я вздохнул и ослабил объятья. — Сейчас не нужно меня трогать, пожалуйста, — все шептал он. Эти слова словно бы лишили меня силы. Уверенно, но аккуратно он убрал мои руки со своей груди и пошел к реке. Я хотел было идти за ним, но в его фигуре было столько какого-то особенного одиночества, столько чего-то чужого, сокровенного, что я не посмел потревожить его, зашел в домик и рухнул на кровать. Валяясь в темноте, я все чувствовал, как ночь кипела в жилах. Я все ощущал его тело под одеждой, близость его волос и голос. Моя рука стала гулять по груди, животу, скользнула в штаны. Так тихо просил он меня об этом. Шептал мне… Мне! Мы были одни на весь лес, и он позволял прижимать его, обнимать его. И в серебристом сиянии полной луны его бледность казалась особенно невероятной. Член мой набух горячей кровью, и каждое прикосновение… ох, если бы он дал мне немного времени! Совсем немножко! Я бы показал ему, как он красив… как я хочу его… я бы его всего… Ох! Ему бы понравилось. Я бы утопил его в своих ласках! Я бы сделал все! Я бы!!! Я кончил… Тяжело дыша, откинулся на подушку. Придя в себя, вышел под лунное сияние, вымыл липкий кулак, лицо, огляделся. Ни бледного, ни Абрамова, никого не было видно. Я вздохнул и вернулся в кровать. Проснулся я даже не от звуков, а от чьего-то близкого присутствия. Я всегда спал очень чутко, а в лагере сон мой и вовсе истончился, стал зыбким. Бледный спал на моей кровати у стены. Вторая кровать была пуста, а за столом сидел Абрамов. Две свечи горели перед ним. Стоял ковшик с водой, сало, огурцы, помидоры, лук, хлеб. — Ты где был? — недовольно спросил я, усаживаясь на кровати. — Работал, кхи! Голодным сознанием своим я тут же почуял, что он пьян. Я пересел за стол и отправил в рот несколько кусочков сала, оно невыносимо блядски поблескивало в тускловатом свете свечей. — Это мы работали, а ты где был? — Вы дурагоны потому что, вот как надо работать! Хи-хи! Он кивнул на стол и вдруг достал пузатую фляжку, свинтил крышку на цепочке и плеснул пахучей жидкости в два стакана. Я замер. Спирт??? Он взял ковшик и добавил воды. — В телеге были садовые инструменты, и я их понес в усадьбу. Там садовника встретил, он газон косил. Плешивенький мужик такой, черноглазый. Завел он меня к себе, у него там как квартира… целая комната своя. Аквариум, музыка, все дела. Чаем давай меня поить. Все интересовался, есть ли у меня девушка? Да как вы выглядите. Кхи! А потом… массаж начал делать, плечи мне мять, и все расспрашивает про бабу. Я и сказал, что нету бабы и давно не было, а он спрашивает, а с парнем хочешь попробовать? Хи-хи. А я даже и не знаю… че пробовать-то? Он, сука, начал щупать меня, но тут его позвали, и он говорит, мол, ладно, пока иди, я потом сам тебя позову. А я ему — дайте пожрать че. И он спирту дал и сала, и орешков, а помидоры эти я сам уже прихватил. Хы-хы! Я проглотил стопку разведенного спирта. Я не верил ему, но откуда тогда «сокровища»? Или украл? Хорошо, что этот садовник не добрался до его гниющего члена, так бы хер он ему спирту дал! Абрамов налил по новой, но я уже очень устал — и первую-то дозу выпил с трудом. — Ладно! Я спать, а ты тихо тут! Я завалился на кровать и тихо обнял бледного. Я все блуждал между сном и реальностью, не бодрствуя, но и не засыпая. Только я хотел погрузиться во тьму, как Абрамов чересчур громко ставил стакан на стол, или нос чесался, или бледный ворочался. Или еще что-нибудь. — Они знают! Они все знают! Все чуют! Отец лжи… и они дети его… и все переворачивают с ног на голову! Да! Сучьи твари! На белое говорят — черное, на героя — предатель, на победу — поражение! Но я все знаю. Все! Я не увяз в их лжи! Я не увяз! Я открыл глаза. На столе валялись только объедки. Фляга была почти пуста. Абрамов ползал по полу. В одной руке у него был пустой спичечный коробок, наполненный солью, и он аккуратно посыпал ею пол у входной двери. — Они кричат, что служат Богу, а на самом деле ледяная тьма их дом. Тени… тени… они скачут, корежатся, изгаляются, и у них нет дна! — Ты выпил, что ли, все? — нахмурился я. — Ты-то не знаешь, но я знаю! — проговорил он, повернув ко мне голову. — Спи, Ванечка, они сюда не пройдут! Неа! Я их не пущу! — и он опять принялся посыпать пол солью. — Входят в людей, и это видно… видно… на спине… как изморозь… колючки… а потом на лицо… тьма… и дети кушают… но дети еще могут… Я совсем перестал понимать его бормотание. Голова болела страшно. Я попил воды, откинулся на подушку, и уснул. Очнулся я от страшной жары. Печка кочегарила вовсю, заслонка была открыта. Абрамов все так же ползал у двери. — Ты нахера печку-то затопил, дура??? — разозлился я. — Ты, Ваня, уже и не понимаешь ничего! Проговорил он спокойно, подошел к печке, засунул туда совок, подцепил раскаленные, пылающие угли и швырнул их на свою кровать. Это так шокировало меня, что я замер. Огонь вспыхнул тут же. Одеяло, пол, фанера… одно горящее полено угодило в кучу вещей. Бледный проснулся и закричал. Я схватил подушку и начал сбивать пламя, но сухой фанерный домик вспыхнул уже весь. Я кинулся к двери, но она не поддавалась. С ужасом я заметил, что дверная ручка примотана проволокой к ножке кровати. — Родина нас примет! Родина нас простит! Она будет нас любить, будет! — Абрамов радостно кинулся на меня. Дышать уже было почти нечем, бледный кинулся на пол за остатками чистого прохладного воздуха. — Еблан ты ебаный! Я толкнул Абрамова и опять ринулся к двери. Стал разматывать проволоку, выбивать дверь, но все было замотано на славу. — Ты никогда не любил Родину, ты всегда был предатель, как и твой пидорас отец! — он отшвырнул меня от двери и принялся вновь скручивать узлы, которые я успел развязать. Дрожа от ужаса и адреналина, я правой рукой схватил пылающее полено, не чуя боли вскочил и воткнул его ему в шею. Абрамов вскрикнул и отвалился от двери. Волосы его вспыхнули. Я начал рвать проволоку, но тут почувствовал, что теряю сознания от дыма. Из последних сил я схватил табуретку и швырнул ее в окно. — Ты не понимаешь! Только президент знает путь к процветанию и величию! А все остальные хотят к нам примазаться! Враги нам завидуют! — кричал он, хватая меня за ноги. Огонь уже лизал потолок. Я схватил задыхающегося бледного и швырнул его в окно. Полез сам, но Абрамов схватил меня за шиворот: — Искупим свой грех перед Родиной! Ванечка, искупим, миленький! Пусть она видит, что мы достойны! Пусть видит! Пусть все видят! — Я жить хочу! Жить! — орал я и, оттолкнув его, сам прыгнул в разбитое окно. Куском стекла я распорол себе бедро, обожженная ладонь болела страшно, но когда я упал на холодную траву, я испытал самое большое наслаждение в жизни. — Я не предавал тебя, Родина, не предавал! Это мать моя, моя мать сука… но не я! Домик уже подыхал, он скрипел и гудел как раненый зверь. — «Не умерла еще наша великая нация!» Ледяной холод ужаса вздыбил мне волосы на загривке. Гимн! Он пел гимн! Но тут же домик покосился набок и рухнул… Бледный рыдал, ползая по траве. А я все сидел и смотрел на пламя. Со стороны усадьбы бежали люди. Я обнял бледного. Люди бежали к нам, а он прижимался ко мне и плакал от страха. А я обнимал его. Пусть видят. Теперь мне уже было все равно.