ЛДПР "Калина"

Без штанов сидел я на берегу реки и разглядывал рану на бедре. Длинная, но не глубокая, не мешало бы зашить ее, но... И так заживет. Под успокаивающее журчание воды я рассматривал свою собственную плоть, волокна мяса и жир. Рана выглядела хорошо — подсохла и начала затягиваться. На мне все всегда хорошо заживало. Я напялил штаны, встал и осмотрелся. Бледный все еще неподвижно лежал в кустах. Когда прибежали люди с усадьбы, начался страшный переполох. Догорающий дом быстро потушили. Сарай и навес с дровами остались целыми. Я тоже бегал, помогал, но от шока больше суетился, чем приносил реальной пользы. На бледного же так подействовал ночной пожар, что он находился в полной прострации. — Ты, зачарованное создание, хули ты повис? — заорал на него кто-то из начальства. — Он дыма наглотался, плохо ему! — подскочил я и тут же отвел его подальше в лес. Вернулся, взял с сарая пару телогреек, одну постелил на траву, а другую свернул ему под голову. — Полежи тихонечко, как все успокоится, я за тобой приду! Я уложил его и вернулся на пожарище. Больше всего люди с усадьбы боялись того, что черное выжженное пятно испортит весь сказочный вид полянки, и у начальства появятся нехорошие вопросы. Поэтому все делалось впопыхах и с какой-то истерикой. Пригнали телегу и пару внедорожников с прицепами. Загрузили все головешки и обугленный труп, и увезли куда-то. Само место приказали перекопать и принесли здоровенный мешок с семенами для газона, и все засеяли. В качестве жилья пообещали палатку на первое время, а потом, ближе к осени, нормальный жилой вагончик. Времени было уже ближе к вечеру, и я чуял, что никакой палатки сегодня уже не будет, как скорее всего не будет ее и завтра, поэтому я решил действовать сам. На начальство наше, как и на правительство, лучше не надеяться, и самому позаботиться о себе. Взяв топор и моток проволоки, я нашел милое местечко — в стороне от пожара, поближе к речке, и чтобы усадьбу совсем не было видно. Я вырубил жердину метра два и хорошенько вбил ее в землю. Потом взял еще одну такую же и положил ее горизонтально, один конец укрепил на первой жердине, а второй приколотил к березе. Потом на получившийся «турник» справа и слева я начал прикладывать палки потоньше и укрыл все еловыми лапами. Теми же лапами застелил и пол шалаша. У сарая немного потемнел от огня только правый бок, которым он стоял к домику. Видно было, что здесь собирали весь хлам с усадьбы. В хаосе нагромождения я различал старые пластиковые стулья, стальную посуду, какие-то коробки с журналами, матрасы, потухший телек — и это только то, что было у входа, а вглубь было не пробиться. Я, плюясь от пыли, вытащил несколько матрацев, выколотил их хорошенько и застелил ими пол в шалаше. Нашел и пленку, толстую и длинную, и накрыл ею крышу. Теперь и дожди нам были не страшны, а до заморозков еще далеко, лето только начиналось. Когда вычищали пожарище, мне удалось схватить кое-что из железной посуды — вилки и ложки, кружки и тарелки, и даже казан. Все это я хорошенько вычистил речным песком. Все было чудесно, оставалось только одно — жратва. Все наши припасы погибли в огне. Сидя на берегу с кастрюлями, я вспомнил Абрамова. «Ты такой же предатель, как и твой пидорас отец!» Вот же сука, а! Странно, Абрамов всегда казался мне нормальным, спокойным, адекватным. Но, видно, от спирта ему крышу сорвало! Я поежился. Хорошо, что я не пил вместе с ним, угорели бы все вместе! Я вздохнул. Нужно идти в усадьбу. Попросить жратвы. Из-за высокого стального забора слышался бешеный лай овчарки. Я видел ее в щели. Страшное создание! Здоровенная, откормленная машина для убийств, с красивой, темно-медовой шерстью. Она бесновалась в ярости, пена летела с клыков. Вместо ошейника она была примотана толстой железной цепью к высокой сосне. Зверь рвался, метался, цепь «пилила ствол», и от сосны летели щепки. Долго никого не было, но потом меня впустили и провели к садовнику. Сама усадьба — красивый, интересный дом из бруса — стояла в стороне, в тени корабельных сосен, а меня повели в самый край, где было несколько хозяйственных изб. Завели в сени, велели ждать. Я стоял в тишине и осматривался. Здесь было темно, тихо и прохладно. Гигантские балки над головой, холодильник в углу, тяжеленная дверь оббита волчьей шкурой. — Мальчик-то был миленький! Чудесный мальчик! Родители — интеллигенты, прекрасная школа, университет. В университете играл в театре, подавал надежды. Высокий, стройный, улыбчивый, голубоглазый брюнет с милой улыбкой. В приоткрытую дверь я видел за столом у окна двух мужиков. Перед тем, кто помоложе, стояла пивная кружка, а тот, кто рассказывал про мальчика, был постарше, худой и седой. Он говорил, глядя на стопку водки и кружку дымящегося чая. — Милый, добрый мальчик! А как волнения начались — так его словно подменили. Как озверел! Униформу напялил, лозунги стал кричать. Тех резать, этих вешать, тех стрелять! Ну откуда? Откуда? Как он вмиг так переделался? Что случилось? Ты знаешь, я в Бога не верю, но вот воистину — как бес вселился! И я бы понял, если бы он на помойке вырос или в тюрьме, голодал бы, били его, унижали, но он-то, он-то! Не могу понять! — Смутное время! — отвечал второй, закуривая сигарету. — Все дерьмище, всю муть со дна поднимает! Раньше он телефоны в подворотне отбирал, а сейчас — депутат парламента, вот тебе и вот! — Здравствуйте, вьюноша! Я замер, голос был совсем рядом. Подозрительно близко ко мне стоял дед лет сорока. Среднего роста, крепкий, ухоженный, чернявый, с плешивой головой и маслеными глазками. — Мне сказали подойти к садовнику насчет продуктов... — как ни в чем не бывало выдал я. — Кто сказал? — он взял меня за руку, и я с гадливостью ощутил липковатую теплоту его пухлой лапы. — Парень один, он вчера был у вас. — Ах, тот мальчик, ну пойдем-пойдем, посмотрим, что я могу для вас сделать. Когда он повернулся ко мне спиной, меня охватило дикое желание наброситься на него с кулаками. Я даже сам себя испугался и завел руки за спину, мало ли что... А он все вел меня просторными коридорами, и деревянные стены излучали удивительные свет и тепло. Вскоре мы оказались в небольшой уютной комнатке, обставленной с домашним уютом. Тут царили тишина и покой, много книг, круглый аквариум, широкая кровать, торшер, хороший проигрыватель. Разбудив всех рыбок, забурлил серебристый кислород в аквариуме, пышно загудел чайник, заиграла музыка. Запахло кофе. Из холодильника он извлек литровую банку икры, коробку масла, нарезал хлеб. — Ну, садись. Я осмотрелся. Второго стула в комнате не было, кровать стояла далеко. — Ой! Какой ты! Я люблю стесняшек! Садись! Я тебя небольно укушу, тебе понравится! — и он провел ладонью по своим ляжкам. Я пожал плечами и опустился на его бедра. Принял бутерброд и кофе. — Вот так. Не нужно бояться. Разве я такой страшный? Бери конфетку. Моя рука сама сгребла горсть дешевых шоколадных конфет и сунула их в карман. — Красивые волосики! Как от тебя пахнет костром! — он шарился в моих волосах словно обезьяна, выискивающая блох. Я быстро работал челюстью, белый хлеб в сочетании со сливочным маслом и красной икрой после всей этой каши были просто умопомрачительны. — Вас же трое там, да? А тот третий, какой он? Опиши! Сидеть на коленях у приставучего старого пидора — ощущение ниже среднего, но... Если и была во мне какая-то гордость, она уже давно вся выветрилась, и я тупо не испытывал никаких чувств. — Хозяин зовет! Я обернулся к двери, но голова, огласившая новость, уже скрылась. — Начальство! Ничего не поделаешь! Ему не хотелось вставать, но все же пришлось, и он нехотя согнал меня с колен. — Вы продуктов обещали... — невинно моргая глазами, проговорил я, схватив последний бутер с тарелки. — Я обещал? Не помню такого, — он задумался, подошел к холодильнику. — Но хорошо, - он протянул мне пакет картошки и гречки. Повертел в руках банку тушенки, но передумал и вернул ее в холодильник. — Скоро будем баню топить, приходите вдвоем. Хорошо? Я неопределенно пожал плечами. Он вывел меня за ограду, и я побежал к шалашу. Первым делом проверил бледного — он лежал все так же, все на том же месте, словно бы пришибленный. Я развел костер, благо березовых дров полно. Сварил гречки, испек в углях несколько картошек. Вскипятил чайник. Настроение у меня было просто чудесное! Возбуждение искрилось и подрагивало. Я умылся в реке и подошел к нему. Бледность его приняла какой-то особенный, болезненно-отстраненный оттенок. Она была не только на щеках, на лице, но казалось — пропитала его насквозь. Я лег рядом с ним, приподнялся на локте, изучая его лицо, взял его за подбородок, повернул к себе и поцеловал. Я сам изумился такой хулиганской выходке. Губы его были обветренные, спекшиеся, казались немного солоноватыми. Он никак не отреагировал. Я облизал его губы, улыбнулся и еще раз облизал. Перекинул через него ногу и навис сверху. — Тебе не надоело тут лежать? Он как-то серьезно посмотрел на меня. Ну наконец-то, удостоился взгляда его высочества! — Я жрать приготовил, пошли! Я проговорил это в самые его губы и опять присосался к ним, но он вывернулся и пошел к костру. Ел он молча, без аппетита. Медленно и задумчиво ворочая челюстью. Я же сожрал свою порцию быстро и уже успел напиться чаю. Темнело. Все небо закрыли теплые тяжелые тучи, и заката не было. Сосновый лес на том берегу шумел хмуро, тревожно. Какая же все-таки древняя эта тайга! Ведь тут же все точно так же, как и при мамонтах! Тысячелетия летят, империи создаются, стареют, приходят в упадок и рушатся. Большие и сильные страны играют в игры, ставя на кон маленькие и слабые. Искусство вырождается, наука открывает все новые и новые горизонты... А эта тайга все так же хмурится, как и миллион лет назад! Не было ни людей, ни истории, и время еще не началось, а эти могучие сосны уже стояли во всей своей красе. Высокие и могучие, они подпирали хмурое древнее небо. А звезды всегда были молодыми! Я зевнул и сладко потянулся. Уверенно залез в шалаш, а он все медлил, все стоял у входа. Но потом все же залез, лег и скрючился. — А этот... садовник-то... и вправду гомик! — глядя в еловый потолок, улыбнулся я. Было как-то умилительно тихо, интимно темно и тепло. Ужасно — до слез, до мольбы — хотелось ласк, прикосновений, любви и поцелуев — бесстыжих и влажных. — В баню нас приглашал, нужно что-то придумать, как отказываться будем. Я даже не знаю. У него, скорее всего, живот волосатый. Б-р-р-р-р! И губы темные, и глазки масляные. Блин! Ему уж лет сорок наверно! Такой старик, а все туда же! Эй! Ты чего? Он лежал на боку, ко мне спиной. Острые плечи его подрагивали, он всхлипывал. — Не могу! Отстань! Не могу! Оставь меня, оставь! Господи! Просто молчи! Я не могу! — и он, не жалея шалаша, вырвался наружу. Я в страхе выполз за ним следом. Он пошел к реке, но вернулся, схватился за голову, развернулся — словно ища что-то, пошел в сторону усадьбы и вдруг рухнул на колени. Я отчетливо почувствовал, как упали две крупные капли с неба. Тени сыграли со мной злую шутку, в сумерках мне показалось, что кто-то прячется за огромным старым тополем — но никого там не было. — Я не могу! Не могу! Не хочу! Я не хочу! Не хочу я!!! — изнывая, выл он, и все обрушивал костлявые кулаки на траву, выдирая ее и опять стуча по ней. — Я не могу это все, не могу! Что я сделал? Ну что я сделал? Ну какая вина моя??? Ну за что??? За что??? Я не могу так больше... не могу!!! — выл он, уткнувшись лицом в траву. - Я не могу! Так нельзя над людьми! Господи, так нельзя!!! — с ревом он поднялся всем телом и, запрокинув голову, посмотрел на низкое, хмурое, рваное таежное небо. — Господи, я знаю, страданиями душа очищается! Человек не может прожить без страданий! И нужно... нужно стойко... терпеть... через страдания к Богу... Но я не могу так больше!!! Я не хочу больше страдать! Не могу больше терпеть! Страдания приближают к Богу, а я не хочу больше страдать! Я не хочу к тебе, Боже! Я не хочу! Оставь меня в покое! Мне стало страшно. Я испугался. Сумерки растворились в непроглядной темени ночи. Угли тлели. В усадьбе зашипела ракета, и вдруг в небе стали бухать и лопаться разноцветные фейерверки. — У всех есть выбор! У всех! И я выбираю не тебя, Боже! Я просто хочу жить без страданий! Без мучений! Просто жить свою маленькую жизнь — и все! Я не хочу бороться с демонами, я не хочу быть святым, я не хочу лечить душу свою страданиями! Не хочу! — заорал он. — Мучитель! — и он поднял в небо кулак и потряс им. — Мучитель! Не хочу ничего твоего! Не хочу! Не хочу к тебе! Не нужно! Отстань от меня! Не хочу страдать! Не хочу терпеть! Да я даже и сатане поклонюсь, лишь бы не страдать! В ужасе я закрыл лицо ладонями. Только что все было так хорошо, спокойно — и что вдруг случилось??? Фейерверки утихли. Могучие фары высветили лес, и все везде опять стало темно и тихо. Бледный, обессилив, упал на траву и глухо выл, изредка содрогаясь. Я схватил ведро, побежал к реке. Из-за пасмурной ночи вода казалась прохладной, я зачерпнул полное ведро, подошел к нему и окатил всего — с ног до головы. Он ахнул, задохнулся. Затих. Я долго не мог поднять его, поставить на ноги, он все заваливался — как тряпичная кукла. — Я больше так не могу... — кое-как пробиваясь сквозь слезы, шептал он. — Не могу! Не могу жить в лесу! Не могу жить в этих бараках с этими свиньями! Не могу... Я уложил его в шалаше, обнял, прижался. — Не страдай, не нужно... — еле шевеля губами, проговорил я. — Как? Как не страдать? Научи! — Просто не страдай — и все! — я, кажется, улыбнулся и убрал мокрую прядь волос с его лба. — Не думай о лесе и этих козлах. Не терзай себя. Через пять лет ты будешь смеяться над этим моментом. — Я столько не проживу! — он мучительно прикрыл глаза. — Нет-нет! Проживешь. Вот! Смотри, что у меня есть! — я достал конфету, развернул и поднес к его лицу, но он лежал, закрыв глаза. И тогда я провел конфетой по его губам. — Смотри! Настоящая шоколадная конфета! — Там от шоколада одно название... — фыркнул он. — Ты красивый! — вдруг сказал я. — Красивый... - как-то безжизненно повторил он. — Очень красивый. Я таких не встречал. Он долго молчал, а потом ухмыльнулся: — Чего только мужики не навыдумывают, когда захотят потрахаться. А вот это было больно! Очень неприятно. Я впервые за долгое время ощутил позабытое чувство обиды. Отвернулся от него, сжался и уснул. И всю ночь капли стучали о пленку на крыше. Или, может, мне это только снилось?