ЛДПР "Калина"

Всю ночь он вел себя странно. Мучился. Кхэкал, хрипел и тихо, жалостливо стонал. Я спал чутко и все слышал. Сон отступил. Часов у меня не было, по ощущениям выходило часа четыре утра. Светало. От нечего делать я развел костер, и сразу стало уютнее. Вскипятил чаю и все пил его, кружку за кружкой, пока он не надоел. Вроде бы пошел дождик, но солнце взошло, и все успокоилось, небо просветлело. Бледный все так же лежал в шалаше. Я не вытерпел и залез к нему. Выражение лица у него было кислое. Я сразу понял, что он заболел. Каждый раз при глотании он морщился. Я потрогал его лоб, жара вроде не было. Я принес ему горячего чаю, он пил его крохотными глоточками, потом отставил чашку и опять лег. Никаких лекарств у нас не было, и я опять решил идти в усадьбу. Очень мне этого не хотелось, но бледного нужно было лечить — и побыстрее. Когда я подходил к дому, то увидел крупную тетку, которая выплескивала из ведра какую-то муть в кусты. Я сказал ей про больное горло, про простуду, шалаш и что лекарств нету. Она долго охала, причитала, даже вроде всплакнула и пошла во двор. Я шел за ней и завороженно наблюдал, как при ходьбе перекатывается ее необъятный зад под белым халатом. Я долго ждал ее у ворот и все высматривал - не видно ли нас с хозяйского дома? Выходило, что совсем нет. И оставшиеся постройки, и шалаш были правее, в низине, и из дома совсем не видны. Это было хорошей новостью. Администрации совсем не нужно наблюдать за нашими отношениями и «концертами». Солнце поднималось. Туман рассеивался. Наконец тетка принесла пузырек с керосином и мешочек с грудным сбором. Несколько раз повторила, что и как делать. Я поблагодарил ее и убежал. Бледный покорно позволил лечить себя. Со слезами на глазах полоскал рот керосином. Потом пил гадкий отвар. В сарае я нашел рыболовный экран — квадрат из сетки метр на полтора. Снизу — как грузило — на всю длину сетки был привязан стальной прут, а на верху приделана деревяшка. Экран этот, развернувшись, стоял, погруженный в воду, и глупая рыба сама попадала в его сеть. Глупая... но зато она хоть могла похвастаться свободой. А вот у меня, «царя природы», не было ни ума, ни свободы. Но все это была лирика, а вот свежая рыбка никогда не повредит. Интересно, он любит рыбу? Потом я долго, не спеша, экономя силы, пилил дрова. Выбирал тонкие стволы, которые можно было распилить одному. А потом колол чурки и аккуратно укладывал дрова в поленницу. В делах я и не заметил, как пролетел день. Вскипятив новую порцию отвара, я залез в шалаш. Держа мои руки, в которых была большая стальная кружка, он делал решительные, даже жадные глотки. Я заметил, что ему стало лучше, боль при глотании стала терпимой и затухала на глазах. И в тот момент, когда он, выпив все, отвернулся и посмотрел на стену шалаша... Его вот этот поворот головы... его поджатые губы, его полуприкрытые веки... все это... Я вспомнил!!! Я его вспомнил!!! Я видел его раньше! Это воспоминание обрушило меня и растормошило! Я же помню! С одной стороны, это было недавно. Если смотреть по календарю, это было несколько лет назад. Ну, а для души это случилось словно в другой жизни, в другой вселенной. Его отец тогда был в фаворе, так же, как и мой. По одной его книге был снят фильм, и это событие отмечали у них дома. В их бескрайней, необъятной квартире, в монументальной высотке в самом центре. Там собрались все самые-самые, и квартира была настолько огромной, что в ней даже поместились музыканты из консерватории и целая выставка; отец его увлекался фотографией. Я же откровенно скучал, бродил меж всех этих дам и господ, пиликанье скрипок вызывало у меня кислую тоску, а от фотографий на стенах я не знал, куда прятать глаза. Огромные, ожиревшие сверх всякой меры бабищи, какие-то небритые рожи, эрегированные члены пугающих размеров. Искусно связанные, скрученные в узел тощие юноши, подвешенные или брошенные на пол. И снова обрюзгшие похотливые толстухи смотрели на меня со стен. Нет, вы не подумайте, я не ханжа, я любил и люблю красивое голое тело, но одно дело разглядывать такие картинки в приватной обстановке, и совсем другое — когда тебя окружают живые люди, мужчины, женщины... Тем более - женщины! И еще я думаю, папаша бледного всех обманул. Это была обыкновенная порнуха, но так как снято все было на профессиональную черно-белую пленку, и снимал это все ни кто-то там, а сам великий поэт, то все эти эксперты охотно называли весь этот разврат — искусством. Короче, мне было скучно, вдобавок ко всему от бокала шампанского лицо мое пошло какими-то красными пятнами, и я совсем расстроился. Слоняясь по квартире, я выдумал себе занятие — посчитать количество комнат, но сбился после дюжины и даже заблудился, как вдруг наткнулся на небольшую комнатку. Она была угловая, и панорамные окна открывали захватывающий вид на громадину Дворца Независимости. Здесь было только два цвета: белоснежно-белый и сияюще-золотой, и в тишине и золоте тихо сидел он и что-то не спеша и аккуратно лепил из белой глины. С первого же взгляда на него, на этого молчаливого, тонкого, нежного парня, на его густые волосы, поджатые губы, большие глаза и его непередаваемую, нигде более не обитающую бледность, сердце мое замерло и опрокинулось. Я смотрел — и не мог насмотреться. Чувствовал почему-то, что смотреть нельзя, что нужно уйти немедленно и забыть, потому что будет только хуже, но все равно стоял и смотрел. И он проникал в меня, заполнял собою все мое нутро. Да! Его бледность становилось моим новым солнцем, моим новым воздухом, моим единственным зрелищем и смыслом жизни. Но я так и не подошел к нему. А он ушел куда-то, его позвали. И перед тем как уйти, он посмотрел на меня, и наши взгляды встретились. Я не отвел глаза, не посмел, не смог. Не знаю, что уж он увидел в моих глазах, но в его взгляде была только усталость и безразличие. А потом я уже оказался в других комнатах... и все было испорчено... И я, словно умирающий от страшной болезни, чувствовал только свои мысли, только свои чувства и ощущения. Эта бледность была все время перед моими глазами, во всем моем сердце, в легких и горле. Почему он был уставший и безразличный? Кто обидел его? Я бы помог ему! Я бы его осчастливил. Только я знал, что ему нужно! Только я мог это сделать! Только я — и никто другой! Нежный, печальный Принц, томящийся на вершине Золотой Башни. Эти мысли захватили меня. Сладчайшие, умопомрачительные — и вместе с тем страшные, постыдные и извращенные. Это было мучительно! Я понимал, что нормальному человеку такие мысли в голову прийти не могут, и пришли они только ко мне. И это изматывало и терзало меня. Все закончилось тем, что я сам себя довел до такого исступления, что меня вытошнило в золотой унитаз. А потом мы с мамой ехали домой, и мама была очень недовольна. В кои-то веки она выбралась в свет! И это не отцовские солдафоны, а настоящие деятели искусства — красавцы актеры, актрисы, певицы, гениальные режиссеры. И в самый разгар вечера я умудрился сожрать какую-то гадость и обрыгался! Что я сожрал? Где я это нашел??? Никто не обрыгался, один я обрыгался и побелел!!! Все другие мальчики и девочки вели себя прилично и радовали своих родителей — но только не я! А она так готовилась к этому приему! Сделала модную прическу, заказала роскошное платье! А я все испортил! И так далее, и тому подобное, и все в таком же духе... Я провалился в сон — и очнулся внезапно от какого-то резкого звука. Долго не мог понять, что происходит и где я нахожусь. В шалаше я был один, и это показалось мне странным, необычным. Я быстро вылез и осмотрелся. Закат, тяжелый, горячий, уже потухал. Тишина была густая, душноватая. Бледный сидел у потухшего костра. Он набросал дров на пепел, и огонь не разгорался. Я молча умылся в реке, глядя на красные, горящие в закатном солнце сосны на том берегу. Потом убрал дрова, нашел кусок бересты, аккуратно раздул угли, подкинул щепок, веточек. Костер весело разгорелся. Когда чай согрелся, мы принялись молча пить, поглядывая друг на друга. — Как горло? — спросил я. — Нормально, — прокашлялся бледный. Напившись чаю, я сходил проверил экран и принес несколько чебачков, ершов и даже парочку маленьких щучек. Выпотрошив и почистив рыбу, я бросил ее в кипяток. Время замерло. Мы сидели молча. — А я узнал тебя! — улыбнулся я. — Я с родителями был у вас дома. — Не помню, — нахмурился он. — Вы же жили в высотке в самом центре. Вы? — Да... — Кино еще сняли по книжке твоего отца, и по такому случаю была вечеринка. — У нас постоянно были вечеринки. То книга новая выходила, то выставка, то экранизация, то спектакль. — Не помнишь меня? — Нет, — ответил он тихо. — А я тебя помню. Я в тебя влюбился тогда! Признание это произошло так быстро, что я даже не успел испугаться. Тут же я ощутил неземную легкость во всем теле. Пьяная радость ударила мне в голову. — До сих пор тебя люблю... — все было поразительно легко, как в счастливом сне. Он нахмурил брови. Я ожидал что угодно, но только не этого. Он вырвал пучок травы и бросил в огонь. В бурлящей воде плавал ерш и лукавым, безумным, белым глазом глядел на нас. — Тебе просто хочется тепла, внимания, общения. Хочется секса, когда ты последний раз занимался сексом? У тебя есть девушка? Это было больно! Второй день подряд эта сука делает мне больно! Если бы он расхохотался мне в лицо или набросился на меня с кулаками, или с поцелуями и слезами, я бы понял. Я бы принял. Но вот это... вот так! — Какой секс? Мы же в лагере! — проговорил я хмуро. — А девушка есть на воле? — Какая девушка??? Че ты ко мне пристал с этой девушкой? Я про тебя говорю! Он палочкой подправил горящее полено. — Что ты мне говоришь? Я пристально посмотрел на него. Его лицо приобрело какие-то новые черты, а кожа — новые оттенки. Мне показалось, что я вижу его впервые. — Что влюбился в тебя и люблю... — это было невыносимо изматывающе. — Ты любишь не меня, ты просто хочешь секса. — Разве не люблю? — Ты же меня совсем не знаешь! Как ты можешь меня любить? — Но я вижу тебя, слышу, я же знаю, что я чувствую. — Это влюбленность, гормоны. Любовь, настоящая любовь — это другое. — А ты любишь... — я замер, — кого-нибудь? — Нет, — ответил он решительно. — Нет, и никогда не любил, и не хочу. — Но как же? — Любовь — это горе, безумие. Влюбленным человеком крутят как хотят, пользуются им. Я смотрел на него, приоткрыв рот, не зная, что сказать, что чувствовать. Слушал и не верил. — Но я тебя люблю. — Ты глупый, несчастный, дикий. Это просто увлечение — не Любовь, а влюбленность, — я хотел заикнуться о чем-то, но он меня перебил. — Да и о какой любви можно говорить здесь??? Здесь!!! В этом проклятом аду! Где нет даже людей, одни только поганые рыла! О чем ты вообще??? — При чем тут рыла? Я про тебя говорю! — Любить? Здесь? В нашем положении? Среди этого ужаса? Любить? Да ты с ума сошел!!! И вообще не произноси при мне этого слова! Даже думать не хочу! — При чем тут место? Ну да, место отстой, и это плохо, но ведь это не важно! — Не важно? — вскрикнул он. — Не важно??? Нет... Нет, ты послушай, ты нафантазировал себе всякого. На самом деле я тебе не нужна (он назвал себя в женском роде, или мне это послышалось?), и ты меня не любишь. И вообще, здесь, я думаю, нельзя ни с кем сходиться. Каждый должен быть сам за себя. Я сидел как пришибленный. — И ты... и мы... ты думаешь, ничего не получится? — Даже и думать нечего! И ты не обнадеживай себя. Не мучай напрасно. Я долго молчал. Закат все никак не мог догореть... — Да. Я знаю — все это ужасно, — тихо прошептал я. — И этот лагерь, и эти пидорасы, и тайга, я все это знаю, — я взглянул на него. Он все так же ковырялся веточкой в костре. Сердце мое сжалось и стало падать куда-то, падать и падать... - Но еще я знаю, что каждый раз, когда я смотрю на тебя, каждый раз все во мне сходит с ума. Внутри все переворачивается — и в мыслях, в душе, и вот это я тоже знаю. Я только не знаю, как мне с этим жить? Или, может, все это само пройдет? Он молчал. Наконец-то стемнело. Подняв палочку с золотым угольком на конце, он стал чертить в воздухе длинные огненные линии. Вздохнул, сломал ее пополам, бросил в догорающий костер и встал: — Уже темно. Я спать, — и ушел. Я тоже поднялся, подошел к реке, встал, как зверь, на четвереньки и пустил лицо в воду. Задержал дыхание, покуда хватило сил, и вынырнул. Неужели это правда? Неужели на самом деле это всего лишь гормоны? Увлечение? Вот это все, все, что есть во мне — обыкновенная похоть? Просто одно животное желание потрахаться, и ни на что большее я не способен? Просто голод. И если я пересплю с ним, если удовлетворю желание — неужели и вправду забуду о нем? И он уже станет не такой красивый и совсем не интересный? Неужели правда? Мне стало тоскливо. Тоскливо и тяжко на душе. Я знал одно — сейчас я испытываю к нему только злобу. И если раньше мне было приятно вспоминать о нем, то сейчас каждая мысль о густых темных волосах на бледном лбе вызывала во мне боль и злость. Никто никого не любит! Никто никому не нужен! Все везде только одна пустота и одиночество! Я встал и пошел к сараю. Достал старую простынь и стал укладывать в нее — как в мешок — все необходимое. Нашел армейскую куртку старого образца, соль, спички, веревку, топор. Забрал весь хлеб. Где-то мне на глаза попадался компас, но сейчас я никак не мог его отыскать. — Ты чего? Ты куда? — проснулся он. Я не мог его видеть, не мог его слышать. Мне было больно физически. Я схватил простынь, связал в узел и пошел вниз по течению реки. Он вылез из шалаша и побежал за мной. — Ты куда, ты что удумал? Бледный схватил меня за плечо, но я вырвался, не останавливаясь. — Стой! Ты меня пугаешь! Куда ты? Усадьба сияла далеко в стороне. Вода в реке была черная, как мазут. Толстая желтая луна выползала на небосклон. — Куда ты? — Пошел нахер! — меня трясло от злости. — Куда? — он схватился за мое плечо. — Руки! Руки, сука! — я ударил его по рукам, но он вцепился в меня крепко. — Куда ты??? — А тебе не все равно? Ухожу! — Куда? — В бега ухожу! Сбегаю! — Но... но тебя же поймают! — Пусть поймают. А, может, и не поймают. В любом случае — это мое дело. Че хочу, то и делаю! Каждый сам по себе! — я оттолкнул его и быстро пошел прочь. — А я? — он растерянно всхлипнул. — А как же я? Стой! — он догнал меня и вцепился с новой силой. — А я? А обо мне кто позаботится? Ярость страшной волной перетряхнула меня с ног до головы. Я остановился, размахнулся и шваркнул узел об землю. — О тебе кто позаботится??? А мне насрать, кто о тебе позаботится! — Не кричи! — Буду, сука, кричать! И не затыкай мне рот! Че тебе надо? Че ты пришел? Вали отсюда! — Нет... нет... — всхлипывая, он все лез ко мне обниматься. — Не пугай меня! Мне страшно. Как же я один... с ними со всеми??? — Ты сам по себе. Живи и живи... как жил. Сам. Один! — Нет! Нет! Нет! Ну нет же! — он все хватался за меня. — Убери свои руки поганые от меня! — злоба лишила меня всех сил, и я мог только шипеть сквозь зубы. Мы боролись, пыхтели. Я пытался высвободиться, а он все хватался за меня. — Зачем ты такое творишь? Зачем пугаешь меня? Я вдруг понял, насколько беспросветно я туп. Ведь единственный человек, которого я ненавидел и на которого я злился, это был я сам. Я не мог ненавидеть его, не мог набрать в своем сердце достаточно зла против него, и это просто убивало меня. Ноги мои подкосились от тоски, глупости и бессилия, и мы оба упали на колени, но он так и не отлип от меня. — Ничего нет, — все шептал я в его густые волосы. — Никого нет. Людей нет, любви нет, жизни нормальной нету. Умереть хочу. Тяжело жить. — Заткнись! — обливаясь слезами, он зажал мне рот ладонью. — Еще раз так напугаешь меня, я тебя убью! При ударе о землю простынь разорвалась, и все разлетелось. В темноте мы ползали на карачках и искали вещи в траве и в кустах. Луна светила ярко. В шалаше он лег на правый бок, ко мне спиной, скрючился и уснул. Я хотел обнять его, но так и не решился.