Arctic Monkeys — Do I Wanna Know
Мюррей поймал себя на том, что со школы никогда так серьезно не следил за стрелками часов. Даже в пятничный вечер, что он проводил в больнице, пока в квартире его ждали заказанная мясная пицца и Джейсон с побритой задницей, шлющий ему раз в полчаса откровенные фото. Мюррей начал собираться за час до назначенного времени, хотя идти там было минут пятнадцать, на велосипеде и того меньше. Крепко упаковав вино и пирог в пакеты, он приладил их к багажнику и проверил, достаточно ли надежна эта конструкция, выдержит ли она поворот. На вид выдерживала. Натянув на себя свежую футболку и рубашку поверх, Мюррей придирчиво рассмотрел себя в зеркале, думая, насколько эстетично выглядит его трехдневная щетина. Волосы у него были достаточно светлыми и мягкими, так что она не сильно бросалась в глаза. Мюррей причесался, пожевал жвачку и последний раз проверил себя в зеркале. Он не выглядел, как деловой стоматолог. Ну и бог с ним. Он и не хотел так выглядеть. Кладь Килиана оказалась массивнее, чем его. Тот подумал обо всем, решил Мюррей, заметив край торчащего одеяла в упряжке его велосипеда. Помахав ему рукой, Килиан чуть не свалился под весом своего багажа. Несолидно для его преподобия. Впрочем, сейчас от образа священника осталось лишь напоминание. Одежда его, конечно, была темной, но ни пресловутой колоратки, ни розария, свешивающегося из кармана, замечено не было. — Думал, приеду первым и успею разложить покрывало, — запыхавшись, сказал Килиан, поправляя волосы. — Но твоя Мамс меня очень подзадержала после. — А. Да. Она может. Оставив велосипеды, они взяли ручную кладь и двинулись к речке, где трава была гуще и мягче. — Она сказала, что ты стал стоматологом. Не то чтобы я не знал. Я говорил с Джем раньше, она рассказывала, ты учишься. — О. И когда ты с ней говорил? — Достаточно давно. Не думаю, что она помнит. Я не очень много… не очень много общался с твоей семьей после твоего отъезда. — Тогда тебя обрадует это. — Мюррей пошуршал пакетом, демонстрируя ему кусочек выпечки. — Это же, — он сощурился, присматриваясь, — это же не яблочный пирог Мамс? Сто лет его не видел. — Служители господа не дозволяют себе житейские радости в виде кушаний простых смертных? — А ты все не унимаешься? — Конечно нет. Килиан покачал головой. Прислонив велосипед к дереву, он стащил с багажника свою поклажу и начал обустраивать место отдыха. Расстелил покрывало на чистом и умеренно сухом участке земли, положил на углы грузики, чтобы не сдуло, достал сэндвичи с сыром, обернулся. Мюррей осознал, что все это время стоял, опираясь на велосипед, и просто наблюдал за ним. Как он повзрослел. Больше не было быстрых дерганных движений, он реже ошибался. Приобрел какую-то… степенность, что ли. Вряд ли степенность — то, что можно приобрести в двадцать семь. Наверное, этому его научили в семинарии. Килиан приподнял брови, глядя на бутылки с вином в его руках. — Давно не пил не во время причастия, — объяснил он, неловко потирая подбородок. — Почему? Не пьешь? — Нет. Просто поводов не было. — Я — повод. — Да. Мюррей занял удачное место. Из-за широкого ствола близстоящего дерева ветер его особенно не трогал, лишь слегка касаясь прохладным сквозняком, а полуденное солнце, проглядывая сквозь листву, грело спины, не светя в глаза. — Ну, рассказывай, как ты дошел до жизни такой? — спросил он Килиана, заталкивая в рот сэндвич. Крошки посыпались ему на футболку, он замялся, прежде чем стряхнуть их. — Какой — такой? — Священник. В средней школе ты матерные частушки сочинял, а теперь читаешь молитвы. — Я нашел себя, если ты об этом. Думаю, как и ты себя. Ты не очень любил дантистов, насколько я помню. — А. Мистер Суинни. — Мюррей запрокинул голову, вспоминая седовласого мужичка, подвижного, как кузнечик, стоматолога, что лечил его еще в детстве. Он всегда немного пугал. — До сих пор у дел. — Да ладно? — искренне удивился он. На момент его отъезда мистеру Суинни уже было лет пятьдесят. И до сих пор был у дел. Впрочем, не особенно необычно. Тут с кадрами ситуация была напряженнее, чем в Нью-Йорке, где на каждое место приходилось по сотне желающих. — Да. Недавно проверялся у него. — Килиан поднял верхнюю губу, демонстрируя ряд белых зубов. — Сказал, у меня все прекрасно. — Ты живешь в казенном доме и слушаешь несколько раз в неделю нытье чужих людей на свою жизнь. Ты уверен, что у тебя все прекрасно? Килиан ничего не отвечал, откупоривая вино и заполняя им два пластиковых стаканчика по двести миллилитров. — Ты не поверишь, но я счастлив. — Не поверю. — Я почему-то так и думал. — Он сделал глоток и чмокнул, пробуя его на вкус. — Наверное, ты теперь и не поймешь. Мюррей опустошил свой стакан наполовину и лег на бок, опираясь на локоть. Он постучал пальцем по подбородку в жесте «убеди меня». Килиан пожал плечами, продолжая безмолвный диалог, и посмотрел на воду реки, размеренно текущей в десятке футов от них. — Я помогаю людям, — тихо сказал он. — Облегчаю их участь. Мне хорошо и спокойно. А если все же тревожусь, у меня всегда есть Бог, к которому я могу обратиться. Так что я люблю свою жизнь. — Но Бог тебе вряд ли ответит. — Зато Он выслушает. — Килиан отпил еще и посмотрел на него боком глаза. — А если нет, у тебя всегда есть табак. — Циник. — В реальной жизни приходится быть циничным, — парировал тот. — Иначе тебя затопчут. — Ну и какова твоя реальная жизнь? Мюррей повел плечом, прикидывая, как бы вкратце рассказать про себя, избегая острых углов. — У меня есть практика. Свои клиенты. Снимаю квартиру с видом на парк. Правда, с моего двадцать шестого этажа парк не очень видно, но… квартира с видом на парк. Так мне сказал риэлтор, сдававший ее. Мягко улыбнувшись, Килиан последовал его примеру, вытягиваясь на покрывале. Солнце, соскользнув с затылка, попало ему на лицо, и он прищурился. Совсем как раньше. На какие-то секунды Мюррей даже поверил, что перед ним все еще старый друг — Завел себе семью? — спросил тот как бы между прочим. Будто его не очень интересовал этот вопрос. Но тот Килиан не мог обмануть его. Его шея напряглась, а пальцы, сжимающие стаканчик, настойчиво забарабанили по пластиковому боку. Он беспокоился. Ему не было все равно. — Нет. — А, ну да, у вас же там принято сначала сделать карьеру, купить жилье, выйти на пенсию и только потом жениться. — Смотрите, кто у нас тут пошутил! — Мюррей со смехом толкнул его в плечо. Отклонившись, тот вернулся на место и тряхнул головой, улыбаясь. — У меня были серьезные отношения, чтоб ты знал. — И что не сложилось? — Я для него слишком много работал. Нахмурившись, Килиан повернулся, заглядывая ему в лицо. Не увидя там доказательств очередной шутки, он сел. Немного помолчал и, не оборачиваясь, тихо пробормотал: — Мне послышалось, ты сказал «него». Ну вот. Мюррей отчасти поблагодарил свой язык, опережающий мысли на несколько долей секунды. Он не привык скрывать, кто он, в Нью-Йорке, и вопрос о том, чтобы задержать эту деталь при себе, никогда не стоял перед ним. Поэтому все произошло быстро. Как оторвать пластырь. — Не послышалось. Я гей, — выпалил и выдохнул. Наконец. — Вот как. — Ты же не попытаешься изгнать из меня гомосексуальную сущность или прочитать историю о том, что Бог создал мужчину и женщину… не помню, как там дальше. — Мне не кажется это очень смешным. Прохлада и безучастность в его голосе несколько покоробили Мюррея. Вот и все. Пожалуй, бывали такие моменты, которые разводили в жизни больше расстояния, больше разных путей. Как этот. Он хотя бы мог быть уверен, что Килиан не ударит его. Или… — Ты же не побьешь меня и не обзовешь пидором? — Нет. Это совсем не мое дело. То, что ты делаешь, но… — Но церковь находит неправильным то, что я делаю, так? Килиан наклонил голову, рассматривая противоположный берег. Мюррей задался вопросом, всегда ли он такой задумчивый, или это уже алкоголь сделал его заторможенным. — Церковь много что находит неправильным. И иногда стоит полагаться не на догматы, положенные века назад, а на логику. — То есть, хотя церковь считает, что за гейство надо гореть в аду, ты с этим не согласен? Это мило. — Ты пытаешься меня смутить. — Да. — Налей мне еще. Пока он разбирался с вином, Килиан подтянул ноги и обнял себя за колени, устроив подбородок между ними. Ветер колыхал его волосы, а в глазах отражалось что-то непонятное. — Странное ощущение, — пробормотал он. — Как будто часть жизни пропала. — Не могу понять, как на твою жизнь влияет то, с кем я сплю. — Наверное, ты прав. — Килиан взял протянутое вино. — Но я чувствую потерю. Это не связано с тобой сейчас… просто. Не могу объяснить. — Ну ладно. По мере опустошения бутылок вина и исчезания яблочных пирогов Мамс в недрах приятелей, начавших осознавать друг друга по-новому, все становилось легче. Мюррей думал, что Килиан, должно быть, был так же удивлен и ошарашен, как и он, узнав, что друг избрал для себя путь служения господу. Это не разочаровывало, но удивляло и на какое-то время поселяло внутри тревогу и беспокойство. Что все слишком изменилось, и что есть что-то, чего уже не вернуть. — Ты молчишь. — Я думаю. — О том, что я сказал? — Просто… я не знаю больше ни одного гея. Во всем Друре. — Ты не знаешь, как к этому относиться? — прохладно спросил Мюррей. — Потому что лично я не вижу никакой разницы. — Я знаю, как к этому относиться. Это в природе человека. Отчего-то слышать такое было очень приятно. Килиан обнял себя за плечи и проговорил напоследок: — К тому же я… я видел один фильм. Мюррей не выдержал и вздернул брови. Мысль, что друг, видевший так мало мира, изучал некоторые его части из кино, была очень трогательной. — «Горбатая гора». — А, — с наигранной досадой выдохнул он. — Я думал, что-то пожестче. — Я прочитал, что это познавательный фильм. — Килиан опустил глаза. — Хорошо, что такие снимают. Они помогают понять, что... м-м-м... — М? Килиан взял долгую паузу, он молчал и смотрел в реку, потирая одну руку второй. Мюррей уже подумал, что его надо вернуть на эту грешную землю, когда тот вздохнул. — Какая бы любовь ни была, она лучше ненависти. И страха. Все помыслы и действия должны идти от нее. И стоит учить именно этому. — Мне нравятся твои выводы. Мюррей не был уверен, что способен на такой трудный диалог сейчас. Иначе ему пришлось бы взять отпуск от отпуска. И он решил перевести тему на что-нибудь другое. Земное. Простое. Немного пошлое. — Можно попытаться смутить тебя еще разок? — Рискни. — Килиан лег, подложил под голову корзинку из-под сэндвичей и глянул на него снизу вверх. — Ты же… вы же… мне всегда было интересно. Вам же запрещено?.. Ну, знаешь. Когда вы дадите обет. — Ты к чему? — К тому, что эрекция никуда не девается. Как с этим справляться? Килиан сделал сложное лицо, хмуря густые брови. — Мне помогает длань господня, — серьезно сказал он и поднял правую руку. — И немного моя собственная. Осознав, что он имеет в виду, Мюррей не удержался и рассмеялся. Он не ожидал такого ответа. Ну, хоть что-то от старого друга да и осталось. Откатив пустую бутылку с покрывала, он лег на бок к нему лицом. Солнце уже ушло от них, но Килиан продолжал щуриться, смотря теперь куда-то в шумящую над ними листву. От выпитого его щеки порозовели, прическа стала более небрежной из-за того, как он лег. Да и выглядел он не таким скованным. Мюррей посмотрел ниже, в треугольном просвете расстегнутого воротника рубахи виднелся серебряный крест. Лежал он чуть ниже ключиц, где уже начинались волосы. А еще ниже были руки, сцепленные на животе, с короткими ровно остриженными ногтями. Мюррей ощутил волнение и непонятный стыд за то, что так откровенно рассматривал его. За последние девять лет нелепый подросток сформировался в очень ладного мужчину, и хотя эта перемена была удивительна, она казалась мелочью по сравнению с другим — что изменилось в его глазах. Когда ушли гнев, максимализм, спесь, и вместо них там поселились спокойствие и смирение. — Почему ты так на меня смотришь? — спросил Килиан, не поворачиваясь к нему. — Пытаюсь узнать. — А у тебя еще остались сомнения? — Некоторые. — Он молчал около минуты, прежде чем вновь заговорить. — Ты так и не сказал, почему ты ушел в семинарию. Ты же хотел поступать в Дублин на… на… в Дублин. Крепче стиснув пальцы, Килиан моргнул. — Я не знаю. А почему ты уехал в Нью-Йорк? Ты поступил и в эдинбургский колледж. Он помнил. Мюррей не знал, какой из ответов больше ему бы подошел. Что родители, копившие деньги ему на обучение всю его сознательную жизнь, решили, что там он получит лучшее образование, не отвлекаясь на частые отъезды-приезды домой? Что он сам думал, будто за океаном совершенно другой потрясающий мир, где над его душой не будет стоять семья? Где ему будет легче быть тем, кто он есть, чем здесь? — И я не знаю. Мюррей задержал дыхание, когда Килиан повернул голову на бок и уперся лбом ему в бедро. Не считая случайных скользящих прикосновений и того объятия вначале, они не дотрагивались друг до друга. Это было словно новое и старое, и все что угодно. Он не ощущал температуру лба через ткань джинсов, но догадывался, что тот был прохладным. Кожа Килиана почти всегда была прохладной, если он правильно помнил. — После того, как умер твой отец, — тихо выдохнул тот, приоткрывая глаза и смотря ему в ногу, — а ты не явился на похороны, я думал, ты никогда больше не приедешь. Мюррей сглотнул. — Их же… их же не ты вел, да? — Нет. Но я приезжал. Все же мистер Куинн мне был не чужим человеком. Ему показалось, слова Килиана укоряют его, хотя в его тоне не изменилось ровным счетом ничего. Он будто не осуждал его, лишь констатировал факт. Абсолютно бесстрастно, абсолютно прозрачно. Сказать в ответ было нечего. Отвернувшись, Мюррей сконцентрировался на его лбе. Воображаемо прохладном лбе. На нем все еще осталась царапка шрама от того, как он разбил его в детстве. Сентябрь, слабость, запах травы. Все казалось знакомым, до боли привычным и ясным. Как будто было сотни раз до этого или тысячи. Он не знал точно. — Ты… — голос Мюррея чуть охрип, пока он молчал, — помнишь, как мы тут были в последний раз? — Нет. Килиан положил голову ровно, закрывая глаза. Мюррей вздохнул и поднял взгляд к листве. С медово-золотистой каймой и жилками, пронзающими зеленую плоть. Он не думал, что обратит свое внимание на эти мелочи, но теперь, сидя тут, с лежащим рядом живым напоминанием, что детство, хотя и бесследно ушло, но было, старался впитать все, что видит вокруг. Шум речки, слабый запах вина, земли и листьев, дуновение ветра. — У тебя есть какие-то особые планы на отпуск? — Нет. Я думал просто… побыть тут. Отдохнуть душой. Знаешь, пассивный отдых. Лежать и ничего не делать. — Что тебе мешало лежать в… Нью-Йорке? Он поджал губы. — Там слишком много всего. — Что это значит? — Просто. Много всего. Они собирали вещи, и Килиан, немного пьяный, немного с ослабевшими от лежания ногами, пару раз запнулся, чем значительно повеселил Мюррея, дав забыть ему о воротничке, который имел обыкновение носить. И дав вспомнить о простом человеке, что он знал, но чуть постарше. — Почему ты спросил про мои планы? — вернулся к недосказанному Мюррей, сворачивая покрывало в рулон. — Тут есть где оторваться? Если так, то многое же здесь изменилось с моего отъезда. — Я просто подумал, — тот нахмурился, пожимая одним плечом, — что мы могли бы увидеться еще. Ты не против? — Конечно нет. Мюррей упрекнул себя за излишне натянутую улыбку. И вот оно. Он вновь приобрел друга, оказавшегося не таким прохладным и сдержанным, как он о нем думал, впервые увидев за столько лет. И скоро вновь придется его терять. Он понятия не имел, когда соберется в Друр снова. Позволит ли его плотный график в клинике вспомнить о выходных в ближайшие пять лет, и не займет ли он себя кем-нибудь еще, кто удержит его в Нью-Йорке навсегда. — Во вторник у меня крещение, а потом я свободен, — сказал Килиан. — Ты мог бы прийти ко мне, у меня есть дивиди. — Что, прости? — Дивиди, чтобы проигрывать диски. Мы могли бы посмотреть фильм. Улыбка от наивности и простоты Килиана некоторое время упрямо пыталась раздвинуть его губы. Однако, боясь обидеть его, Мюррей не позволил себе смех. Предложение, такое по-детски невинное и житейское, казалось смешным в глазах жителя мегаполиса. Это как предложить прийти в гости послушать магнитофон. Годы назад, когда у них и видео не у всех было, это еще могло оказаться актуальным, но в данный момент… Мюррей подумал о неиспорченном мозге деревенских обывателей, о простых вещах и легкости бытия. Он бы хотел снова оказаться в этом всем. — Какой фильм? — только и спросил он. — У меня несколько. — Здорово. — Я мог бы позвонить тебе, если ты оставишь свой номер. Или я могу оставить свой. С интересом взглянув на него, Мюррей представил телефон, на рингтоне которого стоит Аве Мария. Набрав указанные после цифры, он пытливо посмотрел на один из карманов джинсов Килиана, в котором, как ему казалось, был телефон. Ожидаемый карман не зазвонил, зазвонила куртка, да и вовсе не Аве Марией, а чем-то из Arctic Monkeys. Остро. Он не ожидал. — Услугу «исповедуйся по сети» не оказываешь? — Разве что тебе могу. — Воу. Прощаясь с ним, Мюррей протянул ему руку, но вновь оказался вовлечен в довольно крепкое объятье. Он не знал, на сколько баллов по шкале неловкости оно тянуло сейчас. Уже той озадаченности не было, но было что-то другое. Волнение, ожидание нового. Волосы Килиана пахли табаком, и от вина кружилась голова. Но улыбался он после так открыто, ничего не подразумевая под каждым своим жестом, что Мюррей лишний раз ощутил себя грешником.***
Давно уже Мюррей не испытывал такого непреодолимого желания забиться в панцирь, как улитка, и там тихо-тихо посуществовать некоторое время. Дома была Мамс, да и Джемайма, почувствовав новое примирение, не слезала теперь с его головы, расспрашивая то про Нью-Йорк, то про парней, то про то, не поздно ли ей носить скобы. Он попробовал закрыться в интернете, но его тут же начали беспокоить знакомые или же те, кто ими пытался стать. «Не мог не заметить, что у тебя пропал статус «встречается», — подкатывал к нему какой-то юноша с лицом на фото, закрытым телефоном, которым тот себя снимал. — Как я понимаю, ты теперь открыт для свободной любви». У Мюррея задергался глаз, за стеной громко закашляла Джемайма. Он быстро вышел из сети. Можно было попробовать выйти из дома. Сунув немного денег на всякий случай в карман, он ускользнул от Мамс, но совсем в одиночестве не остался. Кобонка проявила неожиданную инициативу, выказывая желание следовать за ним. — Ну ничего, дружок, тебе не помешает немного фитнеса, — заметил он, выпуская ее со двора. Фитнесом их неспешную прогулку назвать было сложно. Мюррей брел медленно, рассматривая каждый дом, каждое дерево. Примечая, что осталось таким, как он помнил, а что претерпело изменения. Кобонка семенила за ним, иногда приостанавливаясь и изучая чужие собачьи метки. Друр. Деревушка, построенная из камня и каштанов. Когда-то, очень-очень давно, она казалась такой большой для маленького мальчика. Он мог колесить по ней, не запоминая дорог и каждый поворот встречая, как впервые. Улицы тогда были шире, трава зеленее, а глотки влажного воздуха у реки — слаще. Бесконечные лето, каникулы и вечера. Все казалось немного более… ярким, чем сейчас. Потому ли, что он стал лучше видеть с возрастом? Или же наоборот, его линза восприятия запотела и загрязнилась от осадков цинизма и грязи большого мира? Интересно, как это видел Килиан. Килиан. Мюррей остановился у изгороди, глядя на кромку поля, где виднелись пятна овец. Может, Килиан изменился гораздо меньше него самого? Может, он вовсе не менялся. Просто тогда все было другим? Он почувствовал себя неловко и стыдливо от того, что частично стал воспринимать его, как того парнишку, а не того, кем он являлся сейчас. А новое внутри самого Мюррея, не заставляющее его отрицать себя, стирало запреты, которые он наставлял себе в юношестве. Он так боялся себя, когда был мальчиком. Боялся чувств, которые испытывал. Боялся, что его засмеют, что сам предпочитал поднимать все на смех. Мюррей был влюблен в Килиана, наверное, лет с двенадцати. А может, даже раньше. Он не помнил, как это началось, это словно было с ним всегда. Он восхищался им, хотел быть рядом и светился, когда они были вместе. Он следовал за другом, потому что стоять против целого мира вдвоем было не так страшно, как одному. Он так беспокоился, что Килиан подумает о нем плохо, оттолкнет и возненавидит, что скрывал от него столько своих мыслей. Интересно, как он прореагирует, если рассказать ему о тех глупостях? Потеревшись о его ногу, Кобонка тихо гавкнула, привлекая его внимание. Мол, человек, почему мы так долго стоим на одном месте? Пора бы уже передвигаться дальше. Мюррей испытал большое облегчение от мысли, что та влюбленность в героя прошла. Уже не хотелось делать все, как он, бездумно и неосмысленно. Не хотелось выть от боли и стыда за себя. А вот что-то другое… что появилось недавно, хотелось. Он задался вопросом, что заставляет его думать о Килиане сейчас. То ли память, проступившая яркими пятнами их общего прошлого, то ли то, каким он стал. Не к месту Мюррей вспомнил о его словах про длань господнюю, представляя, как тот ведет мессу, а сам думает, как бы поскорее оказаться дома и хорошо подрочить. Он засмеялся прямо на улице, привлекая внимание разве что Кобонки. Нелепые мысли о человечности и реалистичности тех лиц в черном, носителей слова божьего и его воли, ему нравились. Ему в принципе нравилось, что все — и учителя в школах, и звезды на телеэкранах, и даже священники — под слоями напускной важности, незыблемости и профессиональности оказывались людьми. У них была любимая еда, любимая поза для сна, они так же расстраивались и чихали, смеялись и… Дрочили. — Я подумал о нем и его члене уже дважды за десять минут, — сообщил Мюррей собаке. Собака, если бы умела, то пожала бы плечами. — Скажи мне, Кобонка, — он оперся руками об изгородь, глядя в розовое небо, перетекающее в розовый луг, — я ужасный человек? Навряд ли та могла считать ужасным того, кто чесал ее перед сном и давал косточки. Но это особенно не утешало. … — Солнце светит, но не греет, — говорит Мамс утром, заставляя его натянуть на себя водолазку с длинным горлом. — Никакой речки сегодня. — Конечно, — отмахивается Мюррей и пытается отойти от нее, как можно дальше, пока она не начала высматривать его прыщи и пытаться их прижечь или сделать еще что-нибудь неприятное. Поэтому они идут на речку. Ему кажется, мать ошиблась. Пока он лежит, раскидав конечности вдоль травяного берега, солнце ласково оглаживает теплом всю его кожу и нагревает волосы. Это изумительное чувство. Последние дни ускользающего из осени лета. Дуновение багряного сезона уже холодит утра и вечера, но вот дни еще отличные. — Знаешь Флоренс, у которой отец кладовщик? — спрашивает Килиан, переворачиваясь на живот. — Ну. — Она показывает сиськи за печенье. — О. — Говорят, за шоколадное, но если его нет, сливочное тоже сгодится. — Эта не та Флоренс, которая с курса младше? — Ага. — У нее же там еще ничего нет. — Но зато она иногда дает потрогать. Мюррей смотрит на речку и думает об этом. Не о том, где бы достать печенье. Скорее о том, как Килиан его покупает. А потом отдает ей. А Флоренс расстегивает блузу и дает ему посмотреть на свои соски. А возможно, даже потрогать. Его почему-то так раздражают эти мысли. Он хочет скрипеть зубами и биться головой о стенку, но вместо этого внутри ворочается недовольный зверь, фыркающий на него и шипящий. — Ты… к ней ходил? — Не-а. — Почему? — Сердце Мюррея бьется так быстро и так счастливо, что он едва удерживает голос ровным. — Да… Я тоже подумал, что у нее действительно ничего нет, — он молчит немного. — Вот у Рози есть из старших. Но она не показывает. — Жаль, — притворно сочувствует тот. — Ага, жаль. И пока солнце не уходит, они решают искупаться напоследок. Главное — сложить аккуратно одежду и ничего не замочить, чтобы мама не догадалась. Единственная проблема заключается в отсутствии плавок, но их было не так просто унести незамеченными из дома. Пока Килиан раздевается, Мюррей пытается осмыслить, сколько бы печенья отдал за то, чтобы увидеть его там внизу. Или потрогать. Вода ледяная безобразно. У него холодеют уши, нос и пальцы ног, пока он пытается плыть, не отставая за Килианом и завидуя тому, как тот самозабвенно ныряет. Сам-то он думает только о том, чтобы это все закончилось. Сейчас плавать совсем не так приятно, как летом. Они выбираются наконец на берег и сразу на солнце, а Килиан идет за дерево, снять белье и надеть штаны прямо на голое тело. Не впервые все-таки. И, переодеваясь сам, Мюррей старается не смотреть в ту сторону, но, наступив на что-то, его друг чертыхается и скачет на одной ноге, появляясь на некоторое время в поле зрения. Мюррей в ужасе от того, как быстро и отчаянно реагирует на его наготу. Он втискивается в одежду, пока еще может, и скачками улепетывает домой, унося с собой надежду на то, что Килиан не видел ничего у него. Ему никогда не было так стыдно.