Осенние каникулы мистера Куинна

Era — The Mass

Мюррей постарался устроиться где-нибудь подальше, но не слишком далеко. Ряду на втором-третьем, чтобы и хорошо слышать, и не смущать Килиана. Если он его заметит, конечно. Мимо прошла довольная Мамс, о чем-то щебечущая с миссис Талбот. Он вжался в лавку, стараясь казаться меньше. Еще не хватало, чтобы мать села рядом и томно вздыхала, пока он мыслями уже был совершенно в другом месте. На его счастье, женщины не обратили на него внимания, пока устраивались на первом ряду с противоположной стороны от прохода. На субботнюю мессу собиралось не столь много человек, сколь на воскресную, но все же достаточно, чтобы среди них затеряться. Мюррей не заметил, как задержал дыхание, когда Килиан вышел из каморки, в которой готовился. На ходу поправляя столу, он прошел к кафедре, и разговоры сразу же спустились до шепота, а потом и вовсе стихли. Килиан улыбнулся, приветствуя приход; не слишком открыто, но это показалось искреннее, чем выставление обоих рядов зубов, практикуемое известными пасторами, которых Мюррей видел по телевизору. — Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Господь с вами. Мюррей растерялся, когда все зашуршали молитвенниками, потому что он им не запасся. Оглядевшись, он, однако, заметил свободный песенник на лавке и тихонько пододвинул его к себе. После молитвы на латыни Мюррей почувствовал волнение. Не такое, словно ему здесь не место, а то самое, как в детстве, осознание того, что что-то происходит. Что-то большое и значимое. И что-то происходит не только вокруг, но и внутри. Ему могло показаться, но Килиан посмотрел на него перед тем, как перейти к чтению Ветхого Завета. Или не показаться. — Славлю тебя, господи, всем сердцем моим в совете праведных и в собрании. Велики дела господни, вожделенны для всех, любящих оные. Дело Его — слава и красота, и правда Его пребывает вовек. Мюррей, задумавшись о том, почему он выбрал эту главу, краем глаза осмотрел прочих пришедших. Несколько молодых девушек внимали отцу, очевидно, не только из святого католического долга. Одна из них почти не моргала, вторая все время поправляла свою блузу между строчками. Мюррей хмыкнул про себя. Крайне удовлетворенно. Ему нравилось слушать Килиана. Его голос успокаивал, было ли это связано со словами, или с тем, что говорил именно он. Читая, тот иногда смотрел на людей, и, будь Мюррей проклят, если Килиан действительно не любил их. Всех и каждого. Смотреть на него стало тяжело, и Мюррей опустил глаза. Вскоре пригодился и песенник. Мюррей с трудом поднял взгляд, чтобы разглядеть на доске номер песнопения. Он почти не пел, лишь шептал строки, смутно понимая их смысл. Вина за собственный эгоизм, хоть и была частично разбавлена признанием ошибки, все еще оставалась с ним. И это, что католицизм делал, — заставлял страдать. Какими угодно путями. — Я думал над тем, о чем с вами поговорить сегодня. — Мюррей встрепенулся, когда Килиан отошел от написанных слов и перешел к своей проповеди. — И думал долго. Он сложил руки на кафедре, осматривая прихожан. И Мюррею так ребячливо захотелось, чтобы отец заметил именно его, поэтому он заерзал на своем сидении, как будто устраиваясь. А тот не посмотрел. — Я вспоминал многое из своей жизни. Многое из того, что делал, хотя не должен был. Потому что мне так сказали те, на кого я полагался. Кому доверял. Чьи слова считал непогрешимыми. И поэтому я бы хотел поговорить с вами о правильном, — продолжил тот, — потому что не всегда правильное то, что твердит вам церковь, религия, кумиры. И каждый должен делать свой выбор сам. Хорошо, что они жили в двадцать первом веке, подумал Мюррей, раньше Килиана бы за сомнение в авторитетности церкви осудили. В воображении он видел возмущенных католиков, встающих со своих мест и демонстративно покидающих его выступление. — Совсем не всегда правильно то, что делают или говорят учителя. Политики. Даже священники. Потому что все они люди. И это самое сложное. Не только понять это, но и быть таким. Нужно время, чтобы прийти к этому. Мюррей еще больше заволновался от этой речи. Конечно, никто не понимал, на что тот в действительности ссылался, но того, что знал сам Мюррей, было достаточно. — Быть тем, на кого смотрят, и при этом оставаться человеком. Трудно поддерживать баланс, потому что люди ждут чего-то… объективного, небесного и отчужденного. Но в то же время они хотят знать, что тот, кого они слушают, это такой же человек из плоти и крови со своими фобиями, который не всегда прав, который боится и который совершает ошибки. Но в этом суть человека. Любого человека. Ошибаться. Мюррей был совершенно очарован. — Иногда правильное — это то, что подсказывает вам не Бог снаружи. Не Бог устами церкви и ее представителей. Не Бог словами заветов и евангелия. Но Бог внутри каждого из нас. Который бьется в нашей груди и течет по венам. Из которого состоят наши души. Послушайте, что он вам говорит? Бог внутри Мюррея говорил, что это не было плохо. Ничто из того, что он желал. — Грехи, произрастающие из плоти, заставляют верить в то, что она грешна, но не душа. И так легко говорить, что это не мы неправильные, а наши тела. Я недавно сам подвергся сомнениям по этому поводу, и я должен вам сказать, что Бог дал мне ответ на мои вопросы. Бог внутри. Он говорил довольно много, и прихожане завороженно слушали. Его речь находила отклик во многих, которые считали, что живут не по евангелию, но не по своей вине. Которые грешили из любви, а не корысти и низменных мотивов. Мюррей почувствовал себя настолько легко, что захотелось даже поплакать. — Порой полезнее для себя слушать не разум, не голову. Ничто из того, что может быть подвержено влиянию. Лишь сердце. Раньше Мюррей думал, что не сможет заставить себя выбраться из-за скамьи и оказаться с ним лицом к лицу перед всеми этими людьми. Но внезапно чувство собственной освященности накрыло, и он захотел этого. Он не знал, о чем думали люди, выстроившиеся в очередь за причастием, но он знал, о чем думает сам, и эти светлые мысли позволили ему ощущать себя здесь нужным. На месте. Этого никогда не было в Нью-Йорке. — Тело Христово, — слышался мерный голос впереди, пока отец благословлял прихожан. И вот он стоял перед Мюрреем, преисполненный веры и праведности снаружи, но раздираемый чувствами внутри. Мюррей испытал острый недостаток в заботе. Святой отец слушал всех. Но кто-то же должен был выслушать и его. — Тело Христово. — Килиан опустил глаза, положив облатку ему на язык. Он коснулся его лба, благословляя, и от восторга все внутри дрожало. За него, за себя. Мюррей не боялся. Он был во всем теперь уверен. Он наполнился твердой решимостью дождаться его и обо всем поговорить. Честно. … — Ну что ты, как малыш? — с притворной сварливостью говорит Мамс, отмахиваясь фартуком, словно Мюррей стайка надоедливых мух. — Да, парень, я в твоем возрасте уже девчонок кадрил, да не простых малолеток, а старшеклассниц, — поддерживает ее отец. Мамс закатывает глаза, выслушивая очередную браваду об альфасамцовости мистера Куинна, Мюррей закатывает глаза, снова слыша про девчонок постарше. Он бы хотел покапризничать подольше, но ему не очень хочется схлопотать по шее от папы, что в конечном итоге произойдет, да и Килиан ждет снаружи. Хорошо, что есть Килиан. Нет, определенно трусом Мюррей себя не считает. Он не боится никого в школе, да и дома тоже не очень — кроме как попасться на глаза Джемайме, которая повиснет на нем виноградной гроздью и не отлипнет, пока Мамс не погонит ее есть суп. Но вот лезть в темный подвал, пусть и за таким вкусным вареньем из крыжовника, — увольте. Стоит в этом разобраться. Во-первых, подвал находится не в самом доме, а в пристройке, и спускаться туда по хлипкой раскачивающейся лестнице — не самое приятное занятие. Во-вторых, какой-то гений — а точнее гений Патрика Куинна, — разместил рубильник, включающий там свет, внизу. И, чтобы осветить подвал, необходимо сначала залезть в самую черную черноту, а потом шарить рукой по стене. Мюррея берет озноб от мысли, что вместо рубильника он наткнется на паука или слизня, прилипшего к сырой стене. К тому же, это не самое страшное, что может встретиться в подвале. Уж он-то знает. Они недавно как раз посмотрели «Кошмар на улице Вязов». Мюррей уверен, под полкой, где любовно выставлены баночки с провиантом, прячутся, как минимум, три Фредди Крюгера. В-третьих, ввиду пресловутой хлипкости лестницы туда имели обыкновение посылать именно его как самого легкого в семье, не считая Джемы. Но та уже успела заработать себе репутацию главной разбивательницы банок, посему была от путешествий под землю освобождена. Из дома Мюррей выходит насупленный и недовольный. Даже то, что Килиан пинает ему мяч с заднего двора, который он бы прекрасно отбил, не очень радует. — Мюрр хмур, — замечает тот, возвращаясь к мячу, отлетевшему от стенки. — Что твои? — Послали меня за этим вонючим вареньем, — морщит нос Мюррей, стараясь выглядеть не обиженным, а строго недовольным. — Из крыжовника? — уточняет Килиан и облизывается. — У Мамс отличное варенье. — Это да, но… — он пинает камень, — оно там. В подвале. — Так пошли за ним! Мюррей мнется. Ему не очень хочется светить своими страхами перед другом, но в конце-то концов. — Там темно. Я не люблю темноту. — Хочешь, я полезу вместе с тобой? Мюррей чертовски рад и чертовски ЗА эту идею. — Да что тебе там делать. — Он пытается показаться как можно более важным и взрослым. — Я и сам могу… — Ну давай. — Э-э-э, — он не ждет, что тот так быстро откажется от своей идеи, — потом. — Нет, потом мы пойдем на поле. Мюррей супится, скрещивая руки на груди. Веснушки почти сливаются с кожей, когда он краснеет от собственного недовольства. — Ты же хотел со мной, да? — напоминает он. Килиан пожимает плечами и перестает пинать мяч, подкатывая его к забору. — Чур, первая ложка из банки — моя. — Ладно-ладно, — ворчливо соглашается тот, раскидывая мозгами, как бы провернуть это. Ведь варенье точно нужно Мамс целиком. Вдвоем они семенят к двери в небольшое строение, которое в быту именовалось сараем, в воображении отца — его кабинетом, а на деле — складом всяких штук, которые не поместились в доме. Следующим этапом был тяжелый квадратный люк с кольцом наверху. Совместными усилиями его приподняв, мальчики упирают его в стену за ним и убеждаются в том, что он не стукнет их по головам, падая на место. Совершив действо, они останавливаются сверху, заглядывая внутрь черного колодца. Мюррей тяжело сглатывает, надеясь, что вышло не очень громко. Слабость в коленках заставляет их мелко дрожать. Мюррей почти явственно видит внизу блеск глаз монстров, которые схватят его за лодыжки, едва он сунет ноги в непроглядную темноту. — Я тоже боюсь темноту, — шепчет Килиан сбоку. Мюррей хочет победно хмыкнуть, но задумывается и не хмыкает, потому что победы тут никакой нет. Но его трогает, что Килиан так легко признается в страхе — да еще и их общем страхе, — что он автоматически чувствует себя немного легче. Он даже не спрашивает, почему тот тогда предложил полезть первым. — Но любую темноту, — продолжает Килиан, — можно рассеять. Он вытаскивает из кармана большую зажигалку, которой хвастался на прошлой неделе. Его отец выбросил ее, безрезультатно пощелкав десять раз и сочтя ее уже нерабочей, а Килиан подобрал, и из нее вполне себе еще можно было извлечь огонь. Килиан щелкает несколько раз, сыпля бесполезными искрами, и только на четвертый из них вырастает небольшое пламя. Его немного, но хватает на то, чтобы, спустившись, Килиан молниеносно нашел рубильник и включил лампу. Свет озаряет небольшой погреб, вырывая из тьмы ряды банок, стекло которых и поблескивало, видясь глазами чудищ. Мюррей с облегчением выдыхает, когда Килиан прячет зажигалку в карман и разводит руками в жесте «алле-оп». Любую темноту можно рассеять. … Испытав особенную радость от своевременного ухода матери, Мюррей устроился в углу на первом ряду. Он сложил руки между коленей и смотрел на изваяние девы Марии, чье лицо уже не казалось ему таким страдальческим. Мюррей был похож на обыкновенного прихожанина, задержавшегося после мессы, чтобы насладиться святым духом, витавшим тут после омовения воздуха словами молитв. Конечно, удержаться от того, чтобы не смотреть на Килиана, он тоже не мог. Желающих поговорить с ним было достаточно много. Все терпеливо ожидали своей очереди, пока Килиан уделял внимание прочим. За ним было интересно наблюдать. Как он искренне слушал, держа руки тех, кому нужен был контакт, в своих, смотрел в глаза. В него невозможно было не влюбиться. Первоначальный восторг сменился негодованием по происшествии часа. Мюррей уже скучал, а Килиан все продолжал и продолжал слушать, будто и не торопился никуда. А вдруг не торопился? Грустная правда того, что Килиан всегда будет принадлежать им, вызывала горечь в горле, но не такую, с которой нельзя было справиться. Это было его долгом — жить ради всех них, слушать и помогать, и сложно было представить себе участь благороднее. Но Мюррей был готов с этим смириться. Он был готов со всем смириться. Потому что пройдет время, эти люди получат помощь, а он получит его — помогающего. Когда ушла последняя женщина, Мюррей немного воспрянул духом. Килиан отправился переодеваться, и эти минуты были самыми долгими. Желудок в ожидании сжался до размеров каштана. В голову полезли глупые мысли — надо было ехать сюда на велосипеде. Наверняка Килиан был на нем. Как они поедут? В голове плясали картинки из французских фильмов, где мужчины возили девушек на рамах. И куда они поедут? Наверное, к речке. Или в приходской дом. Не поедут же они в паб? — Я готов. Мюррей отвел глаза от святой девы, выхватывая фигуру Килиана в полумраке. Тот, принимавший столько взглядов, скованно улыбнулся, оглаживая черную рубашку, заправленную в брюки. «Ты отлично выглядишь», — в воображении Мюррея комплимент звучал дешево и заштамповано, поэтому, поднявшись, он промямлил что-то невнятное: — Это хорошо. На улице уже темнело. Восемь часов в сентябре всегда были непредсказуемыми. Иногда они выглядели как серый сумрак, иногда как пасмурный мрак. Половина девятого была темной. — А где твой?.. — Мюррей осмотрел ограду у ворот в церковный двор, но на месте, где он видел велосипед в прошлый раз, было пусто. — Пришел сегодня пешком. — Тот потер шею. — Так лучше думается. — О. Мюррей не был уверен, что они пошли куда-то конкретно, но они пошли. — Ты что-то надумал? — продолжил он беседу. — Много чего. — Килиан заправил руки в карманы, беззаботно шаркая подошвами по земле. Он шел немного впереди, и взгляду открывалась только его спина. Он не спрашивал ничего в ответ, но Мюррей почувствовал острую необходимость говорить. — Я видел тебя. — М? — Каким ты был. За кафедрой, в литургии. Как священник. — Я и есть священник. — Нет, ну да. — Он поджал губы, не зная, как сформулировать. — Но одно дело знать, что ты гипотетически где-то там священник, а другое — видеть тебя таким… — Каким? — Священническим. Килиан засмеялся и обернулся, улыбаясь ему. А потом вновь пошел вперед. Мюррей узнавал дорогу, они шли к полям, минуя жилые дома к западу от центра. Он остановился. — Я раньше задавался вопросом, кто ты. Кто ты больше или… кто ты настоящий. — В каком смысле? — Килиан больше не слышал его шагов, поэтому тоже перестал идти, поворачиваясь к нему. — Ну… — он шаркнул ногой, не решаясь поднять головы, — все ли еще ты тот мальчик, которого я знал. Или ты совсем новый человек… мужчина, который мне… ну да. Или же служитель церкви, которого мне, наверное, никогда не понять. Расстояние между ними оказалось внезапно очень коротким, Килиан преодолел его в три шага, останавливаясь в футе от него. — И кто я? — спросил он сверху; Мюррей все еще смотрел ему в грудь. — Священник. Тот нахмурился. — И мужчина. И мальчик. И все это сразу. — Да, это так. — Я просто хочу сказать, что принимаю тебя целиком. Все твои части. И хочу, чтобы ты так же принял и меня. И как руки других, теперь Килиан держал его в своих. Но вокруг не было других, и он был с ним. — Ты сказал это слово, — тихо пробормотал он, рассматривая их пальцы. — Влюбился. — Да, я… я так сказал. — Мюррей вспомнил о предстоящем разговоре и почти завибрировал от ожидания. — Это то, что ты имел в виду? — спросил тот, словно все еще не веря. — Влюбленность. Не сиюминутное желание? Не попытку заполучить упущенное в прошлом? Мюррей покачал головой. Он видел сквозь ресницы, что Килиан смотрит куда-то в сторону, и сам не находил сил взглянуть на него. — Знаешь, если совместный просмотр фильмов это единственное, что ты мне позволишь, я на это согласен, — неловко пролопотал Мюррей и сам себя устыдился. — Очень жаль. Его брови приподнялись. — Почему? — Потому что я… я хотел бы большего. Хотел бы дать тебе все. Все, что у меня есть. Мюррей вдохнул носом, казалось, весь воздух, который был вокруг, потому что выдохнул едва ли не с хрипом. — Все? — Дрожь сомнения все еще была при нем, он помнил предыдущий раз. Руки выпустили его, и Килиан пошел вперед, не оборачиваясь. С еще большим волнением Мюррей припустился за ним. Они шли вперед молча, и уже показались изгороди, отделяющие дорогу от поля. Несколько овец паслись совсем рядом. — Ты, наверное, после сегодняшнего считаешь меня самым большим лицемером на свете. — Килиан сошел с дороги, проходя по траве к изгороди. Развернувшись, он облокотился о деревянные брусья. — Почему я должен так считать? — не понял Мюррей, идя следом. Трава под ногами была влажной и мочила носки, пробираясь длинными колосьями за кроссовки. Мюррей остановился рядом, пряча руки от холода в карманы. — Как я могу нести божье слово, если я… я даже своего сдержать не могу. Которое дал, когда стал тем, кем стал. — Килиан поежился под холодным дуновением ветра. — Я каждый день ломаю голову над этим, и каждый день не нахожу ответа. — Может быть, его нет? — В один день я прихожу к тому, что сгорю в аду за это. Мюррей сглотнул, и слюна показалась невероятно сухой. — А в другой… — Взгляд Килиана был устремлен куда-то вдаль, и от этого было немного не по себе. — Я думаю, что если Бог дал мне это… как я могу пренебречь этим даром? Мюррей боялся перебивать, ощущая, что его слова будут лишними. — Я… я люблю, и чувство мое чистое. Это не корысть и расчет. Не похоть, которая застилает взор. Оно просто… — Килиан наконец посмотрел ему в глаза, — к тебе. А чего стоит любовь, от которой можно так просто отказаться? Он положил голову ему на плечо, потираясь лбом об уголок небритого подбородка Мюррея, и вздохнул. Тот осторожно осмотрел половину горизонта, но свидетели им были только овцы. Он решительно поцеловал Килиана, и тот прижался к нему, положив руки на пояс. И рядом было его теплое тело, а вокруг — такая прохладная вечерняя осень, пахнущая мокрыми листьями каштанов и слабой ноткой безнадежности. — Я так хочу… — прошептал Килиан, отрываясь на секунду. — Так сильно хочу быть с тобой. — А ты спросил у Бога, можно ли нам?.. — сомневаясь, уточнил Мюррей. — Нет, — Килиан отклонился назад так серьезно, что тот забеспокоился, что опять что-то ляпнул. — На этот раз я задал вопрос себе. — И ответ? И он вновь поцеловал его. Мюррей боялся напугать его, но не мог сдержать смех, и перестать улыбаться. Однако Килиан понял его, потому что обнял крепче и поцеловал в щеку, счастливо жмурясь. Шальная мысль «мой дом в десяти минутах» не оставляла. — Пошли ко мне, — предложил Мюррей. — У тебя дома мать и сестра. — Но у меня есть, — он доверительно подался вперед, — своя комната. Она закрывается. — Стулом, — тот усмехнулся и склонил голову набок, вспоминая его комнату. — Стулом. Килиан выпрямился. — Пошли.