Залог успешной торговли в "Семи королевствах"

      — И ещё раз, гражданин Климов!..       — Никто и не думал вас здесь удерживать насильно, — подытожил Тимофей Тамерланович.       Климов смотрел на него с сосредоточением в глазах вселенской ненависти. Аргументы у него кончились и дело наконец дошло бы до рукоприкладства, но силы были слишком неравны. Пока бы он ломал хребет Львову, Дамир налетел бы со спины, и даже если его удалось бы крайне удачно откинуть на Глашу Жестянкину, Соня успела бы уже несколько раз укусить его, Пса, за бок (как настоящая Волкова), а покупатели — вызвать полицию и заснять всё на телефоны. Супротив ТТ и второй отсидки ему точно не выстоять. Молчание ночного сторожа имело под собой два основных его, Климова, желания: устроить массовую казнь всех присутствующих и заодно и свидетелей, а потом с деньгами из кассы «Риверрана» удрать на остров Валаам, утащив для удовольствий Соню Волкову-Старикову, чтоб ещё раз продемонстрировать собственное отношение к детям, пусть и различных возрастов, или же просто усесться на диван, молчать, молчать и ждать до отбытия внешних раздражителей на их законные жилплощади. Жаль, оценить внутренние переживания, отраженные на скупом на мимику обожжённом лице Климова было некому.       Тем более, что всё внимание внезапно переключилось на промелькнувшее на огромной скорости мимо панорамного окна нечто, издавшее затихающий истошный визг, что все тут же повернули головы и в ногу метнулись к окну, прижавшись лицами к стеклу.       — Ребёнок!.. — не то с ужасом, а не то с нездоровым интересом выдохнул Дамир Талькин.       Секундная, но показавшаяся ужасно долгой гробовая тишина, и вот толпа уже, сломя многочисленные головы, несётся, задыхается и хрюкает, вниз по эскалатору. Люди выскакивают из парадного входа, толкая входящих и выходящих. Последние, в крайнем возмущении, и роняя сумки, разбегались в стороны, как пример броуновского движения. Слышались призывы различных богов, начиная с Высокого Одина и заканчивая Ктулху, а также Сталина, полиции, милиции и ёкарного бабая.       Летела по чёрной лестнице, путаясь в длинной юбке, Катерина Харитоновна, волоча за собой за руку Дашку, которую пятью секундами ранее по всем правилам отчитывала за посягательства на жизнь и здоровье ночного сторожа. Хватка бледной женской руки была крепче железа, и девчонка не падала на ступеньках лишь потому, что её под углом двадцать три градуса над полом несли по воздуху. Зачем вообще из дивана вылезала?!       Ответ был ею получен тут же: чтоб, по крайней мере, выжить. Миша вот забрался в комод, а его, замотав в полиэтиленовую плёнку, чтоб ящики в машине не гремели, повезли в Ярославль. Надо будет потом спросить — как там в Ярославле-то?.. Тут, правда, забрела шебутная мысль, а если, плёнка, в которую замотали комод с Мишей не пропускает воздух?.. Но когда в следующее мгновение Дашку чуть не шарахнули лицом об перила на повороте — все идеи и предположения, опасаясь, видно, за собственную сохранность, улетучились далеко за пределы её растрёпанной головы, в поисках альтернативы последней.       — Господи!.. Боря! — кричала Катерина, сбивая с ног людей и пропуская мимо ушей, глаз и мозга различные выражения «восторга».       Дашка вполголоса лепетала какие-то отдалённые подобия извинений и всё думала как бы с рукой всё обошлось. А то сила, с которой эту руку мать норовила отодрать, всерьёз грозила вывихом и выведением на долгий срок руки из строя. А куда уж ей, Дашке, тогда?..       На улице, симметричным, ровным полукругом стояли какие-то люди, о личностях которых младшая Волкова-Старикова могла только догадываться. Дашке этот факт не понравился, потому, когда её в кои-то веки отпустили (какое облегчение-то!..) всенепременно решила всё выяснить. А в особенности — непонятна причина того, а какого вообще лешего, все здесь в таком количестве столпились, как дети на Ромочкином утреннике вокруг Санта Клауса. Тех-то Дашка быстро разогнала — выскочила из служебного туалета с криком: «Янки! Гоу хоум!!», что у деда, который на деле оказался вообще женщиной, отвалилась сперва борода, потом шуба, а потом и грудь, когда это новогоднее чудо со злости поскользнулось на мороженом и полетело, поверженное, к ногам Дашки. Около стены с красочными светящимися вывесками: «Ашан-Вышесад», «Жёлтый кракен» и в блеклом синеватом свечении надписи «Ароматный мир» лежал Боря Волков-Стариков.       Что это именно он, а не вообще левое нечто, понять было крайне проблематично: тело распластанное, размазанное по асфальту лежало, раскорячившись в какой-то неестественной позе «мечта гимнаста». Обе ноги раскинуты в стороны с вывернутыми назад коленками. Ободранные до мяса ладони смотрели вверх. На выкрученной на шестьдесят градусов вокруг своей оси шее, из которой торчал кусок кости, — красновато размазанное месиво, отдалённо напоминающее голову. Из бурой субстанции торчало что-то, бывшее по всей видимости, когда-то скуловой костью.       Бледная, как смерть из книжки, Катерина Харитоновна, дотрагиваясь кончиками пальцев до рукавов, что все резко расступались. У Дашки так же не получалось, сколько не пытайся — без применения насилия между чужих ног и задниц не пролезть. Потому пришлось удовлетворять сильнейшее детское любопытство путем дерганья за рукав Риты Трилечкиной и задачи животрепещущего вопроса:       — Чё случилось?       Единственное, что Дашка более или менее хорошо понимала — пахнет мясом. Рита — кудрявая и румяная шатенка с розочкой из ткани в волосах, медленно повернулась к ней. В больших глазах стояли слёзки.       — Дашечка… — медленно проговорила она слабым голосом. По щеке картинно, как в девчачьем американском кино, сбежала слезинка. — Понимаешь, маленькая… — она смотрела почему-то со своими слёзками вообще не на собеседницу, а куда-то в район её рваных шлепанцев.       — Я не маленькая! — строго перебила её Дашка. Вот ещё, она в четвёртый класс, считай, пошла. Ничего и не маленькая!       Рита слабо улыбнулась:       — Дети, так мило, когда вы считаете себя взрослыми, — она возложила руки на Дашкины плечи, став по самой позе похожей на великого инквизитора, выносящего приговор. — Понимаешь, когда… — и опять плакать. Рите Трилечкиной слова давались с трудом. С огромнейшим трудом, ведь какой человек, и человек ли тогда вообще, сможет спокойно смотреть на то, как страдают дети?! Дети. Цветы жизни!..       Рита Трилечикна, уже год, как войдя в возраст условного, а вернее сказать, безусловного согласия твердо решила выйти теперь замуж и обзавестись семьёй. И детьми. Такими маленькими и милыми. И вот Рита смотрела на Борю, смотрела на его несчастную мать и сердце её грозилось как есть разорваться на части. Так же нельзя! Не должны они, маленькие ещё совсем, ещё не познавшие эту жизнь — до того прекрасную и удивительную! вот так умирать. Несправедливо — и то по самой меньшей мере!       А ей, Рите, предстояло сказать о таком Даше. Такому же маленькому ребёнку.       — Когда, дети, падают, с очень, высокой, крыши… — медленно проговорила она, заверяя себе, дескать ты сильная и справишься! Ты должна! — С очень высокой, что…       — Блин, Рита, что за прикол такой?! — младшая Волкова-Старикова наморщила нос и, скрестив руки, глядела на неё как на электрический чайник, ставший свидетелем зверского изнасилования гренками ночного сторожа и ей, Дашке, предстояло получить сведения об инциденте. — Боря сдох?       Сдох.       Как вот можно?! Умирают дети, ещё и родные братья?! А она?.. Рита, у которой у самой было трое братьев, не могла этого понять, сколь не пыталась. Вот она не выдержала: она отвернулась от Даши и залилась слезами.       Дашка решила, что ей бы тоже, наверное, надо заплакать, но почему-то не выходило. Она ничего не чувствовала. Максимум — у неё улетучилось всё хорошее настроение, на которое предварительно ушёл весь имеющийся запас гренок. Скорей уж маму было жалко… И то, что без обеда. Тоже жалко.       Дашка угрюмо решила, что придется опять строить из себя маленькую-паиньку-девочку-милую-ы и идти на второй этаж в турфирму «Солнце на копье», чей руководитель тоже любил детей. Дескать, ну глянь, Андрей Николаич, какой я чудесный ребёночек! Хоть Дашка таковой никогда не была, по природе своей незлой Маркелов с ней всегда делился чаем, свежезаваренным секретаршей, пирожными и чем-нибудь ещё, что у богатого него на нужный момент было в наличии. А если повезёт и рядом оказывалась старшая дочка — Арина Маркелова, Дашке под аккомпанемент классической фразы «Эх, детство моё…» перепадало денег на мороженое. То есть, по факту, на снаряды для атак на Климова. Все почему-то любят детей. А вот почему, это Даша Волкова-Старикова сколько не билась, сколько не мучила этим вопросом свой десятилетний мозг — ответа не находила.       — Ну, слушай, ну по идее, кто-то эти вопли, и гадость, которая изо рта течёт и глазищи огромные любит, это мило считается. А бред, который дети несут — это вдвойне мило, — говорил единственный человек, который хомосапиенсов древности менее одиннадцати лет не выносил в принципе. — Вообще, дети на зомби похожи.       — Я типа тоже? — несмело спрашивала Дашка к собственной обиде понимая, что она по всем признакам, тоже деть.       — Ты не хочешь меня убить. По крайней мере. А то, знаешь, я ещё, типа, жить хочу. Надо сначала универ закончить, сексом заняться втроём и попробовать устрицы. Вот тогда уж можно и подумать.       Дашка значение совокупности слов «секс», «втроем», «заниматься» и «пробовать» не очень понимала, как вообще следует воспринимать, потому с заумным видом помалкивала. Глупые вопросы она отучилась задавать, как только в школу пошла и в этот же день узнала о существовании журнала «Плэйбой».       — Можно!.. Граждане, дайте пройти! А… Дайте. Пожалуйста. Пройти, — Глаша Жестянкина чуть не сбив с ног рыдающих в-обнимку Риту и маму Дашки ловко перескочила через Борины остатки. Через толпу пробираться было, безусловно, крайне проблематично, но, через тернии к…       — Пёт Евгенич, я вас придавлю, да. Я кирпичи в лифчик понапихала… тьфу, собрались рёвы-коровы…       — Да пошла вон, Жестянкина! — воскликнула Катерина Харитоновна, сверкнув красными от слёз глазами. Адресатка столь недобродушного обращения к себе сделала лицо, изображающее констатацию очевидного:       — До чего удивительно! А я, похоже, именно это и пытаюсь сделать! — она пошла ко входу в «Семь королевств», скрипя об асфальт резиновыми кедами.       — Глаш, можно с тобой? — Дашка высунулась из-за попы дяди Тимы Львова, пахнущей отнюдь не украшениями.       Высокую и худощавую, её, с чёрными коротко обкорданенными волосами, можно было бы принять за парня, при плохом зрении-то уж стопроцентно.       ...Как только у маленькой Глашеньки появилась возможность мыслить более или менее адекватно она твёрдо решила стать моряком. Однако ж, нате вам, грандиозный облом — в первом классе дикие люди с куклами барби и в юбочках в-клеточку сообщают, что на Руси-матушке женщин во флот не берут. Не рассчитала, ты жестянка консервная, родилась бабой на своё счастье. Радость-то какая, хоть прямо так иди с песенкой про принцесс топись в яблочном соке. Первое время к этому всё и шло, даже по примеру настоящих девочек, Жестянкина, повязав бантик на левое ухо попыталась составить список того, что ей надо сделать в этой жизни. Получилось очень плохо, исходя из реакции мамы: «Гла-аша?!! То есть как это, съесть Тёмины штаны? А зачем писать на стене „Ленин жив“?» это-то ещё ладно. Реальный приступ случился когда мама Аня зачитала: «Поднять бунт против президента, взорвать кремль и самой править страной». Список тем не менее перенесли сквозь лета и по мере попадания оного на серовато-зеленоватые глаза Глаши он пополнялся различными полу-бредовыми формулировками. В особенности: закончить универ, получить-таки долбаный диплом программиста, купить 3D-принтер, распечатать пространственно-временной континуум и стать принтером (рядом три вопросительных знака и красочное ругательство на английском), набить татуировку (рядом — красная галочка), переспать с двумя мужчинами сразу, съесть устрицу, станцевать на барной стойке, нанять двух сыщиков следить друг за другом, стать хакером…       — А зачем? — спросила Дашка, поспевая за ней.       — Слушай, чел, — она подняла вверх обе руки, растопырив пальцы, — если ты со мной общаешься, не надо воспринимать всё, что я говорю, в буквальном виде. Пожалуйста, — она посмотрела в потолок и ускорила шаг. Как и полагается — у входа в магазин Белогора Константиновича Жестянкина «Жёлтый кракен. Всё для рыбалки» был прислонен к стенду с новыми спиннингами чехол с гитарой и ноутбук, пополнявшийся при каждой разборке и сборке заново полутарами новыми детальками.       — Так… сёдня среда, да? Да, — она забарабанила пальцами по клавишам. По репертуару на сегодняшний день у неё шли песни советских кинофильмов. Регулярно следовали вопросы, дескать, если ты хакер, на кой леший на гитаре на входе тренькать — Даша и Глаша, уже приучившись, хором отвечали: «Зарабатывать!». По общим подсчётам среднего арифметического, выходило, что в день Глаша Жестянкина игрой на электрогитаре зарабатывала в день до пяти тысяч мелочью. А по выходным благодаря подвижности репертуара прилетало даже побольше: по субботам и воскресеньям, как известно, когда в «Семь королевтсв» заявлялись семейства в сопровождении столь не любимых ею маленьких детей, которые по мнению Глаши мало чем отличались от зомби, за счёт игры детских песен и подобий концертов по заявкам, дескать какая тебе, деточка, музыка нравится? она выручала денег гораздо больше, нежели в будние. В будние в исполнении маэстро Жестянкиной звучали песни из кинофильмов по средам, барды и рок по остальным дням:       — Детские на самом деле сложнее, чем Цой и чем Визбор. А то там порядок аккордов, что проще гренками твоими отравиться, чем разучить. Дашка, не очень понимая, как именно ей, не имеющей слуха отреагировать, потому так, прямо и сказала:       — Я не знаю, у меня вообще слуха нет.       Глаша, хихикнув, хлопнула её по плечу татуированной правой рукой:       — Открою те секрет — у меня тоже.       Дальше, на просьбу, нищего, не имущего даже слуха музыканта чем-нибудь подкормить, Дашка машинально соврала, мол денег у неё нет (чтоб своими, кровными, да с кем-то ещё и делиться?!) и положила Глаше в футляр от гитары упаковку невкусных конфет с кокосом, перепавших ей от Маркеловых то ли две, то ли три недели назад. Есть их Дашка так и так не собиралась, даже если б ей предложили возможность лично столкнуть в кипящий борщ привязанных друг к другу Настю Львову, Соню и Климова и сверх того пять тысяч рублей, она б не согласилась. Она вообще не могла, возможно, в силу отсутствия жизненного опыта понять, кем надо быть, чтоб есть такую гадость.       — М-м-м… — протянула программо-хакеро-гитаристка. — Ну спасибочки, мои любимые.       …Чтоб есть такую гадость надо быть Жестянкиной Глашей.       Последняя тренькнула по струнам, со звонким трезвучным «Бр-рям!» и:       — Как гниёт в «Ашане» барабулька,             Как чернеют тучи над Москвой,             Так несётся с гренками Дашулька,             Как один ходячий геморрой!       — Я без гренок, — угрюмо выдала Дашка.       Жестянкина без труда подхватила:       — Ёлки-палки! Видно, я слепая,             Гренок с нею нету не фига.             Что ж мне доля горькая такая?!             Ты ж без них опаснее врага!       А вот это была уже правда. Улыбку младшая Волкова-Старикова скрывать и не пыталась, всё-таки нравилась ей эта девица. А мама всё: «Я не разрешаю тебе. Дрянь она, эта Глашка, так, что ни с кем ты там не пойдешь». Из этой логики следовало, что и она сама, Даша, такая же. Ну, да, ей не принципиально, с кем хочет с тем и ходит, в конце концов просто песни же поем, а не курим и не со спичками балуемся. Тем более, что после последней пробы сигарет у Глашиного папы, охота курить отпала на ближайшие лет восемь точно.       Катерина Харитоновна вошла в ТРЦ, поддерживаемая с двух сторон Эдиком и главбухом Белышевым, под вой сирен «скорой» и «ноль один» и крикнула: «Дрянь! И петь совести хватает!..»       — Знаете, женщина, — Струна издала неприятный резкий звук, — то, что у вас, блин проблемы, не означает, что надо вымещать всё на мне. Я, что ли, ядрёна пуговица, этого пацана скинула?! — она уткнула руки в боки и уставилась на вывеску «Ашан-Вышесад». — Не, какая разница, всё равно, давайте теперь всем штабом, и тех.персонал тоже не забыть, наденем траур и будем реветь? — А это Дашке: — А то собственно, говоря, почему бы нет?!       Хочется ей вот и поёт. Мамаши это в самую последнюю очередь касается.       Глаша всё-таки ненавидела эту женскую эмоциональность…       — Менестреля так легко обидеть,             Баба ты, иль труп, иль воробей.             Я кричу: Да где же мой спаситель?!             Приходи, да бедную согрей!       Нормально всё она поёт. А коль уж на то пошло, Глаше внезапно вспомнилась приговорка из детства, мол, «кто как и обзывается, тот так и называется» и «все бабы — дуры!».       — Вон, Бореслав тебя спасать идёт, — Дашка заговорчески улыбнулась.       Ну, конечно… Уж больно похоже звучали слова «Бореслав» и «Плэйбой», вполне логично, что десятилетний мозг, в который ещё не были загружены в необходимом количестве сведения, о значении последних слов имел сугубо примерное понятие. Оттого считал их идентичными.       Бореслав Маркелов в свои сорок лет держался очень уверенно, что на вид ему можно было бы дать меньше на добрый десяток точно. С причинно-следственной связью позиционировал он себя, будто бы был не старше Глаши. Изящно сложенный, с треугольным лицом и тонким заостренным носом двигался он кошачьей походкой, с эпично развевающимися под дуновением кондиционеров чёрными с проседью волосами, а в глазах светились нездоровые искорки. Нравились они очень мало кому, в особенности, что сулили всегда нечто нехорошее. Тимофею Львову заедание ключа в замке сейфа, Соне — поскользнуться и испачкать платье, Климову — полёт в собственную скромную персону гренки, а Дашке — очередные промахи и попадание в следствие этого вовсе и не в сторожа, а в покупателя. Жутко было обидно, потому и говорили за глаза, мол, Бореслав — змея. Так и звали: Красный Змей. А вот ей, Глаше, было глубоко по барабану и по бубну, потому на выданное хрипловатым голосом «Привет, Глашенька» отреагировала как:       — Доброго-доброго.       Маркелов ухмыльнулся, наклонившись, подцепил длинными пальцами из чехла для гитары Дашкину конфетку и отправил в рот:       — За спасение и согревание взымается НДС, — он причмокнул тонкими губами. — Кстати вкусненько, — тут он резко скривился, — в общем и целом.       Глаша прыснула, подумав в очередной раз, что самое гадское — что неизвестно на «вы» или на «ты» к нему обращаться. Красный Змей, будучи чуть ли не на двадцать лет старше и годясь ей в отцы, к маэстро Жестянкиной обращался на «ты», хотя ей же следовало «выкать». Однако ж с другой стороны отношения их характеризовались по большинству соответственных признаков как «дружеские». Что в такой ситуации делать — Глаша терялась, потому избрала самый, по большей части разумный вариант — избегать местоимений второго лица в принципе. Выходило — шикарно.       — Ну, ты её тоже, Глашк, пойми, — Змей задумчиво поправил воротник расстёгнутой на три верхних пуговицы рубашки с пятнами от щёлочи, — сын умер, нет наверное, даже необходимости, мне тебе объяснять, что люди они до кучи тоже как животные — на инстинктах любви к потомству к своему, — он покосился на Дашку, стоявшую рядом, и видимо, чем-то щёлкнув в голове, ушёл от темы: — Так что на обиженных воду возят.       — Воду не надо, лучше уж чаёк, — Глаша ухмыльнулась.       — Лучше, — кивнул Маркелов, затем, вложив в жест весь данный ему природой запас полусаркастичной галантности, подставил ей локоть. — Прошу!       Дашке каждый раз было обидно — все, с кем ей доводилось общаться, обязательно предпочитали её, Дашки, обществу, кого-то ещё. Хотя… помнится, у отца в кабинете оставалось ещё сколько-то гренок, что чрезвычайно в этой, втройне негативной ситуации, скрашивало момент: ведь при такой суматохе Климов не будет ждать удара, а оттого кидаться в него будут даже интересней. Хотя, конечно, при условии, что рядом полицейские и «скорая» надо быть осторожней. Одно неосторожное движение, одно неосторожное пятно и всё — и не в кого станет больше бросаться. Эх, Климов, Климов…       «А как его зовут-то, кстати?» — ни к селу ни к городу подумалось Дашке.       — А ты кстати, знаешь, — сказал Бореслав, усевшись на ярко-зелёный диван французского ресторана «Сероводье», арендовали они добрую треть четвёртого этажа, — Диана Травкина-то, замуж вышла, прикинь так? Выдали.       Глаша тщетно попыталась вспомнить, что ещё за Диана и какая травка, но Ктулху память ей, увы и ах, не дал.       — Это что ли, дочка, Эриха Травкина. У которого Багратион центр отжал?       Змей ответил медленным кивком головы.       — Это ж сколько ей лет-то?.. — она попыталась сосчитать, поняв до кучи, что если б её заставили, в её двадцать три, выйти замуж в живых остался бы очень мало кто. Если остался бы вообще. — Бедная девчонка.       — И не говори, кума, — Змей тяжело вздохнул и запустил пятерню в волосы. — Игра престолов да и только, — он задумчиво уставился в свой стакан с «сексом на пляже», будто бы разбившийся Боря лежал не у стены, а именно там.       Глаша дёрнула плечом:       — Не знаю. Не читала.