Залог успешной торговли в "Семи королевствах"

      Она сидит за столиком и задумчиво глядит в свой коктейль. Денег нет. Уже три дня, как выскребала из заначки последние пять рублей и неделя, как извела коллекцию юбилейных десяток. Тем не менее она, насколько у неё хватает данных Богами сил и артистизма, делает вид, что так и должно быть, что сама — персона чрезвычайной важности и она будет пить свою «Кровавую мэри» столько времени, сколько ей захочется. По поводу того «Принести Вам счёт?» интересовались четыре раза. И каждый она отвечала: «Я ещё посижу». Вот и сидела, думая, дескать что будет, если реально вот так встать, развести руками: «Извиняйте, ребят, такая вот фигня. Денег нету». Однако чем более интересен становился ей ответ на этот вопрос, тем меньше хотелось проверять.       Кончиться всё грозилось тем, что придётся опять сидеть на рынке в рыбацком кресле с загадочным выражением лица, руническим ожерельем на шее и стоящей рядом табличкой: древнескандинавское гадание на рунах и собственный телефон. Ненависть к этому делу, стоило только подумать о том, как она будет со стороны смотреться в эдаком-то виде, разгоралась в ней сумасшедшим огнём. Это ж где это видано — жрецы Локи и сидели на центральном рынке Адлера и гадали. Прощает это Локи, терпит ли — его жрица и сама толком не знала. Она б не прощала на его месте, хотя куда уж смиренной ей думать о помыслах Великого Обманщика, Огненного Бога…       Дверь скрипнула, заставив вёльву мгновенно обернуться (многолетне выработанная привычка), и в бар вошёл человек. То был широкоплечий мужчина лет приблизительно сорока, хотя, как поняла она — может, и моложе, просто квадратная челюсть и залысина накидывали лет пять точно. Из-под кустистых бровей недружелюбно смотрели на посетителей бара тёмно-синие глаза.       — Кофе, — сказал он низким голосом, подойдя к стойке, что вёльва вздрогнула от потока энергии рун тейваз. Однако ещё больше её впечатлило то, что когда бармен полез за пакетом зернового кофе, дабы высыпать оный в кофеварку, издающую крайне неприятный звук похожий на удушение пережравшегося тролля, посетитель взял пакет у него из рук, высыпал гость зёрен себе в ладонь и отправил в рот. Прожевал. И попросил ещё, выложив затем на стойку перед одуревшим от самого эквивалента ситуации барменом пятитысячную купюру.       В голове вёльвы, несмотря ни на моральные устои, ни на собственное самолюбие, на на принятые и диктуемые Речами Высокого нормы поведения, пролетела аморальная для всего вышеуказанного мысль: «Люд, это твой шанс».       — Вкусно? — спросила она, подняв окрашенную огненно-рыжим «Гарньером» бровь.       Тип, хрумкнув кофе, кивнул.       — Кофемания нынче приобретает интересный окрас, — проговорила она с загадочной улыбкой, поймав себя на том, что выглядит сейчас как девица лёгкого поведения. Однако вариантов особо не было. — Вас ведь зовут… — она прищурилась, дабы разглядеть торчащую из кармана рубашки визитку с видимыми над швом первыми буквами «Станис.» и последней просвечивающей через тонкий хлопок «в», — Станислав, верно? — прибегать к призыву Лофта она не собиралась, при таком-то количестве народу — не хватало ещё в третий раз загреметь в психиатричку.       Когда она говорит с Богом никому нельзя говорить с ней, прикасаться к ней. Лишь она видит Огненного отца чудовищ Лофта и слышит его речи, недоступные простым смертным. Ей было доверенно искусство тайного, она — вёльва. Она — избранная, отмеченная огнем Лофта, что ей доступно призывать его и видеть в пламени. А всем, всё галлюцинации да галлюцинации…       — Станислав, вы торгуете… — продолжила она. — И я чувствую на вас энергию феу и беркано, вы женаты правильно? И… раз-два, — она всеми силами попыталась поймать малейшие вибрации, но из-за погоды и утренней головной боли не получилось и вёльва сказала наобум: — У вас есть двое братьев.       Хоть лицо кофееда почти не изменилось она поняла, что угадала.       — Шарлатанка? — спросил он тем же невозмутимым баритоном.       — Можно и так, — она отпила ещё четверть глотка коктейля, — а вообще я многие вещи действительно сразу вижу, — она заговорила на полном серьёзе. — Мой бог указывает мне на них, что потом можно было применить познания моего доброго разума в нужном направлении, — она убрала волосы, так, чтоб как можно яснее в отблике лампочки был виден серебряный Мьёльнир на шее, подчёркивающий характерную бледность вёльвы.       Взгляды Багратиона и вёльвы Люды встретились.       — Ста-а-асик!       Обернулись они разом, одним синхронным движением. В бар зашла тучная женщина в дизайнерском платье, на размер меньше нужного. Растрепанные неопределенного цвета волосы, напомнившие вёльве Люде подгнившее сено, из-под которого торчали уши.       — Вы, наверное, жена? — вопросила жрица Лофта, загадочно улыбнувшись. — Просто у вас энергетика похожая. И… могу от лица богов заявить, что против вашего союза ничто даже и думает, коль оно на то способно, возражать.       Не дав жене Стасика Багратиона открыть рот, она подошла на своих шпильках и, взяв за руку, принялась тщательно рассматривать линии на ладони. Конечно, сама-то она знала и осознавала, что в хиромантии смыслит ровно столько же, сколько в комплектации автомобиля «Шкода Октавия», но всем своим видом она доказывала окружающим, что это не так, и что если уж забрались в их головы какие-то подобные мысли, то гнать их надо поганой метлой. А всё только лишь предотвращая классическую сцену из сериалов на канале «Россия1» с воплем: «Ты мне изменяешь?!!». В таком случае ей за счет платить даже не придётся: придётся платить за химиотерапию и операцию в Германии. Такой исход, естественно, не годился.       — Вы гадалка? — осведомилась жена крайне заинтересованно.       — Heiðni*, — вёльва вежливо наклонила голову. — Асатру, названная внучка Великого Локи, говорю с вами, пресветлая дочь Мидгарда от лица асов и ванов.       В который раз вёльва Люда убеждалась, что не зря всю начальную школу занималась в театральном кружке. Когда брови грузной женщины резко поползли вверх, а в глазах зажглись огоньки, северная душа вёльвы возликовала. Ей заплатят за коктейль!       — Стасик! — она метнулась к своему благоверному и стала шептать ему на ухо, так, что слышал весь бар. — Стасик, она же нам поможет! Стасик, она же должность тебе вернёт, если она ж настоящий экстрасенс. Я смотрела вчера по телевизору, что помогают. Ста-а-асик!..       Станислав Багратион смотрел на неё из-под бровей. Жрица Локи делала вид, что не слышит, а увлечена лишь созерцанием пейзажа знойного Адлера за окном и туристов в купальниках.       — Девушка, — жена с воодушевлением подошла к ней, сверкая глазами. Ответа от супруга, расценив его молчание как знак согласия, дожидаться она не стала, чем заслужила от вёльвы респект и уважение. — Скажите свой номер телефона! — она просияла, а затем, резко обернувшись на мужа: — Стасик, оплати экстрасенсу счёт!

***

      — Родька! — прохрипела Даша, словно б у неё сильно болело горло, тантум-верде кончился, а ей надо сообщить крайне важную информацию. На самом деле это был шёпот: — Родька! Давай в города!       — Тщщ! — шикнул старший Волков-Стариков и снова устремил взгляд в одну точку, роль коей на сей раз выполнял левый нижний край большого облака, похожего на пчелу.       Мероприятие ответственное, требующее соответствующего поведения и оно явно не предусматривало игр в города. Как ни жаль. Когда Боря разбился, он, Родион Волков-Стариков, даже отложил все гаджеты, кинувшись утешать маму с Сонькой, а теперь эмоции постепенно куда-то улетучились. В конце концов, это же не он виноват, что Боря долазился по своим крышам и, в конце концов, упал. Тем не менее, из-за существования общепринятых норм, которые воспринимались чуть не с рождения как данность, на похоронах, глядя на закрытый гроб, Родька в свои шестнадцать стоял и считал мух. А когда мух разогнала своими духами Анастасия Львова, стал считать облака.       — Р-родька-а! — снова зашипела Даша, как змея. — Родька, Москва!       Родька закатил глаза. Нет, он уважает своих родителей, Борю и будет держаться как мужчина, в конце концов он же не маленький, и шило из задницы у него давно вынули и…       — Амстердам, — совсем-совсем тихо. А всё чтоб не услышали рядом стоящие. Если сам он может ещё как-то совладать с собственной совестью, то для других людей, которые его, Родиона, привыкли лицезреть в виде подобающем человеку хорошему, честному и ответственному это, наверное, будет шоком. А он не мог допустить того, чтоб другие люди были плохого о нём мнения.       Если уж хочешь чтобы тебя уважали, и брали твоё мнение в расчет, то держись подобающе.       Тем не менее старания Родькины были напрасны:       — Как не стыдно, дети, — начальник службы безопасности, Даниил Львов, скрестил на груди руки, с укоризной сверля брата с сестрой зелёными глазищами. Старший потупился, а Дашка взглянула с вызовом, дескать чья б корова мычала, и вообще кыш! Вот кому-кому, а ей, маленькой, можно.       — Ладно, — Львов усмехнулся и запустил пятерню в светлые волосы, — тогда пускай будет Минск.       — Караганда!       — Анталья…       — Настён, город на «я»?       Сестра Львова повернула к ним свою блондинистую голову и смерила взглядом с высоты шпилек:       — Интересно, Данька, а на похоронах своих детей ты тоже будешь играть в города?.. — медленно проговорила она, чуть вздернув изящно очерченную бровь. Дети Волковы-Стариковы переглянулись, вопросив хором: ЧЕГО?!.. После секундной переглядки между близнецами Львовыми последовал ответ:       — Город на «Я» — Якутск.       — Кострома!..       С лютой ненавистью, оторвавшись от созерцания мёртвого сына, воззрилась на них с опухшими глазами Катерина Харитоновна. Она третий день ничего не ела, отощала, только сидела у себя и тихо, не издавая ни единого звука, плакала. В гробовой тишине, как и сейчас под похоронную музыку, слёзы заглушали звуком собственного скольжения по впалым щекам леди Волковой-Стариковой даже напряженный шёпот: «Антверпен! Нижний Тагил! Луганск! Опять мне на „Кэ“…».       — Львовы… — слабым, чуть-чуть слышным голосом, больше похожим на шуршание мокрых листьев по шиферу, проговорила она и наклонила голову, обрамлённую поседевшими, бывшими когда-то осенне-каштанового цвета, волосами. — Львовы, — второй раз прозвучало, словно отозвавшимся эхом. — Это ведь вы убили моего мальчика? Моего сына. Боря его звали!..       — Бежим, — только и успела пролепетать сквозь зубы Дашка, дёрнув старшего брата за рукав рубашки. Родька отмахнулся.       — Настя… — продолжала Катерина Харитоновна, может, даже не заботясь тем, слушают её — нет. — Настя, я чем-то вас обидела? А Боря? Зачем, Настя, убивать невинного ребёнка? — она, ступая как тень, коей теперь вся казалась, сделала шаг к Львовой — не идущей с ней, Катериной, ни в какое сравнение, высокой блондинке с властными зелёными глазами, подчёркиваемыми ярким изумрудом над воротником чёрной шёлковой блузы. Она хмыкнула и изогнула подведённую чёрным карандашом бровь, дабы ответить этой сумасбродной нахалке, смевшей её в чём-то обвинять, но не успела.       — И рот свой не открывай, женщина! — громовым голосом пробасил у неё над ухом муж — Роберт Степанович, отчего начальник службы безопасности, сжал левую руку в кулак.       — Родька, побежали! — одними губами выдала Даша Волкова-Старикова.       От витающего в воздухе запаха крупного скандала, следуя закону здравого смысла о сохранении собственной бесценной по определению шкурки, надлежало спасаться. Если бы ещё спорили дети, Дашка бы могла разобраться — завопить и призвать на помощь ближайше находящегося взрослого, а вот как же поступать, когда друг на друга, аки стенка на стенку, прутся взрослые?.. Проблема.       Дашка, втянув все выпирающие самым ненадлежащим образом части тела, боком попятилась.       Она — маленькая, тоненькая да и одежда на ней неброская, поскольку по особому случаю заставили надеть Сонькино старое платье, которое жутко кололось, в котором Даша, на тонких ногах, всё время путалась, и которое сразу же как надела — заляпала сметаной.       — Я смотрю, верно говорят, что если женщины дерутся…       — Заткнись, Мизинец!       — Пётр Евгеньевич… Настя… не смотрите на меня так. Я что-то сделала вам? Простите…       Даша под сурдинку — с кладбища, пробираясь через кресты и кусты, в которых тоже кресты, — в строну метро. А то выяснится, понимаешь, что глашин папа, Белогор Константинович, нашёл, внезапно, под стойкой с новыми китайскими поплавками, гренки. А то мама, как выразилась бы Глаша, вымещая собственную злость на чём-попало, весь запас гренок в квартире и даже в магазине «Зима близко» извела. В связи с этим всплыл неутешительный факт: атаки на Климова пришлось прекратить, объявив Псу временный режим перемирия. До той поры — как не высохнут новые гренки, которые Глаша, проржавшись минут десять, разрешила положить под поплавки, мол их всё равно никто не берёт.       — Будешь потом в этого свинтуса кидаться, — сказала маэстро Жестянкина, похлопав Дашку по плечу аки боевого товарища. — С Климовым в обнимку поплачут.       Когда попыталась представить, как глашин брат, Жестянкин Тёма, в испачканном зелёной плесенью дизайнерском пиджаке от Армани, повиснет на шее у бывшего зэка Пса Климова и, прижавшись лицом к широкой груди, будет всхлипывать и утирать нос салфеточкой «Крошка-картошка», Дашка почувствовала будто сама сожрала этих гренок штук с десять.       — Возьмём у твоего папы телефон, с хорошей камерой, и всё заснимем, — честно, приложив к сердцу татуированную руку, пообещала Глаша.       Однако увы и ах — мечту осуществить не удалось. Каждый раз на просьбу: «па-ап, дай телефон!» Эдуард Романович реагировал приблизительно одинаково, дескать, не мешай, мне с новой должностью никак без него. Волков-Стариков замом управляющего быть не хотел. Совсем не хотел, но Роба, старый друг детства (налево его, извините…), возражений не терпел в принципе.       — Ну, конечно, король гадит, а десница попу подтирает, — с ехидной улыбкой дал шпильку главбух Белышев. Эдуарду Романовичу приходилось всё это пропускать мимо ушей.       На вопросы, а что же случилось с Иваном, предыдущим заместителем, отвечали синхронным пожатием плечами.       — Не далеко геморрою развиться, — жаловался он дочери, пока Глаша перенастраивала гитару. — А ты мне со своим телефоном. Я тебе на Новый год такой же подарю. Потом. — лицо у него осунулось, стало за три дня на три тона бледнее, а на щеке вскочил здоровенный прыщ, олицетворявший собой всё-всё происходящее вокруг:       — Как говорит Змей, Игра Престолов да и только, — с интонацией Бореслава Маркелова сказала Дашка.       — Сама змеюка! — улыбнувшись, бодро прикрикнул лёгкий на помине рептилоид от терминала, где клал деньги на телефон. — Не доросла ещё, до Игры Престолов-то.       Ну да, ну да…       Дашка обиделась. А ведь она так и не узнала, что такое «Плэйбой». Родька замок на ящик стола присобачил.