Залог успешной торговли в "Семи королевствах"

      Катерина Харитоновна не хотела никуда ехать. Да и чувствовала она себя, сказать — неважно, значит, ничего не сказать. После… она не хотела даже вспоминать, после чего же именно и конкретно, она почти не выходила из комнаты и почти ничего не ела. Единственное, что уж очень ярко всплывало на фоне всей этой грязной серости её жизни, как со всей силы она влепила младшей дочери оплеуху: «Борю мы уже не воскресим, мы не некроманты, а суп сам себя не сварит, и Рома сам себя тоже не покормит!». Упомянутый суп, варил, кажется, байстрюк. Раз старшая потом жаловалась на соль, а младшие просили добавку.       Она не понимала, за что ей это? Это всё…       Голова у матери кружилась от таблеток, а в горле пересохло. Слёзы кончились, и уже давно, остался их соленый привкус во всем теле. И в душе, и в мыслях тоже.       — Куда мать-то? — спросил Родька у папы, подбирающего галстук. — Она же на ногах даже не стоит. А мелких? Им что там делать?       Эдуард Романович, покосившись на дверь спальни, где, положив голову на локти, сидела в купальном халате Катерина, тяжело вздохнул. Галстук решил взять серый. Остальные повесил обратно в шкаф, — как объяснить, на кой-сдалась эта корпоративная вечеринка? как детям объяснить, на кой-сдалась корпоративная вечеринка? как самому себе объяснить, на кой-сдалась корпоративная вечеринка?       …на кой-сдалась?       Роба Степаныч, как помнилось, ещё в молодости любил покутить, — и с возрастом это мало, не прошло, ещё и усугубилось. Память о дискотеках и тусовках сегодня обернулась корпоративом по случаю назначения Волкова-Старикова первым заместителем. Все «но» по поводу непонимания смысла, отсутствия большого количества лишних денег и субординации были пресечены на корню. То, что решил хозяин обжалованию не подлежало.       Хотя банкет на пятьдесят с лишним человек в ресторане «Десница» — это маразм. И то, что всему центру объявили короткий день и последующий выходной — тоже. По подсчетам Белогора Константиновича Жестянкина, прибыли он терял очень и очень приличное количество, и дочка его, Глаша, отцовские чувства полностью разделяла. По такому случаю у неё даже созрел коварный план, как можно с пользой провести субботу и воскресенье, и маленькая Даша, тоже немало возмущенная, что придётся, ещё и в платье, куда-то ехать, была бы очень кстати — походить по метро и повопить: «Люди добрые, помогите моей сестре на повторную операцию!». Так, глядишь, и больше получится. Чем с песнями…       А кто захочет пить дорогой алкоголь с хозяином и Львовыми кроме самого хозяина? И то, если вдуматься, вопрос очень интересный.       — Да ладно, Жестянка, — Арина, и сама по себе очень красивая, уже минут двадцать с предельной педантичностью подводила глаза. — Просто нажрешься на халяву… гм. Простите мне мой французский.       Чтобы нажраться на халяву Глаша ничего против, в общем-то, не имела. Ровно как и против общения с Ариниными родственниками; в конце концов, с Бореславом, да и с Андреем Николаичем тоже, у них имелись общие темы для разговора, да и не стыдно молчать коли нечего сказать. Страшило другое: Огромнейшее, конечно, это удовольствие — провести целый вечер с мамашей Волковой и с её выводком. Мелкая, она отдельно, может, бы и пригодна для человеческого общения, но если их брать всех скопом — это же минус четыре метра нервных волокон на одного недо-компьютерщика и ещё столько же на Арину, которой придётся выслушивать, все то, что первый об этом думает. Дети мерзкие. А их мамка ещё куда не шло. Нет, конечно, не пристало бы уже обижаться, на бесконечное «Дрянь эта Глашка», но чтобы намеренно проводить под аккомпанемент подобного целый вечер…       — Будут у тебя свои дети — поймёшь! — нарочито противным голосом выдала Арина, взмахнув волосами. Когда в следующее мгновение в неё полетела авторучка — на редкость для себя ловко смогла увернуться. Импровизированное метательное орудие звучно сбило со стола духи от Герлен и врезалось в стену. Розовый флакончик слетел у Арины из-под накрашенной руки и по плавной траектории спикировал на самый край ковра. От одной мысли о Львовой и её не менее… отталкивающих, отпрысках становилось ну очень противно. А после «у очень противно» — желание что-нибудь разбить, представляя, что у этого чего-то вьющиеся золотые волосы и зеленые подведённые глазищи.       — Ну, если у кого-то просто не достает природного ума, что же могу поделать я? Жить дальше, и думать, в отличие от некоторых, правда? — Настя премило улыбнулась, поправляя дочери воротник. — Вот ты подумай, Мариночка, зачем, например пингвинам нужны крылья?       Настя всегда любила метафоры. В частности, что кроме неё мало кто сразу мог понять течение её мыслей. Ей ужасно нравилось наблюдать за тем, как собеседник морщит лоб или закатывает по собственной только лишь глупости глаза, пытаясь своим скудным умишком осмыслить, что же она, Львова, хотела сказать. Восьмилетняя Марина, поправляя светлые косички с яркими бантами, почесала остренький носик. Она, как не без гордости Анастасия замечала, красоту взяла от матери. Да и упомянутый ум, может и тоже. Даже точно.       — Низачем, — заключила Мариночка, — просто… — она поковыряла носом туфельки коврик. — Чтобы были.       — У Волковых-Стариковых с мозгом точно так же, — Ефрем, старший, её любимый сын, засмеялся. Настя и сама не сдержала улыбки. Сегодня её старший сын, её первенец, был особенно красив: в белой свежевыглаженной рубашке и в темно-бордовом приталенном костюме. Стал уже совсем взрослым, уже и девушку завёл. А что же, всё правильно. Сонечка, конечно, птичка, со своими птичьими мозгами, не лучший вариант для её сына, но Настя не торопилась с поспешными выводами. Мало ли, что может случится. Особенно на этом… корпоративе, на который пустили почти всю прибыль центра к немалому ужасу главного бухгалтера Петра Евгеньевича.       Сам же «виновник торжества», которому чрезвычайно посчастливилось сделаться замом Багратиона, сидел за своим столом мрачнее тучи, ровно как и жена и младшая дочка, которую, видимо, заставили в кои-то веки надеть что-то более или менее приличное. Трилечкины, во главе с красивой Ритой в новом белоснежном платье и венке из искусственных цветов, как над этими цветами комары, что-то уже во всю обсуждали. От смеха тучного Максима Петровича в примерзком зеленом пиджаке, становилось само по себе мерзко, и пропадал аппетит. Слащавая физиономия младшего сына — Лёлика, о котором по центру ходило немало слухов, по степени своей мерзости не уступала отцовской. Пусть бы ещё цветочки в свои космы вплетал — ему бы пошло. Ровно как и Змею Маркелову вместе со всем выводком. Львову поражало, каково ему с тремя взрослыми дочерьми и все от разных мамаш. Так ничего ему — живет ведь, отец семейства. Сам был обделён здравомыслием и теплыми чувствами к собственным детям, так ещё и этих вырастил — такие же стервы, и вдобавок дуры. Для мужчин, как знала Анастасия не по наслышке, это прямо противоположные понятия, но змейки Маркеловы сочетали в себе несочетаемое. Старшая служила старшим лейтенантом в войсках связи, что для Насти уже являлось поводом поднять подведённые брови. Чего надо иметь в голове и не иметь в женской жизни, чтобы пойти ей, женщине, в армию? Хотя… на что там могут быть способны, кто бы напомнил, дети шлюхи, да ещё и по залёту от четырнадцатилетнего на тот момент Бореслава?.. Хорошо еще, не плодит таких же, себе подобных. На, казалось бы праздник, Бореслава Маркелова (оригинальности в даче детям имен у них не отнять!) явилась в форменном пиджаке и с орденом.       — Такое ощущение, у нее вообще одежды человеческой нет. Приперлась, как мужик, — последнее слово она выплюнула как недожеванный кусок чего-то очень невкусного. — Как и у этой…       Вторая змеева дочурка разливала вино, то и дело поправляя выпавшую из косы на макушке прядь черных волос. Ничем не лучше. Короткое платье на одно плечо не оставляло ни малейшего простора мужской фантазии. А с учётом того, как Марьяна держала осанку вообще вставал вопрос, каким образом она журналист, а не шлюха размалёванная? Не в пример младшей, Татиане, — как всегда по-монашески в белом джемпере и в белой юбке в пол. Крестика на шее не хватало для полного комплекта, ведь ее мать была монахиней.       — Пойдём, — она дернула Мариночку, засмотревшуюся на сию чету удивленными глазками.        Детей пришлось предостеречь держаться от этих шмар с Бореславом во главе подальше. Это не значило бы для ее, Львовой, чад ничего хорошего — не хватало ещё дурного влияния.       Человеком Анастасия была прагматичным, и не могла не видеть, как сказывается на Ефреме, Мариночке и Толе то, что отец ими совсем не занимается. Ни один, ни…       Она отмахнулась от дурной мысли и, усевшись за накрытый белой скатертью стол подле своего мужа, с достоинством возложила салфетку на колени.       Вокруг роем навозных насекомых гудели люди. Гул их Роберт прекратил немедленно — поднял бокал и громко откашлялся. Как к хозяину, все были вынужденны оставить мелочные разногласия и обратить к нему собственные поросячьи и жабьи физиономии, будто бы ожидая команды «Фас». А если конкретизировать — вступительной речи на пределе пафоса.       — Ну, что! Работнички дорогие, всем сесть! столы расставлены, так, шоб всем было друг друга морды лица видно! — Роберт усмехнулся в бороду. — Рад всех тут видеть…       — Зачем он это говорит? — недоуменно спросил у мамы маленький Ромочка. — Я хочу же уже кушать!       — Ну, наш банкет! и с продолжением, куда ж без него, посвящен заметщ-щатьному, мать его, человеку…       Соня с Катериной Харитоновной выдали синхронное «Тш-ш!» к полному непониманию младшего сына, в следующую секунду снова заявившим:       — Дядя Роба ерунду говори-ит. И давайте ку-ушать!       Его ну очень уж возмущало то, что пока дядя Роба говорит какую-то важную тираду на тему субординации, все должны сидеть и молчать. А он кушать хочет. Почему он должен голодать, и почему взрослые (которые хотят кушать ничуть не меньше!) должны сидеть и внимательно слушать?       — …нашего большого, мать его, корабля в плавании по чертовому миру во всей мировой дряни! — с безумной улыбкой гнал свои речи Роберт Степанович. — Которая называется экономика!       — Даш, ты че, жрешь?! — ахнула Соня, глядя, как младшая сестра вне зоны видимости хозяина центра и его жены, доедает колбасу с общей тарелки. Весь воротник нового платья у нее был в жире и в соусе тартар. Как будто можно вот так нагло пользоваться тем, что Роберту Степановичу, закатившему банкет в шикарном ресторане «Десница», было так угодно расставить столы, чтобы плохо было видно друг друга. Не долго думая, Соня хлестнула младшую по руке, оцарапав колечком с жемчужиной.       Дашка взвизгнула:       — Пап, она меня бьёт! — Вздрогнули все.       — И чтоб дети наши не орали! — закончил под сурдинку председатель совета директоров, которому чтение вступительной речи тоже доставляло просто огромнейшее удовольствие! Сел на свой стул, он открыл бутылку Вон-Романе и отпил из горла.       — У тебя в голове что-нибудь есть?! — спросила Соня сквозь зубы и на всякий случай убрала подальше руки, чтобы не запачкать рукава нового голубого платья.       — Это у тебя есть?! — воскликнула младшая Волкова-Старикова с прекрасными воспоминаниями об ударе по руке. Сдачи она дать не замедлила — где ж это видано, чтобы прощать каким-то ущербным избиение самой себя?!       — Совсем дура тупая?! — она схватилась за покрасневшую щеку. Из глаз брызнули слёзы. — Скажи ей! — К кому обращалась — не знала. Кто-нибудь-то должен ей сказать, что так не делают. А то все этой маленькой можно, она же маленькая. В десять лет, наверное, уже надо начинать осознавать, что можно, а что — нет.       Ромочка активно поедал виноград.       Дашка, обиженная, на весь мир, не ожидая, что кто-то заступится и, игнорируя крики матери, дескать, села на место! проследовала через весь банкетный зал в огоньках подсветки куда подальше. Ни гренок, ни Климова это торжественное мероприятие не предусматривало. Правильно всё Глаша говорила:       — Вот у тебя родители, такое ощущение, кролики. Ты вон у них, Ромочка, Боречка, керамзит ему пухом, и эти, и бастард. Реально дофига, зайчат-крольчат…       — Мы волки!       — Угу… Волки, — она хмыкнула, провожая взглядом измазанного гренками сторожа. — Ну просто, даже если не моё дело, папке твоему, сорока лет не исполнилось, у него уже шесть детей. Ну, перебор уже. Потом, глядя как вы всей ватагой там живете… гм!       Верно Арина сказала, все от недостатка внимания, который надо терпеть, но как тут терпеть, когда такое творится?! Плевала бы она и на Соньку, и даже на маму, но надо же её, ребенка, понимать, и… она даже сама не знала, что именно. Просто была зла как сто тысяч радикально настроенных японцев, и всё. «И плакать не буду!». Утирая совершенно не идущие ей, как воину, слезы, она уверенно прошествовала через весь зал к Маркеловым, куда аккурат после вступительного слова уже пристроились Арина с Глашей. Последняя правда, появлению крайне злой Дашки, кажется, не обрадовалась.       Ну, а что? Куда ж без них, детей-то?.. Мелкой ей и в центре за воротник доставало, пусть и были в ней свои положительные качества. Но здесь она зачем? Тоже «нажраться на халяву», а заодно и нервы всем помотать? Ну здорово! Установил бы Багратион возрастные ограничения — вот это да-а-а. Было бы дело. Так, глядишь, и до показательного раздевании того же Ильи дошло бы. Нет ведь. Вот сиди она, Жестянка, теперь и удрученно наблюдай за тем, как Даша доказывает Бореславу правоту собственную и то, что Сонька — это худшее, что вообще может произойти с этим бренным миром. Маркелов, положив на кулак острый подбородок, внимательно слушал, изредка задавая уточняющие вопросы и вставляя аналоги фразы «Ребя-ата, давайте жить дружно». Глядя на эдакую идиллию, у Глаши возникало два основно-навязчивых желания: просто уползти под коврик с мыслью о том, чтобы телепортироваться на законную жилплощадь (а квантовая механика такого варианта не исключала!) или же сделать то же самое с предварительным скандалом и оттаскиванием Арины за волосы. Пускай испытала бы на себе всю суть фразы «Инициатива наказуема».       — Здесь я с тобой согласна, — кинула Марьяна и пододвинула тарелку с колбасой. — Тем более, что извечная проблема «тыждевочка» приумножает ситуацию в геометрической прогрессии. Еще сейчас разборки начнутся, кто прав, а кто виноват. Будем ждать… — она отправила в рот кусочек ветчины, оставив на вилке след от красной помады. Глаше, как любимой папиной дочке, воспитанной в традициях президентской республики, оставалось согласно кивнуть.       — Мы же девочки! — прогнусавила она, стараясь изобразить не то Волкову, не то Львову. — Зачем мы слушаем рок? Зачем Маряна красится как коза? И еще пьёт.       — Я же будущая мать!       — Ага, — Маркелова закивала головой и налила еще. — Как с продолжением рода быть непонятно. И почему отец ее слушает, хотя надо выпороть и сказать, что девушка должна быть вежливой? — Дашка со Змеем синхронно обернулись.       — Я молча ела! — взвилась младшая Волкова-Старикова. — А она первая начала! Я не хотела вообще никуда ехать. А теперь еще и без интернета на неделю оставят, потому, что мама думает, что я себя плохо веду, и что я не хочу быть как девочка и в этих платьях дурацких ходить, и танцевать я тоже ни с кем не буду! И я не феменистка! — имея сугубо примерное представление о значении последнего слова, она всхлипнула и утерла нос.       Сестру бить, конечно, не очень хорошо, в чем ее поспешили заверить.       — Но если ты не хочешь быть как эти… — впервые за вечер заговорила Таня Маркелова, но тут же замялась, подбирая, видимо, нужное слово. Дашка всю работу сделала за нее:       — Как бабы!       — Хорошо, — кивнула она, тряхнув светлыми кудряшками, — будь по-твоему. Бабы так бабы, — ее мелодичным голоском жаргонное слово прозвучало очень музыкально. — Сама не уподобляйся им, дорогая, ни в коем разе. Да? Не надо вот так обижаться, размахивать руками, кричать. Прояви снисхождение. Сама же говоришь, что ты… рыцарь?       — ВэДэВэшник! — строго поправила она.       — Тем более, — мягко кивнула Татиана и улыбнулась. — С чего ты вообще должна обращать на какие-то такие мелочи, да? свое… истинно воинское внимание. Это все вот ниже тебя. В поскольку с мамой и с сестрой так вообще нехорошо делать, просто не обращай внимания.       — А я не могу, — она поняла, что слушая их всех, просто заплачет от обиды. Хотя ни воины, ни рыцари, ни, тем более, десантники, не плачут.       — Значит, через «не могу», — вставила свои пять копеек Бореслава, глянув на Марьяну с Глашей, о чем-то во всю беседовавших за бокалом белого.       Катерина Харитоновна, запустила руку в волосы, окончательно испортив прическу и тяжело вздохнула. Бледная как тень, она за не притронулась к еде. Уже полчаса она сидела в одной позе провожая взглядом ходящих взад-вперед по залу Илью Багратиона и Риту с Лёликом. Ей не было дела до них. И не до них тоже не было. Где-то отголоском сознания пронеслось, что и без того избалованную до ужаса Дашу еще и эти змеюки настроят против семьи (итак с родной матерью не разговаривает). Но что уж теперь может случиться?.. Соня, раскрасневшаяся, снова напудрилась маминой косметикой и куда-то убежала с так нравившимся ей Ефремом. Не отходила ни на шаг и все о чем-то без устали щебетала, держа того за руку. Совсем взрослая стала… Ничего Катерине и до того, что там обсуждали Эдуард Романович с Белышевым. И до Родиона, со своим стаканом сока, поглядывающего то на коньяк, то на Арину. А потом на Дашку, которая теперь прицепилась к Бореславе, рассматривать погоны на пиджаке. Что ей вообще может теперь быть?..       Даже когда музыку дали, не сразу услышала. Просто поняла, что, кажется, правое ухо еще и заболело. А может, и не оно. А может, и разницы никакой нет, пускай хоть делает там чего захочет — всё не её.       Илья, взмахнув чёрными вьющимися волосами, тут же подхватил улыбающуюся Риту под руку и пустился по центру зала в такты местным аналогам финской польки. У Роберта всегда были проблемы с музыкальными вкусами, не говоря уж о слухе как таковом. Мысленно оставалось порадоваться, что хоть не про лёд. Который тает между нами. Растаять на сей раз ему к чрезвычайному сожалению младших Трилечкеных не суждено было. А судя по взглядам, уж очень хотелось. Не то, чтобы Багратион младший был против, но торопиться некуда. Еще даже горячее не принесли. Не говоря уж о сладком…       Рита была симпатичной девочкой. Сердцевидное румяное лицо в обрамлении каштановых кудрей с вплетенными искусственными цветами, отчего зелёные девичьи глаза казались ещё ярче. Да, может быть, даже красивая с какой-то точки зрения, но Илья лишних иллюзий не питал. Пусть дальше будет красивой, ему-то что с этого? В конце концов красивые есть и Арина Маркелова, и Таня, и рыженькая Мира Лягушенко, и даже Глаша Жестянкина, если добавить чуть-чуть туши и тёмной помады. Потом, поддержав партнёршу, он покосился на Роберта с Настей и со своими чадами… все вот по началу красивые, а потом начинаются не в меру блондинистые «онжеребёнки» и прочая непроизносимая в приличном обществе гадость, о которой Илье не хотелось даже думать. Как премии лишился, помнил хорошо. А вот Аринины фразы про кризис четверти жизни — плохо.       — Улыбнись! — девушка смеялась, так и норовя припасть к нему поближе. Илья ловко зашел на поворот вокруг чьего-то стола, и ловко выпустил ритину руку. С возрастом становился все менее тактилен…       Мелкая для следующего танца не далась:       — Да я тренироваться! — гордо вскинула голову она и отошла на два шага. — Я в армии по контракту служить буду! — Старший лейтенант Бореслава Маркелова скрестила ручищи на груди, которая, как казалось, полностью отсутствовала (да для орденов и не помеха…) и усмехнулась. — Пойдёмте в холл, там народу нету!       Маркеловы — змеи.       «А Роберт — олень, Львовы — собаки-самки, Жестянкина — жаба, а Трилечкины — свиньи» — мысленно закончил Илья собственную же мысль, пожал плечами и взял с ближайшего столика стакан с чьей-то водкой. Которая на самом деле оказалась вовсе и не водкой, а Нарзаном.       — А… — Ульяна вытянула руку, и уже было начала говорить что-то в подобие «Моё, какого лешего руки свои тянешь?!», но осеклась и не получилось даже банального «эй!». Просто скомканное мычание с последующим опусканием глаз в стол. Зачем папа её сюда вытащил?       — Тебе волю дай — поселишься у себя в комнате, и выйдешь замуж за боксерскую грушу, прости Госпади, — А что плохого? Если она в семнадцать лет уже стала чемпионка области по борьбе, что еще надо, если в большой спорт не пойдёшь? Там слишком много людей, слишком много этих сверкающе-кричащих штуковин, которые не хочется видеть. И все еще хотят от нее чего-то. Лезть пытаются, спрашивать, будто бы во всем этом есть смысл. Ровно как и тут, за злосчастным неудобным столиком, куда ноги не помещались, и в неудобной одежде. Надо же было папе было её людям показать, — было бы что показывать.       Плохая наследственность — оно проклятье похлеще всяких венцов безбрачия, гневов Перуна будет. То можно вылечить, снять, а гормональный дисбаланс и аллергия на все, что движется, тут уж бейся — не бейся, лечи, отвораживай, никуда не денется. Остается либо смириться, либо… тоже смириться.       — А… — снова попыталась высказаться она, борясь с патологическим стеснением. — А стака-ан… — В таких ситуациях она обычно привыкла по не в меру наглой морде давать со всей мочи, но на сегодня она пообещала папе — администратору салона сотовой связи, — без рукоприкладства. Один вечер надо постараться потерпеть.       Илья смерил ее изучающим взглядом: в плечах Ульяна была чуть ли не в полтора раза его шире, да и повыше на полголовы так точно. Назвать ее в эдаком виде некрасивой — всё равно, что вежливо промолчать. Физиономия у неё как нечто среднее между шимпанзе и жабой. Верхняя губа же как, скорее, у крысы, приподнята к искривленному носу картошкой, из-за того, что зубы попросту не помещались во рту. Хорошо еще, более-менее белые. Ровно как и соломенные волосы, торчащие во все стороны. Подобный приговор природы не смягчила бы никакая, по мнению Багратиона, косметика. А единственной чертой лица девушки, кстати, на удивление, совсем ещё молоденькой, были её глаза. Непропорционально большие и синие, ярко-ярко, как на сотне слоев фотошопа рисуют ночное небо.       Некрасивая Ульяна потупилась, углубившись в разглядывание собственных обгрызенных ногтей. Главное, сейчас, — решила она, — позорно не залиться краской, как всегда, когда кто-то смотрит.       — С вас новые напитки, — с какой-то невообразимой смесью ультиматума и доброжелательности сказала женщина. Каким-то образом они сегодня оказались сидящими рядом за одним столом, и имя её Ульяна уже, конечно, забыла. Эмма, или Эльза, а, может, Эллария, или вообще Земфира… Ей-то хорошо. Ей лет под сорок уже, а выглядит просто прекрасно. Загорелая, румяная, косметики в меру. Да и ярко-оранжевый цвет платья Эмме-Земфире очень шел в сочетании с темными волосами и очень стройными ногами. Кроме как на её ноги, да на салфетку на собственных коленях, Ульяна больше ни на что особо и не глядела. Сидела, опустив глаза, и… всё.       — А… — она в четвертый раз за вечер попыталась заговорить: — А з-зачем нам новые напитки? Еще же есть… — Женщина Эльза-Эллария посмотрела на неё как на первоклассницу, которая никак не может понять, чем же мальчики отличаются от девочек.       — Колька, налей, пожал-лста мне ещё шампанского. Мне муж не простит, если я трезвая отсюда уеду, — она пододвинула свой бокал сидящему на другом краю стола коренастому пареньку, смущенному обстановкой, похоже, не меньше Ульяны. Затем она снова повернула к ней голову и улыбнулась: — Улечка, — участливо сказала Земфира-Эллария, и зачем-то погладила её по руке, — Тебе, м-м, мужчина оказывает знак внимания. Тем более, не абы какой мужчина, вон. Красивый очень даже, — она проводила уходящего Илью Багратиона взглядом.       — Мне не надо оказывать никакое внимание, — Уля заговорила в пятый раз за вечер. — Я страшная, мне не может быть никакого внимания. — Ей ещё в детстве, доходчиво, путем слёз и бесконечных истерик, доказали — что над ней, со всевозможными болезными и таким лицом, мальчики могут разве что смеяться или, как говорят в маминых мелодрамах, злоупотреблять любовью. Уля плакала. Но от этого понимала всё ещё лучше. Она страшная. Она даже на девочку-то не похожа, куда там?.. Надо это просто знать. А не верить всё подряд, чтобы потом «использовали» и «злоупотребили». Тогда плакать ей, видимо, еще громче и горше.       — Ну с чего ты взяла? — Элла — вот как её зовут! снова взяла её за руку, что чрезвычайно напрягало. — Можно подумать, я красавица, что ли? Важно же, как ты сама считаешь. Если так и будешь ходить, — я страшная! я страшная! Спасибо, — она взяла у того парня бокал и отпила. — То и ты сама, и все, тоже будут думать точно так же.       — А если я буду говорить, что не страшная — разве стану красивее? — Шестой раз. И последний. Ей больше не хотелось разговаривать вообще. Да и дома надо будет сказать папе, что больше она никогда и никуда с ним не поедет. Устроится куда-нибудь холодильники чинить — руки-то как у туркменского рабочего, — и всё тут. Всё равно «все мужики одинаковые».       Элла тяжело вздохнула, понимая, что переубеждать Улю бесполезно. Ведь действительно — в том, что страшная, с ней, увы и ах, не поспоришь.       Илье, поставив на стол два новых стакана и бутылку минеральной воды, честно пришлось извиниться. Соображал, дескать, плохо. И отдельно перед очень некрасивой и очень смущенной Улей. В конце концов, она же не виновата в его, Багратиона, дурости и пристрастии к спиртным напиткам под музыку.       — Мама-а! Я же кушал «расти-ишку»?! — заныл в очередной раз, беря пример с взрослых, маленький Ромочка. — Я хочу пить вини-ишку! — Слово он подцепил, уже не помнил, откуда. Зато получил подзатыльник и настоятельную рекомендацию не кричать.       Обиделся, и не понимая, о чём там мама Родьке рассказывает, гордо отвернул от них голову. Глядел, как под дурацкую песенку то ли про любовь, то ли про то, что просто плохо покормили, взрослые пытаются вроде, как танцевать. Сам он танцевать не хотел, хотя бы потому, что кто-то не очень вежливой вместе с красивой Ритой, чуть его не задавил. И даже прощения не попросил! И вдобавок он обиженный. И на этого детозадавливателя, и на вини-ишку. Пришлось молча сидеть и смотреть. Вернее, как — молча…       — Мама-а! — снова вскричал он, не прекращая внимательного наблюдения за тем, как Жестянкина с рюмкой, буквально повиснув на шее у Бореслава, что-то выделывает еще и ногами. Когда мама Катя обернулась, Ромочка спросил с заговорщической улыбкой сериального маньяка: — Мама-а! А Змей и Глаша будут жени-иться?       Почему-то тётенька в оранжевом платье в этот момент громко засмеялась.       — Нет, конечно, — ответила она, посмотрев на сына как на дурачка. — У него есть уже жена, Элла. Хватит с него.       Ромочка отчего-то обиделся.       — А Соня с Ефремом?       — Нет, конечно, маленькие ещё.       — А-а-а… а мама Ефрема с папой Ефрема? — он указал измазанным в салате пальцем на танцующих в ритме вальса близнецов Львовых.       — Нет, конечно, они же… В каком смысле мама Ефрема с папой Ефрема? А папа с… — мама Катя отчего-то ахнула и приложила ко рту салфетку.       — Это что ты хочешь сказать, друг мой? Чьими там устами, и что глаголит.? — Белышев, все это время обсуждавший с Эдуардом Романовичем цены на ЖКХ, резко вдруг оживился.