Мюзик-холл «Крылатое солнце»

      Никому не было весело в те дни, когда не стало Уильяма Антонио Цеппели. То жаркое лето наполнилось очевидной скорбью для всех, а особенно для трех юнош, его воспитанников. Разумеется, первым из них стоял Цезарь. Ему исполнилось восемнадцать лет, и он потерял самого себя, глядя, как сначала забирают, а потом хоронят его любимого дедушку. Сирота при родителях, Цезарь испытал такую волну отчаянья, которую не пожелаешь испытать никому.       Джозеф и Дио грустили так же немало, провожая хозяина Мюзик-Холла в последний путь с полной боли душой. Он тоже дал им кров, работу, учебу и любовь, научив немаловажным навыкам. Для жизни. Для выступлений. Дио прекрасно пел, а Джозеф к голосу добавил замечательные танцы.       Холл продолжал работать какое-то время после. Звенели стаканы на барной стойке с ярко выкрашенными узорчатыми вставками по ее периметру. Цеппели делал этот холл особенным, поэтому изящные лозы нарисованных виноградов украшали многие уголки, как и расписные цветы. Теперь это не сияло, а стремительно меркло. В холл больше приходили не веселиться. Жители города присаживались за столики, учтиво спрашивали у персонала, как они. Казалось бы, умер всего лишь хозяин какого-то кабаре, но в то время в городе Z это привело к трауру для многих домов. Уильям не был неизвестным фантомом в кабинете, а активным участником своих маленьких шоу, завсегдай посиделок с гостями и в «Крылатом солнце» и в кафетерии города и в местном пабе. Уильяма знали очень многие люди, и, несомненно, обожали.       Через несколько дней во время необычного зноя, Джозеф поднялся по лестнице в их комнатушку на чердаке и прикрыл за собой скрипящую дверь. Когда юноша, которому через месяц исполнится семнадцать, обернулся, то обнаружил друга… Как сказать друга? Вообще-то возлюбленного и в перспективе жениха… За сборами чемодана! Джозеф немало удивился и вскинул брови, одной рукой смахивая со лба жар улицы.       — Цезарь? Куда ты собираешься? Мы куда-то едем? Ты только скажи, я тогда тоже сумку подыщу, — ДжоДжо нервно взялся за край чемодана Цезаря и потеребил его. Честно, он знал, что Цезарь ответит на этот вопрос и уже был готов к ответу, который ему не понравится. Это будет явно не «мы поедем далеко и вдвоем, а потом поженимся». — Следующее, что ты скажешь, будет «Я уезжаю из Германии, потому что не могу здесь больше находиться, а ты остаешься здесь…?»       — Джозеф, я уезжаю из Германии, потому что не могу здесь больше находиться, а ты остаешься здесь. Все верно, — Цезарь покачал головой, а затем бросив последнюю рубашку в кожаный квадратный ящик, горько его захлопнул, щелкнув металлическими вставками. — Пойми, Джозеф, я потерял свою семью, я … Это место теперь мое, но я молод, я ничего не знаю.       — Wha… Oh, my, God… Слушай, мне честно, плевать, что будет с холлом. То есть… Нет, мне не плевать, но я не хочу, чтобы это все вот так заканчивалось, меня волнует один единственный вопрос — а я? Мы же любим друг друга, ты мой омега, как же так? Почему я не могу поехать?       Цезарь строго на него посмотрел и оттащил чемодан к двери.       — Надо было оставить записку и никаких волнений. Джозеф. Я не такой романтик, как ты. Есть наследство, не переживай, и на тебя и на Дио есть деньги. Все уже оформлено — он будет присматривать за тобой, холл работать не будет, все распущенны с сегодняшнего дня. Вот почему в холле так пусто.       — Цезарь, это…– Джозеф совсем растерянно замотал головой. Слов для вопросов, ответов и удержания оставалось все меньше. Тяжелой наковальней в душе повисло понимание, что если Цеппели уже решил это и подготовил все документы так, чтобы Джозеф и Дио не загремели в никакой интернат, он точно не переменится в решении. — Просто ужасно.       Всегда бодрый и счастливый Джозеф почувствовал, как трещина в сердце окончательно дошла до середины, рискуя разломить орган надвое. Болело невероятно. Трещина уже давно там, со времен когда умерли родители и бабушка, но и шире попозла после смерти Уильяма. Теперь же Джозеф, казалось, слышал этот ужасный хруст в груди, смотря на то, как Цезарь застегивает пуговицы своего жилета, набрасывает на волосы шляпу и берет с вешалки пальто. Жара. Оно ему не понадобится. Джозеф сглотнул слезы, понимая, что его просто бросают.       — Я не верю, Цезарь, ты просто меня оставишь? После нашей любви? После всего, что было за несколько этих лет? Просто уйдешь?       — Джозеф, жизнь скоротечна и жестока, — Цезарь с холодом в зеленых глазах заправил пряди своих … Таких родных волос за уши. Джозеф хотел зарыться в них пальцами и целовать губы. Но эти губы даже не дрожали — ему все равно. — Дай мне время, может все наладится. И не ищи меня — лучше устрой свою жизнь.       — Цезарь, — Джозеф поддался порыву и подошел вплотную, беря его за руку, а другой рукой касаясь щеки. Подзагоревшая на солнце бледная кожа приятно продавилась от поглаживания, а в душе разлилось последнее тепло. Оно и приятно, оно и ненавистно. — Скажи, что я сделал не так? Почему ты так груб и холоден, honey? Я мало тебя поддерживал? Почему для тебя смерть дедушки это повод растоптать меня. Ты же любишь меня.       Цезарь отвернул лицо от ладони Джозефа, но руку из его кольца пальцев выдергивать не стал, лишь проследил в волнении, как смялась белая ткань выше манжета рубашки. Дыхание участилось, и Цезарь стал чувствовать гнев на грани с досадой.       — То, что я говорил о любви — сплошная ошибка. Может и любил, но сейчас я не чувствую ничего. Мне осточертело это место, мне осточертел ты. Ты думал, я, Цезарь Цеппели, просто выйду в восемнадцать лет замуж за раздолбая вроде тебя? И что потом? Пеленки-распашонки и прощай «Крылатое солнце?» Прекрати!       Джозефа словно окатило водой и он поджал губы, топчась на месте. Набежавшие слезы покатились по яркой коже юноши. В его возрасте это худшее, что можно услышать, тут уж не поспоришь и клинок вошедший между ребер добрался до цели. Джозеф вмиг вспылил. Не только Цезарь может злится! Он жестко стиснул его плечи и тряхнул за них, заставив смотреть прямо в глаза       — СКАЖИ, Цезарь! Посмотри мне в глаза и скажи: я не люблю тебя, Джозеф Джостар и все кончено!       Цеппели броско вскинул от одергивания голову с вызовом, изумрудные глаза потемневшие от злобы, узкими зрачками посмотрели в самую глубину ДжоДжо. Губы произнесли одну единственную фразу в которой прозвучало всё и даже больше.       Это останется для нас немым звуком, который потерялся на чердаке мюзик-холла в глухих деревянных панелях, черепице и войлоке, в старинных комодах, столах, пыльных кроватях, древних как мир покрывалах в клетку и развешенных костюмах парней. Слова, прозвучавшие в этот день проникли в каждую древесинку, но главное, как град из пуль, пронзили Джозефа Джостара. В нем это звучало как эхо удара металл об металл, грохот и лязг который нам, возможно, не понять. Полное разрушение, точно над ушами прогремели барабанные тарелки.       Все звуки превратились в тишину. Их попросту выключили. Джозеф что-то еще говорил, смахивал слезы. Шум пустоты врывался под кожу. Цезарь кричал, грубо и жестоко, собирал все гадости, на которые был способен. Матерился на итальянском, толкнул его в грудь. Почему? Почему?       Цезарь ушел, хлопая дверью, лампа упала со стола от потока мощи и разбилась. К счастью, не горящая керосиновая. Он шел с чемоданом по ступенькам, шумно топая ногами, всем своим видом излучая мрак, но и эти звуки потерялись. Джозеф не слышал ни собственных слов, ни громыхания собственных ног по лестнице. Он не слышал, как они оба быстрым шагом шли по улице. Жар, зной вибрирующего воздуха, проезжающие мимо ржущие без ржания лошади. Джозеф умоляет его остановиться, подумать, не делать ошибку. Орал на него и убеждал остаться, а сам забрал чемодан, чтобы ему было не тяжело и шел до самого вокзала.       Просил не бросать его одного, но Цезарь неумолимо мчится к вокзалу.       Почему?       Наконец-то, от бессилия, вся мощь и обида собрались в последний комок и вылилась в речь:       — Ну и проваливай, Цезарь Антонио Цеппели! Ты просто мразь!       Он стоял возле поезда на перроне и смотрел вслед Цезарю, а тот обернулся. Глаза блеснули как лучший нефрит, на палящем солнце вбирая в себя лучи и принимая самый светлый оттенок, светясь изнутри. Какой же он красивый. Джозеф широко набрал воздуха в грудь и крикнул еще:       — Ты меня никогда больше не увидишь! Я умру! Я брошу холл! Я уеду! К кузену! Да-да! И ко одному и ко второму! Я найду мужа! Нет! Я найду омегу! И ты еще пожалеешь, Цезарь Антонио Цеппели! Пожалеешь!       Цезарь спокойно его выслушал. Пока они бежали по городу с чемоданами, он выдохся. Да, он был зол, разбит и, возможно, собирал худшую ошибку в своей только начавшейся жизни.       Цезарь… Вздохнул, с его губ слетел ровный и чистый вздох.       — Пожалуйста, signore, отнесите этот чемодан в купе номер пять, вот мой билет и докьюмент — вежливо обратился Цезарь к «zugführer» — проводнику поезда, показав сначала паспорт, затем билет и прочее. Паровоз в начале состава загудел и задымил, готовясь к отправке и прозвучал колокольный сигнал. Скоро Цезарь уедет, но прежде он подошел к Джозефу, и не смотря на взбудораженное состояние одного из самых родных людей в мире, Цезарь его обнял. Джозеф, так же, не смотря, но уже на свой гнев и разочарование, да попросту детскую обиду, не отверг его, а прижался так сильно как мог, даже уронив шляпу-котелок Цезаря. — Какой же ты идиот, Джозеф. Постарайся быть счастливым, может быть… Когда-нибудь все наладится. Спасибо тебе за все годы, что мы были вместе и за подаренное детство.       — Я… Всегда буду тебя любить, Цезарь, — в волосы Цезаря шмыгнули носом и Джозефу снова перещемло всю грудь.       — Не нужно, это лишнее. Давай прощаться. Поезд сейчас отправится…       — Ты… Ты не попрощался с Дио.       — Попрощался заранее, тебе не мог найти силы признаться заранее. Ты прости, правда, мне очень жаль, — Цезарь чуть отстранился, помедлил, а затем встал на носки, хватая голову танцора и склоняя его к себе, чтобы поцеловать. И они поцеловались. Невероятная глупость Цезаря это то, что как долго бы он не отмахивался от любви, как сильно бы не душил чувства, но что-то его всегда манило к этих смуглым пышным губам. И хотя Цеппели только начал свой путь в отрицании жизни в любви, все еще полный романтики юношеский мозг требовал Джозефа, жадно и без остатка. Но Джозеф уже достаточно услышал и увидел, чтобы не растравливать душу. Он может и idioto, но точно не дурак. Джозеф принял этот поцелуй правильно, нежно, с отдачей отвечая и сминая рот Цезаря с такой же жадностью, как и он.       «Я не люблю тебя, Джозеф Джостар. Я не буду с тобой»       Этот поцелуй был наградой и просьбой о прощении, этот поцелуй был памятью и благодарностью, это лучшее лекарство, которое несомненно, смажет разбитое сердце клеем и заставит жить дальше.       Джозеф отпустил его. Помахал рукой вслед, даже улыбаясь и снова проливая слезы. Он еще совсем мальчишка, но понял, что нет смысла держать Цезаря, он не имел на него никаких прав. Таким было ужасное лето 1929 года.       Но 1929 год — давно прошедшая и перевернутая страница. Так думал пьяный мозг Джозефа, который сидел на набережной. Точнее снизу набережной, на каменистом берегу. Снега тут каким то волшебным образом ненападало, хоть и от каменных плит набережного склона и зданий падала тень — они преграждали путь для солнца в первой половине дня, от чего холодная тень накрывала все и падала до самой воды. Горная речка сегодня, как и ночью, почему-то совсем не торопится, а пятая бутылка алкоголя стремительно заканчивалась. Джозеф не знал, чувствует он холод или нет, но состояние ужасное. Его уже тошнило в сторонке и от новых мыслей хотелось утопиться.       Когда эти игры прекратятся? Когда он сможет быть счастливым? Ему нужно уехать. Как когда-то сделал это Цезарь. Сбежать поджав хвост и никогда больше не возвращаться. Какое счастье размышлять о том, что он, Цезарь, наконец-то вспомнит о нем, черт подери! Но все это разбивалось от сознания, что Цезарю, пожалуй, будет совсем плевать, когда это случится.       — Он даже обрадуется, — пробубнил Джозеф. Единственное, что его немного останавливало от побега из этой жизни и города — малыш Джоске. Ну, и Окуясу, но в меньшей степени. Цезарь не знает… Наверное? Или знает? Джозеф совершенно забыл об этом, но скорее всего знает. Джоске… Он ведь его сын… Когда-нибудь мальчик это поймет. Что ему делать? Как спастись? Как заслужить любовь? Джозеф вытягивает из бутылки последние соки и звонко отбрасывает ее к куче таких же. Затем просто упал на спину и свернулся комком, горько завыв. Знал бы он, что его сын его обнаружил в таком состоянии и конечно же рванул в холл.       Удивительно, как быстро, оказывается, пиво может превратиться в слезы. Но почему тогда оно не пенится? Примерно этим занялись его мысли, и оно к лучшему, как, my God, хорошо не думать об этом чертовом Итальяшке. Как же Джозеф устал видеть каждый раз в глазах, в голове, образ цезаря. Бледное, луне подобное лицо, статную спину и осанку, нежные губы, сиреневые отметины на коже. Сердце зажимало и обливало кровью, а одурманенная алкоголем рука сама тянулась в сторону, пока на губах распылывалась совсем дебильная улыбка любви. Образ, до которого он не может достать, сколько бы не старался.       Внезапно, полупрозрачный призрак Цеппели в его голове стал ярчеть и набирать обороты, станвясь все более и более ярким. Но, факт, всё еще расплытым. Джозеф улыбнулся рядком белоснежных зубов, но тут же закашлялся.       — Ты просто отвратительный, — раздался жесткий пинок в бок, но не очень боль… больный. Болезненный. В первую очередь — отрезвляющий. Джозеф зажмурился и с мычанием попытался сесть. Голова разбито трещала, а руки немели от холода.       — Ты кто еще?       — Ti prego, questa è solo birra! Это всего лишь пиво, я тебя умоляю! Прекрати этот цирк.       — О-о-о-о-о-о…. Цирк! В-во-от как мы заговорили? Так ты же у нас… Величайший шоуме-ен! Ты же хочешь цирк? — Джозеф придерживая голову одной рукой, второй стал тереть глаза, чтобы хоть как то завести их работу. — Вся моя, твою, сука, мать, жизнь — цирк.       — Прекрати трогать моего папу. Он святой. А ты просто свинья.       — Я? — он снова поднял голову на своего ангела, но зажмурился, потому что вышедшее из-за дома солнце уперлось в острый теневой угол мюзик-холла и ударилось лучами прямо в Цезаря, оттеняя его лик, но делая еще более прекрасным. — И правда… Крылатое, shit, солнце.       — Тебе вообще нельзя пить, — Цезарь опустил «и мне тоже», не желая вспоминать свой запой в прошлый раз. В его руках висел теплый, тот самый, старинный клетчатый покрывало-плед. Его он набросил на плечи и голову Джозефа, садясь к нему рядом на холодные камни. Он тоже без пальто.       — Кто бы говорил, — пробубнил Джозеф и шмыгнул носом. В глазах вновь заблестели пьяные слезы и Цезарь потянулся их вытереть, но Джозеф отвернулся. — Ты думаешь — я игрушка?       — Я думаю, что я идиот. Я ошибся, Джозеф. Я оставил записку, чтобы поговорить об этом позже, я не хотел этим, знаешь, проводить грань. Это не был «подарок» в том плане, что я попросту решил отречься своих слов ночью. Да, я был пьян, вроде, но… Там все еще стоит наше оливковое дерево и я… Наговорил чуши, потому что вокруг собралось столько народа. Теперь они меня презирают, наверное. Но… Я всю ночь думал. И выпил, конечно же, курил, но … Я собрал все в кучу…       — И решил пойти нахер, — кивнул Джозеф головой и усмехнулся.       — Еще раз ты меня перебьешь или скажешь хоть что-то сквернословное я сам тебя утоплю.       — Прости!       — В общем, я собрал все в кучу и понял, что я, правда, хочу быть с тобой, не хочу причинять боль. Я не знаю, что из этого выйдет, я так долго жил с желанием быть самодостаточным, посвятить себя работе, а теперь у меня есть ты. Точнее, всегда был, мой любимый Джозеф, но теперь я понимаю, что точно готов тебе сказать, что я люблю тебя и больше нет смысла отрицать это. Вчера я очень испугался, что ты что-то натворишь, но тебе надо было остыть. Не настолько буквально, я надеюсь, ты не заболеешь, — Цезарь даже посмеялся, заботливо укутывая Джозефа в покрывало и прижимаясь к нему боком. — Давай будем вместе. Пока просто любовники. Потом посмотрим.       Джозеф мог бы долго чваниться, выбирать, перебирать, размышлять, но все еще пьяное сознание и полное любви склеенное уже в какой раз клейкой лентой сердце, сказали иначе:       — Прям по-настоящему любовниками? И даже чтобы все знали? — расфокусировано и забавно, абсолютно разными подзаплывшими глазами Джозеф посмотрел на Цеппели и тот рассмеялся.       — Да, ДжоДжо, прямо по-настоящему, il mio uomo amato, любимый.       Джозеф кривенько, как смог улыбнулся и со сложным видом, но смог взять его за ладонь. Сначала он поцеловал кисть, костяшки, нежные пальцы. Холодные и еще более белые, чем обычно, они показались ему самым желанным на свете.       Затем Цезарь сам поцеловал его в губы и трепетно целовал очень долго, чтобы передать свое внутреннее итальянское тепло и копившуюся долго в оковах любовь.       — ТЦ-тц! Кто это тут у нас? — задорный, с акцентом, естественно, легко узнаваемый голос Абдула гулом пронесся по звенящей зимней улице и эхом добрался до Цезаря и Джозефа, так что пришлось оторваться и посмотреть на них, так же щурясь от солнца.       — Quelles belles colombes! Ну, просто голубчики-красавчики! — нараспев на французском заговорил Жан-Пьер, обнимая руку Абдула. Цезарь мило им улыбнулся и испытал даже… Можно сказать, стеснение. На них еще смотрели ребятишки, но только те, кто смог забраться грудью и руками на парапет набережной. Милые абдулята и жан-пьерчики помахали им ручкой и Джоз так же вскинул ладонь, помахав в ответ. С ними так же стоял их кудрявый красавчик с шрамом из бара — Роберт Спидвагон и с немалым счастьем следил за парой.       — Доброе утро, ребята! — солнечно ответил им Цеппели, а затем взглянул, повернув голову на Джозефа. Тот очень карикатурно и харизматично изогнул брови, почесывая защетинившийся подбородок.       — Ну, давай, вперед. Цезарь посмотрел на него с эмоцией «Да ты издеваешься», но все же повернул голову к друзьям, кашлянув в кулак.       — Ну, что ж. Во-первых, господа, я хочу принести свои извинения за случившееся вчера. Вы одни из наших самых близких партнеров по сцене, важное звено Мюзик-Холла. Я позволил себе лишнее и приношу глубочайшие извинения. Ваши деньги будут ждать вас в холле и я прошу, не отказывайтесь, все же Рождество и Новый год, а у вас дети…       — Хорошо, Цезарь, мы принимаем твои извинения! — гордо кивнул Абдул, улыбаясь своими розовыми губами на красивом темном лице.       — На самом деле, ребятишки, мы и не обижались особо, просто хотели тебя помучить, — теребя волосы сыновей, посмеялся Жан-Пьер, и уже все не сдержали смеха. — Что же второе?       — Второе, что теперь все должны знать — Джозеф Джостар мой любовник и мужчина, мой альфа. С этого дня больше никаких игр и драм.       Цезарь был полностью решителен и уверен в своих словах. Для этого он снова обернулся к Джо и поцеловал его в щеку.       — Какое счастье, Джозеф и Цезарь, это замечательно!       — Но игры можно и оставить, ну, для другого! Хи-хи!       — Жан-Пьер! — строго одернул мужа Абдул и рассмеялся, пощипывая его за бок в пальто. Дети с вопросом и ухмылочками покосились на родителей, затем выдержав шепотливую паузу, посмеялись.       Когда они ушли, Джозеф и Цезарь еще немного посмотрели друг на друга в тишине и наградили себя поцелуем, крепко обнимаясь и прижимаясь, да так, что Цезарь даже оказался на бедрах Джозефа, наслаждаясь его хмельным немытым дыханием.       — А можно к вам? — раздался тихий голос Джоске сверху, который и стал главным мостиком между двумя поссорившимся людьми. Рядом торчал и Окуясу в своей дурацкой шапке с помпоном. Джозеф неуверенно посмотрел на Цезаря, поглаживая его талию и с искренним ожиданием замер. Цезарь — часто грубый к детям, использующий их и явно недолюбливающий Джоске… Это было его первое испытание в новых отношениях. И наконец, загадочно улыбающийся на солнышке Цезарь, ведь тень совсем уползла, нежно кивнул, поднимая голову к мальчикам:       — Конечно, скорее бегите к нам!       И Цезарь распахнул руки с накинутым пледом, чтобы скорее встречать в объятиях морозных мальчишек, которые тут же забились между ними. Цезарь не сдержался, прижался щекой к мягкой щечке Окуясу и крепко обнял другой рукой Джоске, неотрывно глядя на ДжоДжо.       Теперь все обязано быть хорошо. Их ждет невероятный Новый год! И главное — вдвоем, вместе.